20. Он пустился в путь очертя голову, ничем не обеспечив себя на дорогу, много страдал, многое вытерпел и, наверное, где-нибудь, в далеких дебрях Сибири, так же жалобно курныкал, как и журавли. Я помню, как мы все провожали его на Сахалин. Была ранняя, запоздавшая, как и в этом году, весна. Зелени еще не было, по вечерам было свежо, но уже стояли северные бледные ночи, похожие на больных, ласковых женщин. Мы все собрались на вокзале — отец, мать, Маша, я и много знакомых. Был светлый вечер. Стояли, переминались с ноги на ногу, чувствовали, что что-то еще недосказано, не находили слов говорить, а затем — звонок, спешное прощание, посадка в вагон, свисток — и Антон уехал. Мне было так грустно и в то же время так хотелось остаться одному, что я бросил на вокзале своих и один, пешком, отправился домой. Было уже пустынно на улицах, но светло, и там, где село солнце, еще алела за Сухаревой башней вечерняя заря. И если бы в ту минуту я находился не в Москве, а где-нибудь в деревне, в тех местах, по которым проходил Антошин поезд, то, вероятно, я увидел бы летевших вслед за ним журавлей и помахал бы им рукою вслед. И я почувствовал бы, как вот и теперь, то, что чувствую всегда, когда слышу их крики, — и искренно, пламенно, из самой глубины души, крикнул бы им и уезжавшему Антону:
— Счастливого пути!»
27 декабря 1932 года: «А читали вы о подвиге „Сибирякова“?21 Сколько благодаря ему польется теперь света ко всем этим заброшенным и отрезанным от мира непроходимыми тундрами и тайгами чукчам, гилякам, самоедам и прочим пасынкам природы! Великий народ! Талантливый, даровитый народ! Великое мы переживаем время! И как я рад, что я принадлежу к этому великому народу и собственными глазами и чувствами увидел и ощутил это время!»
Дядя Саша и мои братья
Высокий человек с добрыми глазами, с круглой седой, коротко остриженной головой и седой же, разделенной надвое бородой — таким живет в памяти мой дядя Саша, Александр Павлович Чехов, писатель А. Седой, старший брат Антона Павловича.
Помню, как удивилась я однажды, прочитав подпись «А. Седой».
— Папа, а почему тут подпись «А. Седой». Ведь дядя Саша — Чехов? — На что отец резонно ответил:
— Ты же видишь, что дядя Саша седой. Вот он и подписывается: «А. Седой».
В своей книге «Вокруг Чехова» отец пишет об Александре Павловиче как о человеке необычайно одаренном, интересном и обаятельном. Круг его интересов был безграничен. В каталоге Ленинской библиотеки — 18 книг Александра Павловича. Тут и сборники рассказов, и воспоминания о детских годах Антона Павловича, и книги по специальным вопросам, например — «Исторический очерк пожарного дела в России», «Призрение душевнобольных в Санкт-Петербурге», «Химический словарь фотографа» и др. Сын дяди Саши, Миша, писал позднее об отце: «…Я уважал его и даже благоговел перед ним… Эрудиция его была поистине удивительна: он великолепно ориентировался не только в вопросах философии, но и в медицине, естествознании, физике, химии, математике и т. д., владел несколькими языками и в 50-летнем возрасте, кажется в 2–3 месяца, изучил финский язык»22.
В жизни Александр Павлович был неудачником. Первый брак его был несчастлив. Жена его, женщина с тяжелым характером, часто болела и рано умерла, оставив ему двух крошечных сыновей. Еще раньше он потерял свою любимую маленькую дочку23, болезнь и смерть которой с глубокой, потрясающей скорбью описал в письмах к Антону Павловичу в январе и феврале 1884 года. Постоянная нехватка денег, беготня в поисках заработков очень изнуряли его. Работа в петербургских газетах оплачивалась скудно, и часто после короткого периода сравнительного благополучия не хватало денег на самое необходимое. Приезжая уже пожилым человеком к нам в Петербург из Удельной, пригорода, где он тогда жил, он бывал вынужден просить у младшего брата несколько копеек на обратный путь.
— Миша, дай пятачок на конку, — говорил он в таких случаях.
Однажды отец взял меня с собою в Удельную, и помню, как я была удивлена: в комнатах домика дяди Саши не было ничего, кроме железных кроватей с тощими матрацами, стола и нескольких венских стульев.
Сохранилась любительская фотография Александра Павловича, снятая в начале нашего века во время его пребывания в Ялте. Он стоит на балконе какого-то дома и смотрит на небо. Внизу фотографии надпись его рукою: «Журавли летят! И у них, поди, тоже семейные неприятности бывают… Н-да!»
Александр Павлович был превосходным лингвистом, и отец поручал ему переводы с французского и немецкого для «Золотого детства», которые потом и помещал в журнале, таким образом деликатно оказывая брату материальную помощь. Я очень любила читать эти переводы, которые находила на письменном столе отца. Исписанные ровным бисерным почерком странички в четвертушку бумаги доставляли неизъяснимое удовольствие.
Во время последней болезни Александра Павловича доктора посоветовали ему поехать на юг. Он собрался в Сухуми и перед отъездом приехал проститься с нами. Никто из нас не подозревал, что это было его последнее посещение.
