Все это было так ужасно, что мне захотелось задержаться в Белфасте. Этот город был столь тяжко болен и безумен, что некоторые чужаки принимали его лихорадочную суетливость за признак здоровья, не догадываясь, что это лишь предсмертные корчи. Белфаст всегда был объектом ненависти. «Здесь нет ни аристократии, ни культуры, ни изящества, ни досуга, который стоило бы так назвать, — написал Шон О'Фаолейн[22] в своем Ирландском путешествии». — Ничего, кроме жаркого-ассорти, двойных порций виски, дивидендов, кинотеатров и бесцельно слоняющихся, бездомных, изнывающих от ненависти бедняков». Но если люди правы, и Белфаст — один из гнуснейших городов мира, то в нем наверняка стоит немножко пожить, чисто из спортивного интереса?
Я задержался в Белфасте на несколько дней, зачарованно изучая его убожество, а затем поклялся себе, что на следующей неделе сюда еще вернусь. Ничего подобного я еще не видывал. Центр города, обнесенный высоким железным забором, оставался невредимым, так как туда пускали только через блокпосты: люди проходили через турникет, автомобили и автобусы проверяли на шлагбауме. Опять металлоискатели, досмотр сумок и расспросы: люди стояли в очереди на проверку ради того, чтобы сделать покупки, поиграть в бинго или сходить в кино.
МОСТОВАЯ ГИГАНТОВ
Я взял за обычай спрашивать дорогу без надобности — очень уж приятно было выслушивать объяснения.
— Одну минуточку, — сказал мне мужчина лет шестидесяти пяти, встреченный в Башмиллзе. Его звали Эммет, он был одет в потрепанный плащ. В руке он держал фунт грудинки; задумчиво приложив грудинку к своему виску, он продолжал:
— Там, за автостоянкой, будет маленький деревянный мостик. А чуть подальше — большой, мост для трамваев. Ох, трамваи так и мелькали — туда-сюда, туда-сюда! Но теперь трамвай сняли — средств не хватает. А знаете, в отлив можно пройти берегом. Только идите по той сторонке, где трава, — он сдвинул грудинку к щеке. — Но там может быть мокро!
— Что мокро? — переспросил я, не расслышав.
— Трава, — повторил Эммет.
— А, что, трава там высокая?
— В естественном состоянии — да.
Продираясь через папоротник, я зашагал дальше и решил направиться к Мостовой Гигантов.
«Босуэлл: — Неужели на Мостовую Гигантов не стоит взглянуть?
Джонсон: — Взглянуть-то стоит, но добираться до нее, чтобы взглянуть — ничуть».
Я шагал вдоль приморских круч, а затем срезал путь напрямик, завернув за какой-то коттедж; тут на меня вдруг выскочила большая собака с квадратной мордой. Лохматая тварь зарычала на меня, и я отпрыгнул, но, поскользнувшись, растянулся в зарослях крапивы. Руки покалывало еще шесть часов.
Мостовая Гигантов оказалась поразительным комплексом утесов, среди которых есть окаменевшие протуберанцы, нерукотворные колонны и вертикальные скалы в форме органных труб. У каждой расщелины, валуна и силуэта имеется свое вычурное имя. Это массивное престранное образование на берегу моря возникло при остывании лавы в вулканический период, когда эта часть Ирландии являла собой горячее месиво. Вдоль Мостовой Гигантов я прошел дважды — прогулялся до замка Дансеверик и обратно. О замке пишут так: «здесь когда-то жил человек, лицезревший Распятие Господа Нашего Иисуса Христа» (по легенде, то был ирландский странствующий борец Конал Кернах, который по профессиональной надобности, участвуя в очередных состязаниях, оказался в Иерусалиме как раз в день казни Христа).
На базальтовых утесах попадалось множество галок и черных слизней; в семь вечера сквозь тучи пробилось солнце, величественное, как на рассвете, и протянуло по морю розовые полосы. Тишина была почти абсолютная. Ветер угомонился. Ни насекомых, ни автомобилей, ни самолетов — только на вершине соседнего холма блеяли пасущиеся овцы. Заливы и бухты кишели чайками и глупышами, нырявшими в воду за добычей, но обрывистые берега были столь высоки, что птичьи крики не выплескивались вовне. На недвижной глади моря сверкали солнечные блики, а на западе, за Инишовен-Хед я смог различить голубые кручи Крокнасмуга. Нет, ради того, чтобы взглянуть на Мостовую Гигантов, добираться до нее стоило:
Туристов она приманивала уже несколько сотен лет. Все путешественники, посещавшие Британию, приезжали сюда, чтобы составить собственное мнение о Мостовой. Как упомянул мистер Эммет, к ней были проложены трамвайные линии. Но Беспорядки покончили с туризмом, и ныне берег вновь обрел суровый первозданный вид: вместо череды шумных магазинов — всего один лоток с открытками.
Этот ландшафт сформировал сознание ирландцев и повлиял на ирландские верования. При виде этих утесов легко поверить в великанов. А теперь, когда люди боятся путешествовать, пустынность вновь придала пейзажу монументальный вид.
