И я решилась. А в воскресенье вечером, когда я уже начала задремывать под боком у Паши, раздался телефонный звонок.
– Привет, подруженька, – голос Евы звучал торжественно. – Готовься к принятию присяги.
Я сразу поняла, о чем идет речь.
– Итак, ваши действия: завтра, с двенадцати утра, ты должна искать Мастера в Белгород-Днестровской крепости. Машину оставишь дома, езжай поездом. Кто он и где место встречи – должна сообразить сама. Могу только подсказать – ищи по энергетике – поле у Мастера ярко-оранжевое. Он тоже будет тебя рассматривать, и если даст себя обнаружить – ты принята. Больше ничего сообщить не могу, очень за тебя рада, крепко целую, удачи.
В трубке затрепетали короткие гудки, и сон слетел с меня, словно каштан с ветки. Полночи я бродила по квартире, разглядывала лепные узоры карнизов, даже включила телевизор и посмотрела идиотский фильм о летающих тарелках, пришельцах и прочей ерунде.
Больше, чем встреча с Мастером, меня страшила поездка в поезде. Не знаю почему, но железная дорога вызывает у меня головокружение и тошноту, доходящую до рвоты. Машину я готова вести часами, и в море меня не никогда укачивает. В девятом классе мы поехали на экскурсию в Севастополь, и на обратном пути наш теплоход попал в небольшой шторм. Рвало всех, даже учителей, и только я спокойно расхаживала по танцующему полу.
Самолет тоже не вызывает во мне никаких отрицательных реакций, идиосинкразия на железную дорогу – одна из особенностей моего организма. Я никогда не рассказывала о ней ни Еве, ни Лине, ни даже Паше, не умышленно, просто повода не оказалось. Мастер сразу попал в мою больную точку, это страшило.
Только под утро я снова забралась в кровать, прижалась к посапывающему Паше и заснула.
Электричка отправлялась в девять тридцать, Паша уходил на работу к девяти. Мы, как обычно, поцеловались перед дверью, я подождала десять минут, вызвала такси и оказалась на вокзале за три минуты до отхода поезда. В полупустом вагоне я выбрала место поближе к выходу, на случай, если начнет мутить и придется бежать в туалет. Электричка заскрежетала, дернулась и начала медленно набирать ход. Колеса стучали по стыкам и разводам рельс, и перестук сразу вернул меня в детство.
Каждое лето мы выезжали на дачу, всегда в одно и то же место – Каролино-Бугаз, платформа «Лиманская». Снимали дачу у знакомых моих родителей, сами они жили в каменном доме, а нам сдавали деревянную пристройку, выходящую окнами прямо на лиман.
Каролино-Бугаз – узкая песчаная коса, отделяющая Днестровский лиман от моря. Перед тем, как исчезнуть в его волнах, Днестр разливается, образуя огромный залив, маленькое пресное море шириной и длиной в несколько десятков километров. На дачу мы выезжали в конце мая, сразу после окончания занятий в школе, и возвращались к первому сентября. Три месяца я проводила среди коричневых волн пресного лимана и соленой голубизны моря.
На море мы уходили утром, пораньше, пока не жарко. Бабушка очень следила за моим здоровьем, не давала перегреваться на солнце, пичкала фруктами и овощами. Помните, как в Одессе называют фрукты?
– Нет, уже забыл.
– Фрукта! Бабушка тащила «фрукту» целыми корзинами с базара в Затоке, поселке в конце косы, и кормила меня по расписанию. Она все делала по расписанию, но на пляж часы не брала, боялась потерять или испортить. Часами нам служили поезда. В девять проходил поезд «Одесса-Белгород», меня вытаскивали из воды и сажали кушать виноград. В десять пролетал «измаильский» экспресс, под него следовало употребить бутерброд, а в одиннадцать, заслышав перестук колес «бессарабского» мы отправлялись домой. На пляже собиралась компания мальчиков и девочек, встречавшихся только летом, на даче и время пролетало незаметно. Мои приятели приходили позже и уходили позже, и мне до сих пор обидно за часы ожидания, проведенные на пустом пляже.
Все лето я ходила босиком, бабушка считала, что это очень полезно, и через месяц кожа на моих подошвах становилась похожей на подметку сандалий. Я спокойно могла перейти насыпь из кремниевой щебенки, на которую были уложены рельсы, и даже тащить за руку бабушку, с трудом шлепающую сандалиями, полными песка. Возле моря песок овевал ветер и он не так раскалялся, но за насыпью он превращался в пылающую сковороду. До нашей дачи было десять минут ходьбы, и я преодолевала это расстояние перебежками, от тени к тени. Бабушка уверяла, что такая прожарка очень полезна и защищает от зимних простуд, но наступала зима, и я болела точно так же, как и мои не прожаренные на Каролино-Бугазе одноклассники.
Вернувшись домой, под тень навеса, бабушка, прежде всего, доставала из колодца ведро холодной воды, выливала на бетонный пол, а я прыгала прямо в лужу и наслаждалась прохладой. Пока я переминалась с ноги на ногу, словно цапля в болоте, бабушка зачерпывала большой эмалированной кружкой воду из ведра и подавала мне. За всю свою жизнь я не пила ничего вкуснее той воды.
