<есы>“.»[498]
Из этой записи прямо следует, что еще до разрешения «Весов» Семенов с молодой женой покинули Москву и участвовать в решающем этапе подготовки и выпуска первого номера журнала он не мог. Но, может быть, он скоро вернулся? Нет, в воспоминаниях говорится: «Сейчас же после свадьбы мы уехали за границу. Объехали все мои старые пепелища: Берлин, Лейпциг и Гейдельберг и добрались, наконец, до Италии. Всю зиму прожили в ней, были в Сицилии, Сардинии; съездили в Тунис и Алжир, а на лето перебрались в Швейцарию». Из Швейцарии они (уже с недавно родившейся дочерью) перебрались в Париж, где прожили до марта 1905 года[499]. Как следует из первого опубликованного письма Семенова к Брюсову, журнал до его отъезда только планировался, но практически еще не разрабатывался. Конечно, возможно, что корректуры он и просматривал, но это не могло быть систематическим[500].
Переписка Семенова с Брюсовым показывает, что далеко не все его идеи относительно журнала принимались, а само участие свелось к составлению нескольких библиографических списков. Но все равно, и здесь он был время от времени инициатором очень важных перемен. Так, по всей видимости, именно он (хотя наверняка и не только он) настаивал на том, чтобы в «Весах» появился беллетристический отдел[501], он же вместе с Брюсовым составлял так называемую «Конституцию „Весов“» конца 1905 года, согласно которой Иванов, Брюсов и Белый обязывались все свои произведения отдавать в «Весы» и лишь в случае невозможности или несогласия журнала их помещать могли передать в другое издание; при этом какое бы то ни было предварительное редактирование исключалось. Давая, таким образом, карт-бланш ведущим сотрудникам и членам редакции (куда также входили Поляков, Семенов и Бальмонт, который освобождался от обязательств перед журналом), эта «конституция» в то же время предполагала закрепленность всего лучшего, что они напишут, за «Весами». И в том же самом документе Семенов составлял «Часть материальную»[502]. В конце 1908 года он принял вполне существенное участие в обсуждении судьбы журнала на будущее. Не его вина, что все сложилось иначе, не так, как задумывал Брюсов, а Семенов его поддерживал. Но в это время от журнала отступались уже многие.
Итак, Семенов не был ни сотрудником, ни постоянным работником, ни даже основным генератором идей. Но как раз здесь вступила в силу та черта его характера, с которой мы начали рассказ: способность одушевлять других и заражать их собственной энергией, пока она есть. Но если вспомнить, что слишком часто она оскудевала, то станут понятными его неоднозначные отношения с «Весами».
И, наконец, последнее предприятие — Зубовский институт. И сам Семенов, и В. П. Зубов согласны в том, что из бесед трех разновременных студентов Гейдельбергского университета (да и студенчество их было весьма условным) возникла эта идея, на первых порах совершенно утопическая. Ничего подобного этому заведению в России 1910–1920-х годов не было, и лишь самые беспочвенные мечтания вкупе с большими, почти неограниченными деньгами могли привести к хотя бы относительной реализации задуманного.
В почти официальной истории[503] этого института рассказывается о его основании так: «Идея учреждения в России художественно-исторического института как центра изучения искусства и живого общения с научными силами России и Запада, зародилась задолго до основания нашего Института; ее отцом учредитель Института В. П. Зубов считает М. Н. Семенова. С 1910 г. <…> эта идея начала получать свое осуществление; с весны этого года, при деятельной помощи Т. Г. Трапезникова, В. П. Зубов и М. Н. Семенов приступили к составлению в Берлине и Лейпциге специальной библиотеки <…> 2/15 марта 1912 г. состоялось торжество открытия Института при участии многочисленных представителей научного и художественно-литературного мира»[504]. Через год деятельность института оказалась дополнена важнейшим элементом: из научного он превратился в учебно-научный. На «Курсах в помещении Института Истории Искусств» уже в 1913/14 учебном году было 214 слушателей — более чем достаточно. Следует отметить, что первоначально обучение было бесплатным.
Среди первых преподавателей были известные искусствоведы — помимо самого Зубова, еще Н. Н. Врангель, О. Ф. Вальдгауэр, В. Я. Курбатов, С. М. Волконский, директор Французского Института в Петербурге Луи Рео. И все свидетельствовало бы о замечательном уровне Института, если бы не одно обстоятельство: в 1914/15 уч. году в нем был всего 41 слушатель. Конечно, невозможно забыть, что разразилась мировая война. Однако пятикратное сокращение только этим объяснить невозможно.
