Записки, дневниковые пометы императрицы, которые приводит Э. Герштейн в своей книге «Судьба Лермонтова», говорят о том, что свадьба Марии Трубецкой имела для высочайшей особы какой-то дополнительный смысл.
24 января Александра Федоровна пишет сыну: «Кстати, позавчера состоялась свадьба Марии Трубецкой и Столыпина. Это была прелестная свадьба. Жених и невеста <…>, восхищенные родственники той и другой стороны. Мы, принимающие такое участие, как будто невеста — дочь нашего дома. Назавтра все явились ко мне, отец, мать, шафера (Александр Трубецкой и Монго-Столыпин. — С. Л.) с коробками конфет и молодожены».
«К 8-ми часам вечера, — записывает камер-фурьер, — по приглашению от Императорских Величеств по случаю имеющегося быть в церкви Собственного дворца браковенчания лейб-гвардии гусарского полка ротмистра Алексея Григорьевича Столыпина с фрейлиною Ея Императорского Величества княжною Мариею Васильевною Трубецкою, дочерью генерал-адъютанта, съезжались в Собственный Его Величества дворец родственники как со стороны жениха, равно и невесты, и собрались: первые с женихом в церкви, а последние с невестою в Белой комнате».
Для нас, сегодняшних, конечно, имеет значение, что на свадьбе среди приглашенных был родственник от жениха Михаил Юрьевич Лермонтов. Однако свет меньше всего обращал внимание на поэта. Камер-фурьер фиксировал более важных гостей семейства Трубецких — обер-шенка Г. А. Строганова, генерал-адъютанта А. Г. Строганова, семейства Бобринских, Фредериксов и других.
В феврале молодые действительно находятся в Царском Селе, «на месте пребывания полка, в котором служит муж».
И все же почему Вяземский говорит о том, что Трубецкая-Столыпина «достойна жалости», что она «дорогой ценой заплатит за свою ошибку», а в следующем письме называет замужество Марии Трубецкой «историческим романом»? И отчего тогда «медовый месяц» обретает как бы равнозначное определение, Вяземский называет его «уксусным месяцем»?
Значительно позднее того 1839 года Петр Долгоруков называет Марию Васильевну Столыпину (урожд. Трубецкая) женщиной «замечательной красоты, ума бойкого и ловкого, искусною пройдохою и притом весьма распутною, находившейся в связи в одно и то же время и с цесаревичем и с Барятинским».
Судя по эпитетам и намекам Вяземского, связь фрейлины Трубецкой и цесаревича была предметом светских пересудов. А столь серьезное участие в свадьбе царской семьи косвенное тому подтверждение.
Александра Федоровна дважды сообщает о свадьбе цесаревичу Александру в письмах. Цесаревич отвечает со спокойной благосклонностью.
А через четыре месяца Столыпин выходит из лейб-гусарского полка и назначается адъютантом герцога Максимилиана Лихтенбергского, вступившего в брак с великой княжной Марией Николаевной. Молодые супруги покидают Петербург, — не исключено, что молве, по желанию императорской семьи, необходимо было утихнуть.
17 февраля 1837 года, продолжая письмо, начатое 16-го, Вяземский называет еще одно имя в связи с «Красным морем». Он пишет:
«…Перовский, Оренбургский генерал, — вот кто баламутит Ваше гадкое Красное море, а старый Нептун ее ревнует. Его трезубец, или, иначе, его длинный нос, имеет грозный вид».
У Даля — БАЛАМУТИТЬ: мутить, волновать, беспокоить, тревожить попусту, поселять раздор сплетнями, наговорами, неуместными советами, прочее…
Трудно сказать, о чем сообщает Вяземский Мусиной-Пушкиной, какое мутное волнение в глубинах «Красного моря» поднимал генерал Перовский. Ясно одно: «старый Нептун» — это старый Василий Сергеевич Трубецкой, которому явно не так-то спокойно со своей неутихающей и «вечно молодеющей» женой.
13 мая 1837 года в одном из очередных писем Вяземский сообщал: «Намедни был большой ежегодный парад на Марсовом поле, но Вас бы он не заинтересовал: красные в тот день были белыми, а что до красного, там были только „невыразимые“ графа Фикельмона — что до Красного моря, то оно высыхает: источники, его питавшие, отправлены в Ориенбург».
Итак, «Оренбургский генерал» отправляется в Оренбург, «Красное море», она же С. А. Трубецкая, начинает «высыхать», а точнее — сохнуть, теряя «питающий ее» «источник». Василию Сергеевичу Трубецкому, кажется, немного спокойнее становится жить…
…Итак, 16 февраля 1837 года Вяземский назвал графине Эмилии Карловне Мусиной-Пушкиной одного из конкретных виновников гибели Пушкина, одного из главных действующих лиц «презрительного кружка», «коновода высшего общества» штаб-ротмистра Кавалергардского полка князя Александра Васильевича Трубецкого, «красного человека».
«Я содрогаюсь при одной мысли, что Вы можете думать обо всем этом не так, как я…» — восклицал он.
Покровительство Бархату со стороны императрицы, особая к нему благосклонность, высокое положение при дворе генерал-адъютанта Василия Сергеевича Трубецкого и княгини Софьи Андреевны Трубецкой, близкие родственные отношения с ближайшими к царю обер-шенком графом Строгановым и Бобринским — все это способствовало тому, что «самый что ни на есть красный» и его «красные» друзья, чинившие «адские козни», оказывались достаточно защищенными.