До пяти часов мы сидели дома, обедали, читали книжки, спали. Дом продувался ветром с лимана, и в нем никогда не бывало жарко, скорее наоборот. Я часами лежала на кровати под окном, уткнувшись в очередной исторический роман. Мне тогда очень нравились истории про королей, прекрасных дам и коварных кардиналов, и я читала, как ненормальная, по сто страниц в день. Родители приезжали на дачу только на выходные, и отец каждый раз привозил мне толстенный том. Его хватало ровно до следующей пятницы.
Иногда я даже замерзала под ветерком, выбегала из дому и падала на горячий песок – согреться. Через пять минут становилось жарко и я возвращалась на кровать, под ветерок к благородным принцам.
Часам к пяти, когда жара начинала спадать, я уходила на лиман. Туда меня отпускали одну, собственно «отпускали» сказать трудно, поскольку пляж начинался в десяти метрах от наших окон, сразу за обрывом песчаного берега. Обрывом его величали с превеликим почтением, на лимане все было маленьким. «Обрыв» представлял собой скос двухметровой высоты, испещренный черными дырами норок. Кто прятался в этих норках, я так и не выяснила; там всегда было пусто.
Лиман бушевал редко; обычно небольшие волны ласково почесывали мелкий песочек, далекие фиолетовые склоны Овидиопольского берега чуть подрагивали в плывущих пластах горячего воздуха. На огромной плоскости блестящей воды, словно впаянные, торчали лодки рыбаков; ловились в основном бычки-песчаники, светлые юркие рыбки. Иногда поднимался ветер, и лиман чернел, покрываясь светлыми барашками, но его буйство никто не принимал всерьез, к нему относились как к большой собаке или корове, домашнему милому зверю, не приносящему беды.
Иногда ветер загонял в море пресную воду, и коричневая полоса прижимала к морскому берегу остатки голубой. Но море быстро брало реванш, первое же волнение наполняло лиман морской рыбой, которая слепла в пресной воде и, обезумев, металась по лиману, попадаясь в расставленные мальчишками самодельные сети из старых тюлевых занавесок.
Первые годы на дачах еще не провели электричество, и с темнотой наваливалась особая ночная тишина, заполненная стрекотанием цикад, шелестом крыльев летучих мышей, жужжанием машин, иногда проносящихся по шоссе. Негромко грохотала землечерпалка в маленьком порту Затоки, иногда доносилась музыка из транзистора, включенного на одной из дач. Огромные звезды, не замутненные желтым туманом электрических фонарей, влажно переливались над Каролино-Бугазом.
Наша пляжная компания собиралась на берегу. Разжигали костер из плавника, пекли картошку, не из-за голода, а для баловства, и, уставясь в пурпурно тлеющие угли, рассказывали страшные истории.
В десять часов над обрывом звучал голос бабушки, и я уходила домой. В мое окно всегда светила луна, четыре звезды мерцали среди листьев шелковицы. Звезды не меняли своего расположения, луна же медленно перемещалась по небосводу. Засыпая, я всегда разговаривала со звездами, рассказывая им истории, похожие исторические романы.
Однажды со мной произошел странный случай. В то лето я упросила отца купить маску с трубкой и тяжелые ласты, как у мальчишек из нашей компании. За два дня они обучили меня несложным приемам ныряния и охоты за крабами. Из воды я вылезала с синими губами и, дрожа от холода, бросалась погреться на горячий песок.
В один из дней я обнаружила на дне кем-то утерянное серебряное кольцо. Кольцо было гладким, с небольшим рисунком – три червленые звездочки. Лежало оно довольно глубоко, нырять за ним пришлось несколько раз. Я боялась, что не хватит воздуха, и примеряла глубину, опускаясь все ниже и ниже.
Бабушка написала объявление и повесила его у входа в наш переулок, но за кольцом никто не пришел. Оно много лет хранилось в маминой шкатулке, вместе с разноцветными бусинками из давно рассыпавшегося ожерелья, а потом куда-то исчезло.
В тот день, может из-за того, что я переныряла, а может, по другой причине, мне приснился сон. Вернее, это был не сон, а словно видение, во всяком случае, мне казалось, будто я не сплю.
Звезды прятались среди листьев шелковицы, колобок луны светил прямо в лицо. Я начала погружаться в дрему и вдруг увидела человека. Он висел над шелковицей, ухватившись за нее, точно ныряльщик за камень на морском дне и внимательно смотрел на меня. Его ноги были подняты вверх, тоже, как у ныряльщика. Я приподнялась на локте, пытаясь получше рассмотреть, тогда он отпустил руку и уплыл. Лицо ныряльщика я запомнила на всю жизнь.
Бабушка два дня не пускала меня на пляж, предположив, что я перегрелась на солнце или перекупалась, но, не заметив отклонений в моем поведении, отменила запрет.
Больше всего меня страшил выезд на дачу, тошнить начинало на станции Ксениево а за Барабоем я бежала в туалет и, заперев двери, отдавала унитазу бабушкин завтрак. К Нагорной я приезжала, похожая на огурец: зеленая и в пупырышках головной боли.
Машины у нас не было, ехать на автобусе означало страдать от жары, вони выхлопных газов и полуторачасового стояния – все места, как правило, занимали крестьянки, возвращавшиеся с Привоза. Поэтому приходилось терпеть – один раз туда и один обратно, в результате я безвыездно проводила на даче три месяца, самые лучшие три месяца в году.