Чтобы сохранить лицо, он поменялся со мной местами и проехал последние двадцать футов до КПП. Там он вылез и принялся спорить с часовым.
К машине Фу вернулся, дрожа.
— У них все места заняты, — объявил он.
— Куда теперь?
— В гостевой дом.
Мисс Сунь негромко зарыдала.
Мы проехали по каменистому полю. Дороги не было. Мы подъехали к дому с заколоченными окнами, но прежде чем мы успели выйти, в лучах фар появился мастиф. Голова у него была громадная, квадратная, язык мясистый. Он лаял, обливаясь слюнями. Величиной он был не меньше пони — настоящая Собака Баскервилей, только еще более зловещая.
— Вы выйдете наружу?
— Нет, — выдохнул Фу, охрипнув от страха.
Собака исступленно прыгала перед машиной. Позади нее стоя спали яки.
К первому мастифу присоединились и другие. Я мог смириться с необходимостью питаться исключительно мясом яка, я мог понять, отчего тибетцы не моются; кое-как выносил холод и разреженный воздух гор; мог проехать по этим шоссе. Но злые собаки — это было уж слишком. Я не вскипел, не потерял терпение — а просто струсил до потери пульса.
— Вон гостевой дом, — сказал господин Фу, ухмыляясь.
И верно, впереди замаячили какие-то тусклые огни.
Дом был грязный, двухэтажный, с решетками на окнах. Я догадался, что это тюрьма, но даже такой ночлег меня устраивал. Мы осмотрелись: нет ли поблизости собак? Мисс Сунь осталась у машины: ее тошнило, а мы вошли в дверь. На полу, на рваном лоскутном одеяле сидел тибетец и обгладывал сырое мясо с кости яка. Волосы у него были спутанные, а сам он весь зарос грязью. Его ноги, несмотря на холод, были босы. Вылитый каннибал, рвущий зубами красное мясо с человеческой ляжки.
— Нам нужен номер, — сказал Фу по-китайски.
Тибетец с хохотом объявил, что номеров нет. Он жевал с открытым ртом, скаля зубы, а затем с агрессивным радушием ткнул костью мне под нос и потребовал, чтобы я тоже откусил кусочек.
Я достал свой «Список полезных тибетских фраз».
— Здравствуйте. Я не голоден, — сказал я по-тибетски. — Меня зовут Пол. Как вас зовут? Я из Америки. Откуда вы?
— Из Бода, — сказал каннибал (так называют Тибет сами тибетцы).
Ухмыляясь, он глазел на мои перчатки. Я мерз — температура в комнате была намного ниже нуля. Он указал мне на одеяло — присаживайся, мол, рядом со мной, и тем же жестом велел Фу отойти подальше.
Тибетцы считают, что ведут свой род от ненасытно-сластолюбивой великанши, которая сошлась с самцом обезьяны, рабски покорявшимся ей, и родила шестерых детей. Конечно, это лишь красивая сказка, но, глядя на нового знакомого, я вполне понимал, чем вдохновлен миф.
Тибетец отмахнулся, когда Фу протянул ему свои документы, зато страшно заинтересовался моим паспортом. Отложив свою вкусную кость, он перелистал страницы, оставляя на них кровавые отпечатки. Посмеялся над моей фотографией в паспорте. Сопоставил фото с моим серым, обмороженным, израненным лицом. Снова рассмеялся.
— Вы правы, — сказал я. — Сходство небольшое.
Услышав английскую речь, он весь обратился в слух, точно пес, внимающий шагам в коридоре.
— У вас есть номера? — спросил я, протягивая ему портрет Далай-ламы.
Он что-то пробормотал в ответ. Выбритая голова и массивная нижняя челюсть придавали ему сходство с обезьяной. Я перешел на китайский, так как не понимал его слов. Он бережно взял фотографию.
— Один человек — шесть юань, — сказал он, крепко держа портрет.
— О, спасибо, спасибо, — проговорил Фу, поступившись своей гордостью.
— Чай, чай, — сказал каннибал, передавая мне жестяной чайник.
Я выпил соленого, маслянистого чаю. Тут к дому подъехал грузовик. Двенадцать тибетцев — женщины с детьми — вошли в комнату, проследовали в коридор, постелили на пол ватные одеяла и улеглись на них.
Я заплатил за проживание, забрал из машины сумку и отыскал на втором этаже свободный номер. На лестнице горел свет, так что я увидел, куда это меня занесло. На лестничной клетке кого-то стошнило, и его блевотина замерзла. Чуть подальше стена тоже была загажена. Запах, впрочем, особо не досаждал: рвота обратилась в лед. Было очень грязно, декор сводился к полым бетонным стенам: мрачнее любой тюрьмы. Но главное сходство с тюрьмой состояло в том, что все лампочки горели. То были голые лампочки без абажуров. К счастью, лампочек было не так-то много. Выключателей предусмотрено не было. Из других номеров слышались вопли и шепот. Воды не было, ванной — тоже. Туалет тоже отсутствовал, если не считать лестницы.
Я услышал, как где-то неподалеку мисс Сунь раздраженно и визгливо, каким-то болезненным голосом читает нотацию господину Фу. Я прикрыл дверь. Она не запиралась. Я придвинул к двери железную койку. В комнате имелись три железных койки без матрасов и несколько вонючих одеял.
Я поймал себя на том, что дрожу. Мне было холодно. Вдобавок проснулся голод. Я съел один банан и полбанки консервированных апельсинов «Ма Линь», заварил чай в своем термосе. Голова у меня была пустая, иногда я задыхался — высота действовала, а еще подташнивало — я насмотрелся на мороженую блевотину в коридорах. Как только я покончил с ужином, все лампочки погасли: наступила полночь.