Люди, расставившие поэту «адские сети», были теми «сливками общества», его «цветом», «ультрафешенеблями», о которых не раз писал в своем дневничке князь Петр Андреевич. Напомню несколько фраз из его писем:
«Чем больше думаешь об этой потере, чем более проведываешь обстоятельств, доныне бывших в неизвестности и которые время начинает раскрывать понемногу, тем более сердце обливается кровью и слезами», — писал он 10 февраля.
И через два месяца, 7 апреля, в письме к Долгоруковой:
«Вы спрашиваете меня о подробностях этого прискорбного события, очень бы хотел Вам сообщить, но предмет щекотлив. Чтобы объяснить поведение Пушкина, нужно бросить суровые обвинения против других лиц, замешанных в этой истории. Обвинения не могут быть обоснованы известными фактами».
А «предмет», о котором говорил Вяземский, был не только щекотлив, но и крайне опасен. И Вяземский решил молчать. Верноподданнический тон его писем, восторг перед милостями императора, несомненно, не только дань времени, но и расчет и страх.
Имя «наикраснейшего», «на котором столько же черных пятен, сколько и крови», пушкинской крови, имя штаб-ротмистра Кавалергардского полка князя А. В. Трубецкого — бесспорно.
Однако, раскрывая «тайну» Вяземского, необходимо попытаться ответить и на другой вопрос: какие «адские козни» подразумевал князь Петр Андреевич в своих письмах?
Первопричиной зла в письмах Вяземского неоднократно возникает тема клеветы, «безымянных писем», то есть анонимного пасквиля.
«Анонимные письма — первопричина всего», — писал Вяземский 5 февраля.
Вяземский не просто обвиняет «красных» и «красного человека» в «гнусном и позорном событии», но и подчеркивает, что осуществление козней было делом групповым, что травля Пушкина превратилась этими людьми «в дело партии, в дело чести полка».
Какие же факты могут подтвердить подозрение, падающее на Трубецкого как на автора анонимного пасквиля?
Помните, императрица писала Бобринской: «Бархатные глаза <…> словно бы грустили из-за участи брата, но постоянно останавливались на мне…»?
«Участь брата», о которой говорит Александра Федоровна, — это история «шалости» Сергея Трубецкого. Александр Трубецкой в этой забаве не участвовал, но, возможно, он был просто не назван друзьями при расследовании.
Вот запись биографа одного из «шалунов».
«На Невке, на Черной речке весь аристократический бомонд праздновал чьи-то именины в разукрашенных гондолах, с музыкой, певцами и проч., вдруг в среду гондол влетает ялик, на котором стоит черный гроб, и певчие поют „со святыми упокой“. Гребцы — князь Александр Иванович Барятинский, кавалергарды — Сергей Трубецкой, Кротков, у руля тоже их товарищ. Гроб сбрасывают в воду, раздаются крики: „Покойника утопили!“ — произошла ужасная суматоха, дамы в обморок, вмешательство полиции, бегство шалунов!..
Однако окончилась для шалунов эта история довольно печально — продолжительным арестом на пять или шесть месяцев поплатился князь Александр Иванович, князь Трубецкой переведен тем же чином в армейский полк».
Об этом же событии оставил свою запись А. И. Арнольди, служивший в Гродненском полку, считавшемся «местом ссылки или какого-то чистилища».
«У нас был прикомандирован князь Сергей Трубецкой, товарищ по Пажескому корпусу, из Кирасирского орденского полка, в который попал из кавалергардов за какую-то шалость, выкинутую целым полком во время стоянки Кавалергардского полка в Новой Деревне. Говорили тогда, что кавалергарды устроили на Неве какие-то великолепные похороны мнимо умершему графу Борху».
Фигура Иосифа Борха появляется в арсенале развлечений и игрищ «ультрафешенеблей» задолго до анонимного пасквиля, в котором он упомянут с титулом «несменного секретаря ордена рогоносцев».
Неясное и, конечно же, подозрительное в моральном плане «усыновление» Дантеса, язвительные шутки кавалергардов, отзвук этих шуток, который слышится в письме императрицы к Бобринской по поводу «новорожденного» и его дурных манер, письмо Николаю I Вильгельма Оранского о странном усыновлении Дантеса — все это как бы подчеркивает неслучайность появления в «дипломе» фигуры «несменного секретаря ордена рогоносцев Иосифа Борха».
Ассоциация «Борх — Дантес» очевидна. Ухаживание за Натальей Николаевной такого же «выродка», как Борх, — извращенца Дантеса — еще одна оскорбительная стрела, пущенная в Пушкина, намек, понятный ему.
Серьезен, мне думается, и другой факт. В декабре 1836 года граф В. Соллогуб перед отъездом из Петербурга зашел проститься с д'Аршиаком, который «показал ему несколько печатных бланков с разными шутовскими дипломами на разные нелепые звания». В «Воспоминаниях» Соллогуб писал, что «венское общество целую зиму забавлялось рассылкой подобных мистификаций. Тут находился тоже печатный образец диплома, посланного Пушкину. Таким образом, гнусный шутник, причинивший ему смерть, не выдумал даже своей шутки, а получил образец от какого-то члена дипломатического корпуса и списал».