В языческой Ирландии кромлехи считались могилами гигантов; люди пристально всматривались в пейзаж, никогда не считая его нейтральным, непременно находя в нем либо причину для беспокойства, либо повод воспрянуть духом. Неподалеку от этих мест есть пещеры, где когда-то жили троглодиты. Я пришел к мысли, что нынешнее запустение каким-то загадочным образом вновь придает ландшафту значимость. Наступили времена, когда ирландцам вернули их самобытность и возродили свойственные им страхи, ибо как можно стоять посреди всей этой красоты, устремленной к небесам, и не почувствовать себя букашкой?
ЭННИСКИЛЛЕН — ГОРОД БУДУЩЕГО
«Когда-нибудь так станут выглядеть все крупные города», — сказал я себе в Белфасте, а потом в Дерри, а потом и здесь, в Эннискиллене. Центр представлял собой «режимную зону» с входом и выходом в определенных точках. Все автомобили и всех людей досматривали — искали оружие и взрывчатку. Строгая охрана означала, что, в режимной зоне жизнь текла вполне мирно, а здания в основном были невредимы. Можно было контролировать транспортные потоки и даже не допускать внутрь слишком много народу. Логично, что однажды эту систему приспособят для городов, которыми совершенно невозможно управлять никакими иными средствами. Легко вообразить остров Манхэттен в виде единой режимной зоны с несколькими КПП. Ольстер напророчил мне образы мегаполисов будущего, существующих за семью замками.
В режимной зоне Эннискиллена полагалось, чтобы в каждом припаркованном автомобиле сидел, как минимум, один человек. Если автомобиль оставляли пустым или отходили от него, звучала сирена, и в центре города проводилась эвакуация. Если водителя находили, то накладывали кругленький штраф, если же никто не предъявлял прав на машину, ей занимались саперы. Благодаря этой системе число взрывов автомобилей в Эннискиллене — а он, кстати, всего в десяти милях от границы — значительно уменьшилось. Последний заминированный автомобиль грохнул два года тому назад. Лучший отрезок Черч-стрит разнесло вдребезги, но военные называли свою промашку простительной. Со стороны казалось, что в заминированной машине сидит человек; разве ж отличишь ольстерца от манекена?
Уилли Маккомиски, назвавший себя «фруктовщиком», сказал мне, что в последнее время в Эннискиллене все тихо — никаких взрывов, поджогов почти не бывает, разве что пару машин обстреляли:
— Понимаете, они ведь что делают — идут на фермы близ границы, которые на отшибе. Хватают фермера, и к стенке, и расстреливают.
Говорил он с каким-то бесстрастным видом, описывая, как мужчин иногда убивают на глазах у семьи — жены и детей.
Я спросил его, что он об этом думает.
Он произнес тем же ровным голосом:
— Ну, так даже с собакой нельзя обходиться.
— Так какого вы мнения об этих боевиках?
— Я их ненавижу, — сказал он.
И заулыбался. Какие нелепые вопросы, а? Он застеснялся, что приходится констатировать очевидное. Здесь такое отношение само собой разумелось. Он сказал:
— Здесь у нас восемьдесят процентов британцев. К чему нам союз с Южной Ирландией? У протестантов не будет никаких перспектив. Работать не возьмут.
Значит, Маккомиски протестант; вот что он хочет подчеркнуть.
— Правда, не думаю, что ИРА теперь хочет союза. Они сами не знают, чего хотят.
Из Эннискиллена я дошел пешком до Аппер-Лоух-Эрн, одного из двух огромных озер в графстве Ферманах. Пока я шагал, выглянуло солнце, и встречный молочник сказал: «Погода нас милует». На этих деревенских дорогах царила полная тишина — только ворона порой каркнет и угомонится. Близ деревни Белланалек мне попалась гостиница. Зеленый лес, озеро, все озарено солнцем. Оказалось, в гостинице было шестьдесят номеров. Я думал, что живу там один, но на следующий день за завтраком увидел двоих французов в резиновых бахилах — на рыбалку приехали.
— Мне надо вас проверить насчет бомб, — сказала Элис, горничная.
Она пошла со мной в номер и нервно заглянула в мой рюкзак.
— Как бомбы выглядят, я толком не знаю, — пояснила она.
— Здесь вы ни одной не найдете, — сказал я. — Только старая одежда…
— И книги, — сказала она. — И письма.
— Писем со взрывчаткой нету.
Она сказала:
— Я все равно обязана проверять.
Я вышел прогуляться. То была настоящая глушь. Два озера тянулись на полграфства, и туристы неделями катались по ним на катерах с крытыми каютами. В основном то были немцы. Англичане теперь сюда на отдых не ездят.
— Англичане стали верить в то, что по телевизору показывают, — сказал Боб Юарт. — Серьезно, верят, что и про бомбы, и про убийства — чистая правда!
Сам он был из Ноттингема.
— Я здесь четырнадцать лет прожил и пока ни одного озлобленного не видал.
В тот вечер по телевизору показывали «Вторжение похитителей тел». Я посмотрел фильм вместе с ирландцами, работавшими в гостинице. Это был ужастик о том, как нашу планету захватили инопланетные бактерии. Ирландцы сказали: «У-у, страх-то какой» — и, разумеется, легли спать счастливые. И тут до меня дошло, что ужастики пользуются огромным успехом у массового зрителя только если в них показывают надуманные кошмары — типа как человек выскакивает из-за угла с криком: «У-у-у!». Настоящий же запредельный ужас — то, что происходит во многих городах Ольстера: взрывы