— Ты пиши мне, дядька Сашка, — сказала я, обнимая его на прощание и не думая, что он принял мои слова всерьез.
Но, очевидно, его одинокая, неудачливая душа искала теплоты и общения, и я стала получать веселые, остроумные письма с подробным отчетом о том, где он был и что видел. Начинались они неизменно так: «Дорогая Женька!» — и заканчивались: «Твой поганый дядька Сашка». Писем было шестнадцать, но, к сожалению, они утеряны.
Умер дядя Саша в 1913 году от рака горла. Похоронили мы его на Литераторских мостках Волкова кладбища. В пятидесятых годах, во время поездки в Ленинград, я нашла его могилу недалеко от могилы Гаршина. Скромная надпись на каменной плите: «Писатель Александр Павлович Чехов (А. Седой), 1855–1913». Но потом прах его, как мне сказали, был перенесен в другое место.
Отец очень тосковал о брате. Даже в марте 1932 года он писал нам из Ялты: «Мне не хватает покойного брата Александра… С Александром… было просто, по душам, и он был так всесторонне образован, что с ним можно было говорить обо всем. К нему только нужно было уметь подойти — и он открывал необъятные тайники своей души».
В заключение моего рассказа об Александре Павловиче хочу добавить, что он, как и все Чеховы, обладал большим чувством юмора. Всем известно содержание произведения Жюля Верна «Дети капитана Гранта» и эпизод с брошенной в море бутылкой, в которой были заключены записки на трех разных языках о потерпевших крушение. Однажды, гостя в Мелихове (рассказывал мне отец), Александр Павлович тоже забросил в мелиховский пруд запечатанную бутылку. Когда бутылка была обнаружена и выловлена, в ней оказалась записка, написанная на шести языках, в которой тоже было описано кораблекрушение. Характер и стиль каждого языка были великолепно выдержаны… Можно себе представить, какое впечатление произвела эта бутылка в Мелихове и сколько было смеха!
Иногда юмор даже подводил дядю Сашу.
Однажды, перебирая старые комплекты журналов «Столица и усадьба» и «Солнце России», я обнаружила заметку, автор которой сообщил такой забавный эпизод из жизни Александра Павловича: «Как известно, Александр Чехов был постоянным сотрудником „Нового времени“, не имея никакого отношения к направлению этой газеты, но давая туда различные заметки в отдел хроники. И вот, когда несколько лет тому назад в Варшаве была какая-то выставка, Александр Чехов должен был съездить в Варшаву. Дальше я буду передавать в точности то, что я слышал из уст самого Александра Павловича».
«Вы понимаете, — говорил Александр Павлович, — что исследованием одной только выставки я не мог удовольствоваться, и потому я еще решил подробно изучить все сорта варшавского пива. Должен вам, однако, сказать, что сортов этих довольно много и они весьма разнообразны. А потому в тот день, когда мне пришлось, наконец, покидать Варшаву, я почувствовал в душе моей как бы некоторое размягчение и преобладание лирических нот.
Ведь бывают же такие счастливцы, — подумал я, — которые еще при жизни своей знают, как оценивают их современники. Ведь вот, в самом деле, живешь, живешь, работаешь, и никто тебе искренно не скажет: какая тебе, Александру Чехову, цена. Умрешь, тогда напишут некролог, все взвесят, все оценят, а ты и знать не будешь. А ведь вот повезет иногда человеку, про которого распустят слух, что он умер. Смотришь, в газетах появились некрологи, и мнимый покойник может с приятностью, а иногда, впрочем, без особой приятности прочесть и узнать, какая ему существует цена.
— Ну, хорошо-с, и вот, когда такие мысли мной овладели, вдруг меня озарила блестящая идея, что и я могу узнать свою цену, узнать, что обо мне думают люди. Отправился я, будучи уже на вокзале и с билетом в кармане, на телеграф и послал в „Новое время“ телеграмму следующего содержания: „Сегодня здесь от разрыва сердца скончался сотрудник `Нового времени` Александр Чехов“. Послал я эту телеграмму и, забравшись в вагон, немедленно завалился спать и заснул крепчайшим сном, которому, вероятно, помогло основательное изучение разнообразных сортов варшавского пива.
Проснулся я, когда поезд подходил к Вильне. Проснулся и, вспомнив о своей телеграмме, стал представлять себе, что происходит теперь в редакции: кто написал некролог, кто что сказал и т. п. Должно быть, на веною собирают, кто-нибудь от редакции отправился в Удельную выразить соболезнование жене…24 „Батюшки, да что же это я наделал, — подумал я, — да ведь, значит, они приедут и сообщат жене, что я умер. Да что же это будет?..“ Поезд только что остановился, как я уже вылетаю со всех ног, бегу на телеграф и посылаю жене телеграмму: „Буду в Петербурге в таком-то часу. Здоров“.
Но некролога своего мне все-таки не удалось прочесть. Телеграмма, отправленная в „Новое время“, почему-то опоздала и пришла, когда номер был уже в машине. Но на другой день в редакции все обсудили и, действительно, отправили двоих представителей в Удельную выразить соболезнование. Явились они к жене, как следует, с постными лицами, выражают сожаление: так, мол, жаль, такая потеря и т. д. и т. д. Жена ничего понять не может…