Я понятия не имею, какого черта это означает, но лучше сбегу из страны, прежде чем спрашивать, потому что Зеб будет долдонить околесицу часами, чтобы оправдать свой подбор выражений.
Я знаю наверняка лишь, что не могу никому позволить причинить вред Софии из-за моего переплета. Надеюсь, доберусь до нее, прежде чем Майк расслышит, как его дерьмо ударится о мой вентилятор. Или, как мог бы выразиться Зеб: «Прежде чем Майк поймет, что его план опустили круче, чем депилированного барсука, идущего задом наперед через тусовку фламинго с медом на жопе».
Улавливаете, что я имею в виду? Одной мысли о том, что может сказать этот индивидуй, довольно, чтобы вызвать мигрень.
С Софией покамест дело улажено, и на этом фронте я больше ничего не могу поделать, пока не доберусь, так что обращаюсь мыслями к прочим холодным фронтам, подступающим с севера и востока. Джейсона я поднимаю по боевой тревоге короткой эсэмэской. Ему это придется по душе, он живо сколотит бригаду качков. Жаль мне гангстеров, которые теперь решатся постучаться в «Слотц». Парни Джейсона вышибут из них дерьмо, а потом подберут ему нужный колер.
Если у вас проблема со стилем. Если никто не может вам помочь. Попробуйте обратиться к Гей-команде.
Гомофобно ли это? Позволительно ли мне вообще прикалываться над чужой командой?
Лучше промолчать. Незачем напрашиваться на неприятности.
Я добираюсь до черты города чуть-чуть больше, чем за час, и торчу в пробке у съезда десять минут, пока там разбираются с мелким ДТП. Роль буфера между водителями исполняют двое «фараонов» на мотоциклах, так что я не давлю на клаксон, чтобы дать выход раздражению. Может быть, пацаны Майка уже на пути к апартаментам Софии, а я вынужден тут сидеть, глядя, как какой-то хедж-фондовый, разодетый у Армани и покрытый зимним загаром говнюк по-детски истерит из-за бампера своего E-класса. Меня изводит мысль, что я мог бы швырнуть его под откос и ехать дальше, так что я стискиваю руль, пока тот не затрещит, чтобы не дать себе привести мысль в исполнение.
К моменту, когда они разворачиваются, чтобы помахать нам жезлами, что можно ехать, я взвинчен настолько, что рву с места, как летучая мышь из пекла, по пути задевая жезл.
Вот так способ не лезть на рожон в краденой машине, балда!
Вот что творит со мной София. Вся рассудительность летит в трубу.
Я избегаю главных улиц Клойстерса, насколько таковые имеются, и пересекаю Сайпресс, совершая, строго говоря, противозаконный разворот, чем сокращаю дорогу на пару кварталов. Здание Софии настолько заурядное, что мне зачастую трудно поверить, что внутри живет она, что некая толика ее экстравагантности не просочилась наружу, покрыв стены неистовыми сполохами красок.
Ну и кто теперь психопат? Стены тебе под настроение? Мне в самом деле следует позвонить доктору Мориарти и просветить его насчет ряда моих новых теорий.
Бросив машину на желтой линии, я взбегаю на крыльцо через две ступеньки, сделав передышку, лишь когда мой бывший сосед, старик мистер Хонг, шаркает из парадной двери, волоча между выгнутыми колесом ногами свою хозяйственную тележку на веревочке, туго впившейся в то самое место, где лично мне веревка была бы крайне некстати.
– Мистер Хонг, – говорю я, рефлекторно проявляя вежливость.
– Яйца у меня аж горят, – сердито отзывается он. – Их прям как узлом связали.
В первые сто раз, когда он говорил это мне, я указывал на веревку, вгрызающуюся ему в причиндалы. Теперь же я просто гоню пургу.
– Это все свалка Нью-Джерси, – говорю я, особо не вкладываясь. – Исключительно вредно для яиц.
Хонг ворчит, достает откуда-то персик, сует его в рот целиком и начинает ежедневный марафон переминания персика деснами в пюре, пока тот не удушил его. Я проскальзываю мимо него в подъезд кирпичного дома, думая: «Все мы тут чокнутые».
Квартира Софии на третьем этаже, и я несусь по лестнице огромными скачками, врезаясь плечом в стену на каждом повороте вместо того, чтобы притормозить. На втором этаже пробиваю в штукатурке дыру, и мне приходит в голову, что рано или поздно придется за это заплатить, что меня беспокоит, потому что когда человек пытается спасти чью-то жизнь, ему должны давать отпущение, господи боже.
Главный удар инерции моего плеча на последнем повороте приходится на перила, разлетающиеся в щепки с достаточного громким треском, чтобы предупредить чужака, что я на подступах. Даже глухой противник ощутил бы вибрацию моего ураганного приближения.
А как же скрытность? Когда-то я был в ней специалистом.
Некогда осторожничать. Мое кельтское шестое чувство, предсказывающее только неприятности, бурлит у меня в нутре. Это вроде паучьего чутья, только пробивающего на дрисню, что сильно испортило бы имидж Питера Паркера, пролетающего над Манхэттеном.
Плохое уже случилось. Я опоздал.
Это ощущение подтверждает дверь Софии, стоящая нараспашку, еще поскрипывая, так что я опоздал на считаные секунды. Секунды.