Я надел перчатки, шапку, запасной свитер, пальто, третью пару носок и утепленные ботинки. И лег спать. Мне и раньше доводилось мерзнуть, но я впервые лег спать в шапке с ушами. Одно ватное одеяло я подложил под себя, другим укрылся. И все равно согреться не удавалось. В чем дело, я никак не мог понять. Сердце нервно колотилось. Пальцы ног стыли. Я попытался вообразить, каково приходилось Крису Бонингтону[67] во время восхождения на гору Менлунгцзе, что близ Эвереста. Через некоторое время сквозь толстый слой инея на оконном стекле просочился лунный свет.
Посреди ночи я встал, чтобы сходить по малой нужде. Воспользовался эмалированным тазиком, рассудив, что это и есть ночной горшок. К утру моча превратилась в лед, как и остатки апельсинов, как и перепелиные яйца. Замерзло все, что вообще могло замерзнуть.
Я почти не смыкал глаз, но, когда засияло солнце, воспрял духом. Нашел немножко арахиса и съел. Потом съел свой мерзлый банан. Проведал каннибала (при дневном свете он выглядел еще чумазее) и выпил с ним моего чаю. Китайского чая он не захотел. Состроил гримасу, точно говоря: «Ну и гадость! Как вы только можете ее пить?».
Робкое тепло утреннего солнца лишь повредило гостевому дому — разбудило смрад на лестницах и в коридорах. По всему зданию попадались темные груды и маленькие завитки человеческих экскрементов. В этой божественной стране — и такой нужник?
Фу проснулся и начал на все жаловаться. Он сказал, что мисс Сунь сильно нездоровится. Да и он тоже чувствует себя неважно.
— Тогда поехали, — сказал я.
— Сначала завтрак.
— О господи!
Опять канитель с отъездом. Но на сей раз я рассчитал кое-что по карте, вычислил расстояние между городами и среднюю скорость, и на душе у меня стало намного легче… пока я не вспомнил о покрышке.
— Вы залатали запасную покрышку, господин Фу?
Вечером он сказал, что сделает это наутро, до завтрака. Хоть Амдо и дыра, автосервис там имелся. Другого более-менее крупного населенного пункта вблизи не было.
— Нет. Лучше починить покрышку в Нагчу.
До Нагчу оставалось больше сотни миль.
Фу сел за руль. Проехав несколько миль по шоссе, он остановил машину и принялся расцарапывать себе щеки.
— Не могу, не могу ничего делать! — завопил он. По-китайски это звучало как жалостная капитуляция.
Господин Фу снова распсиховался, но я был только рад. Пока он пересаживался назад, я старался его утешить. Потом я поставил Брамса и поехал на юг под безоблачным небом.
Вообще-то меня тоже немного трясло. На голове у меня красовалась шишка, шея ныла, на щеке глубокий порез — авария оставила свой след. Болело правое запястье — растянул, наверное, когда вцепился в ручку дверцы в машине, потерявшей управление. Высота тоже на меня действовала: голова была пустая, подташнивало, а после недолгой пешей прогулки по Амдо сердце бешено застучало. Но все это не шло ни в какое сравнение со страданиями господина Фу. Он сидел бледный, разинув рот, а потом вообще впал в забытье. Мисс Сунь тоже заснула. Они полулежали на заднем сиденье, похожие на влюбленную парочку, которая совершила коллективное самоубийство, приняв яд.
Между Амдо и Нагчу не было ни одного населенного пункта — только столовое плато, продуваемое всеми ветрами. Холод стоял такой, что даже drongs — дикие яки — стояли с полузакрытыми глазами, а дикие ослы, не шевелясь, лишь поднимали головы и глазели на сильно помятый «мицубиси-галант». Через несколько часов шоссе кончилось — я бы даже сказал, иссякло. Дальше были только разбросанные камни, маленькие и огромные, да новые стада диких ослов. Камни ударялись о подвеску, барабанили по покрышкам: а ведь запасной покрышки у нас не было. Мы до нелепости бестолково подготовились к путешествию по Тибету. Но я не особенно переживал по этому поводу — чувствовал: раз уж мы уцелели в аварии, худшее уже позади. Сам факт спасения как-то укрепляет в тебе витальность. Кроме того, я знал: пока я сам веду машину, то нахожусь в относительной безопасности. От господина Фу проку никакого: этому нервозному и неопытному водителю вообще не место в Тибете.
Кое-где на склонах виднелись хижины, над которыми реяли разноцветные молитвенные флаги. Эта картина — белизна стен, клубы дыма над трубами, наряды обитателей (лисьи шапки, серебряные пряжки, овчинные тулупы, толстые теплые сапоги) вселяла и меня бодрость. В десятках миль от малейших намеков на цивилизацию я увидел, как мама с дочкой, одетые в яркие, развевающиеся юбки и чепцы, поднимались по тропе на кручу, а красавец-пастух сидел в окружении своих яков, и на голове у него была отличная красная шапка с длиннющими ушами.
Господин Фу страшно вспылил оттого, что в Нагчу негде было перекусить. Высотная болезнь сделала его раздражительным. Все тело у него затекло. Фу жаждал немедленно продолжить путь, но я потребовал подыскать мастера для ремонта запасной покрышки. Покрышку залатали в каком-то сарае, где орудовали зубилами, а резину размягчали в очаге; пока длилась эта примитивная вулканизация, я прогулялся по городу. Джон Аведон в своей книге 1984 года «Изгнанные из Страны снегов» (это описание недавних волнений в Тибете, написанное с антикитайских позиций и проникнутое отра