Злоязычный и часто привирающий Георгий Иванов так описывал первый год учебной деятельности Института: «3<убов> с великосветской галантностью сам развез приглашения будущим студентам. Те, что приглашений не получили, могли записываться у директора. <…> Для молодых людей лучшей рекомендацией рвения к искусству были прилизанный пробор, для девиц — миловидность и хороший французский выговор. <…> На кафедру всходит лектор — элегантный молодой человек. <…> Народ — великий художник…
Девичий стыд вином залила,
Целый подол серебра принесла.
Натяжка! Нелепое преувеличение. Целый подол серебра, т. е. рублей двести… Э-э… за то, что стоит четверта’’к» — и так далее[505]. Может быть, это описание, как многое, недостоверно от начала до конца. Но то, что из восьми лекционных курсов три читались по-французски или по-немецки, наводит на мысль о том, что и действительно Институт был рассчитан на учащихся определенного социального уровня, и другие там не приживались.
То, что в «Весах» получилось за счет таланта и работоспособности практических тружеников, то в Зубовском институте поначалу не могло пробиться на поверхность. Только с приходом большой группы талантливых молодых преподавателей Институт (уже Российский — а впоследствии государственный — Институт Истории Искусств) превратился в одно из самых примечательных учебных заведений 1920-х годов. Достаточно назвать имена его профессоров и преподавателей, чтобы понять, насколько высока была планка: Н. С. Гумилев и В. Б. Шкловский, В. М. Жирмунский и Ю. Н. Тынянов, Д. В. Айналов и В. В. Вейдле, Б. В. Асафьев и Н. Э. Радлов, В. В. Виноградов и Л. В. Щерба. Все поколение так называемых «младоформалистов» сформировалось в ГИИИ.
Но то, что идея создания института вызревала в беседах Семенова с другими людьми, было знаменательно. Знаменательно не только в отношении его деятельности применительно к русской культуре, но отчасти еще и по самой природе этой культуры, которая очень часто добивалась наиболее значимых успехов, когда становилась не предельно серьезной, а включала в себя элементы игры, некоторого дилетантизма, претворявшиеся во внутреннюю свободу и раскованность. В застольных беседах и любовных признаниях, в беспорядочных поисках у букинистов и вольных прогулках по городам Европы, в метаниях от одного дела к другому, в противоречиях между личностью и личиной выявлялся строй нового «человека-артиста», как любил выражаться Блок, который совсем не обязательно должен был быть настоящим артистом.
Таким был и Михаил Николаевич Семенов.
На фоне эпохи: Юргис Балтрушайтис[*]
Мы до обидного мало знаем о Юргисе Балтрушайтисе. В знаменитом посвящении Бальмонта к первому изданию «Будем как Солнце» он был назван «угрюмым, как скалы»[507]. И понятно, что эта характеристика относится не только к поведению в компании. Своего рода угрюмость или, скорее, молчаливость стала одной из главных характеристик его жизни и творчества.
Действительно, Мережковский и Сологуб, Брюсов и Бальмонт, Блок и Андрей Белый, даже относительно скупые на слова Вячеслав Иванов и Зинаида Гиппиус оставили после себя многотомные собрания сочинений. Все написанное Балтрушайтисом, скорее всего, уместится в два небольших томика — один на русском языке, другой на литовском. Особенно поразительно отсутствие авторефлексии: мы не знаем ни дневников Балтрушайтиса, ни статей, которые откровенно рассказывали бы о принципах его творчества, какими они видятся самому автору[508]. Переписка писателей-символистов чаще всего насчитывает десятки архивных коробок — вряд ли переписка Балтрушайтиса заполнит хотя бы одну. В отраженном свете чужих дневников, воспоминаний, писем выявляются сотни, а то и тысячи характеристик иных поэтов. Балтрушайтиса среди них почти нет.
И вместе с тем невозможно сказать, что он выбрал для себя позицию молчальника. Таких поэтов мы знаем, но немногословный Балтрушайтис на них вовсе не похож. Он говорит ровно столько, сколько считает нужным сказать, надеясь на понимание читателей, как современников, так и потомков. Но почти столетие, прошедшее с момента выступления поэта на арену литературы, несколько припорошило пылью им сделанное и заставляет читателя немало потрудиться, чтобы понять смысл сказанного. У истолкователя есть два пути, первый из которых — попытаться проникнуть в суть произнесенного, не выходя за пределы самого текста, ограничившись самим посланием, как оно представляется вдумчивому собеседнику поэта.
Мы двинемся иначе.
Балтрушайтис дебютировал в печати в 1899 году во вполне нейтральном «Журнале для всех», но настоящее начало его литературной известности оказалось связанным с русским символизмом. В том же самом году он оказался среди основателей московского книгоиздательства «