«О, София, дорогая, – думаю я, опасаясь худшего, чего ж еще можно опасаться? – Я не защитил тебя. Я не спас тебя, чтобы ты стала моей».
Если она мертва, я выслежу этого ее муженька и займусь им не торопясь, обещаю я себе. Может, даже продам видео Гражданину Боль.
Я влетаю внутрь, инерция несет меня через всю комнату, совсем выведя из равновесия.
Безмозглый дилетант. Дурак.
Первым делом мои органы чувств улавливают липкое сопротивление, когда подошвы отрываются от пола. Моя жизнь – это вереница кровавых следов, так что я понимаю, что липнет к моей обуви. Но все равно смотрю, чтобы убедиться, и вижу сетку кровавых ручейков, следующих узору расшивки кафельного пола и образующих неправильный треугольник. На его острие – голова женщины, расколотая ударом, и волосы раскинулись вокруг нее веером, как нимб. София лежит в неудобной позе, и от нее разит каким-то перегаром.
Я забываю все, что знал о поведении в ситуациях, связанных с насилием. Я не категоризирую. Я не откладываю свое горе на потом. Вместо того я веду себя как штатский, с которого впервые сорвали шоры цивилизации, предъявив взору мир во всем его уродстве.
Я разваливаюсь изнутри, ковыляя вперед, пока мой мозг отключает все моторные команды. Я рушусь на пол, кляня людей, повинных в этом зверстве. Я кляну банкира на съезде. Майка Мэддена, Зеба, Веснушку. Всех этих типов. Холера им на головы, и чума на их семьи.
Конечно, все это туфта. Я один навлек это на бедную помешанную Софию. Целуя ее в губы, я зажигал ее, как маяк для нелюдей.
Так что я кляну себя и свои окровавленные руки. Кляну свой рикошетящий рассудок, не способный сосредоточиться на одном даже в самых экстренных обстоятельствах. Я оплакиваю все, что когда-либо случилось. Вереницу трупов, тянущуюся за мной из прошлого вплоть до спутанной груды конечностей в разбитой машине под Дублином.
Я – гнилой плод, сохранивший едва ли частицу неиспорченной мякоти. Еще укус, и я пропал.
Я лежу там на полу, с головой наполовину под канапе, глядя, как солнечный свет прочерчивает лазерные линии в кровавом узоре, когда рука Софии дергается, и я замечаю, что ногти обгрызены до мяса.
София больше не грызет ногти. Она гордится своими крашеными когтями. Она любит мурлыкать по-кошачьи и царапать воздух.
Не София? Не мертва?
Это для меня уже чересчур. Я чувствую себя одуревшим и отупевшим, не посвященным в соль шутки.
И перекатываюсь на колени.
– София? – хриплю я.
И она выходит из кухни – вся в черном, уйма карманов на армейский манер.
Джанет Джексон. «Нация ритма»[34].
– Эй, малыш, – говорит она. В руке у нее покачивается молоток с окровавленной полоской скальпа на загнутом клюве гвоздодера. – Ты был прав. Тебя и вправду пришли искать, но я сделала, что пришлось. Пушка не нужна.
Кто же на полу? Кто этот полутруп?
Мне нужны ответы, чтобы заполнить этот ужасный вакуум.
Ползти, похоже, в моих силах. Я ползу по полу, волоча колени через темнеющую кровь, с предельной осторожностью поворачиваю голову женщины и смотрю ей в лицо.
Я наконец рехнулся окончательно.
Это был лишь вопрос времени. Теперь мне надо быть повнимательней, потому что Саймон захочет знать подробности, когда мы дойдем в терапии до этого.
Женщина – моя мать.
Двадцать пять лет как умершая.
Моя милая мама. Выглядит не старше ни на день.
– Мама?
Я слышу это слово и понимаю, что его произнесли мои губы, но сам я сейчас пребываю малость вне пределов собственного тела. Забился в раковину на ракушечном пляже у моря на побережье Блэкрок, где мы гуляли.
Веки женщины, затрепетав, поднимаются, и она выкашливает целую тучу алкогольных паров мне в глаза, опалив их.
– Дэнни, – говорит она, будто мы беседовали только вчера. – У меня что-то с головой. Я снова забыла.
Моя долговременная память, поискрив, включается, и на меня обрушивается путаный шквал воспоминаний: вертелы, целомудренные поцелуи на сон грядущий, лекции о сиськах…
Это не моя мать. А ее младшая сестренка, достаточно похожая, чтобы обдурить мой потрепанный мозг.
Ясное дело, не твоя мать, идиот.
Эвелин Костелло протягивает руку; огрызки ее ногтей покрашены в цвет крови. Нет, не покрашены. Это настоящая кровь, ее собственная.
– Дэнни. Я тебя нашла. Ты относишься к девочкам с почтением, Дэнни?
Ее веки дрожат, и она снова отключается из-за травмы головы.
Ну и хорошо. Мне надо подумать.
Я чувствую Софию у себя за спиной.
– Кто это, Кармин? Ты украдкой завел какую-то потаскуху? Так?
Значит, я снова Кармин. Сходится.
На полу уйма крови.
– Нет, София. Это не какая-то потаскуха, это моя тетя.
Она фыркает, будто это какой-то вздор. Да и кто станет винить ее? Эвелин всего на пару лет старше меня.
– Тетя? Правда, малыш?
Не ее вина. София лишь делает что я велел, но я вдруг впадаю в гнев.