Молитва уже была. Страх был. И любовь существовала.
Мужики заготавливали дрова к зиме. Кто-то рыбачил на близком Днепре – Дан Апре. Двое-трое могли промышлять зверя.
Парень высматривал девицу из деревни на соседней Арефиной горе (там, по Шмидту, тоже жили люди).
Вернувшись в лагерь, зажигаю огонь. Вот лучшее средство для путешествий в прошлое. Уж костер-то был точно таким у дубравных людей. И они к нему тянули руки.
На следующий день решаю перейти под Арефину гору, на родник. А оттуда двинусь дальше, на Воскресенск, в Белкино, на Васильевский ручей.
После обеда собираю рюкзак, оставляю его в десяти шагах под дубом, где ночевал, а сам сижу на старой поваленной березе перед угасшим костром с тетрадью. Записываю сны. Здесь они как-то яснее, чище, чем в городе…
В мои записи как-то исподтишка, невзначай вплетаются птичьи прыжки по листве. Да, как будто сойка перескакивает по тетради, что ли, со страницы на страницу. Нет, где-то позади… И все ближе, ближе шелестящие шажочки…
Оборачиваюсь – лисица. Стоит поблизости, буквально в десяти шагах, внимательно и серьезно смотрит. Я уже не двигаюсь. А она ведет носом, ведет носом – и устремляется к дереву, в развилку которого я для птиц набросал несколько ложек оставшейся гречки, да много, ложек двадцать. И она останавливается прямо под развилкой. До каши метра полтора. Лисица снова оборачивается ко мне, изучает ситуацию со мной. Я – сам как колода. Только на коленке раскрытая тетрадь.
И внезапно лисица обхватывает лапами корявый морщинистый ствол и со скрежетом взбирается очень быстро, мгновенно вверх, хватает птичье угощение, отыскивает и кусок колбасы, соскакивает на землю и уже там его съедает. Вновь испытующе глядит на меня и направляется к рюкзаку. Там, в рюкзаке, мое ружье, ну, то есть фотоаппарат, и я лишь беспомощно веду визитера взглядом. Лисица рослая, с белесым пышным воротом. Нюхает рюкзак. Бесцеремонно встает на него передними лапами. Затем хватается за шнур и тянет. Шнур вырывается из пасти – лисица в некотором смятении отскакивает, но тут же возвращается. А у меня ведь была мысль такая: поставь ближе рюкзак, даже на нем и записывай свои сны. Но то ли поленился лишний раз вставать, то ли уже невмоготу было держать в памяти сны, ведь память на бумаге под карандашом делается неожиданно острой и наполняется звуками, красками. Запись для памяти что-то вроде проявителя для фотопленки. Так вот, на, получай, смотри, щелкай не затвором, а зубами… глазами… У меня, наверное, искры из глаз сыпались от досады. Эта лисица-древолаз удивила меня больше недавних снов, больше, чем алтайская принцесса, хотя так шелестеть по листве дубов и орешников она бы, видимо, и могла…
А лисица обошла рюкзак и вцепилась в пластмассовый замок на поясном ремне. Тут уже я не выдержал и возмущенно шикнул. Лисица выпустила из зубов застежку и, пригнувшись к земле, уставилась на меня зелеными глазенками. Мне даже смешно как-то стало! Вот так сюрприз, мол, пень ожил.
Нет, это явный лис, тут же решил я. Да, судя по всему – по росту, стати, а главное, по наглости. Я встал, чтобы окончательно разубедить его: не пень, человек.
И тогда лис тоже распрямился, повернулся и побежал. Без особой прыти, а так, неторопливо, самоуверенно. Ну, ладно, мол, нечего тут шикать еще.
На краю дубравы он остановился, обернулся, сияя своею шубой в косых лучах великолепного солнца. Какое освещение!.. Задыхаясь, я сделал несколько судорожных шагов к рюкзаку. Господин лис, повремените… э-э чуть-чуть еще… Да, шаги были, как глотки воздуха…
Лис все еще красовался в лучах октябрьского солнца поблизости от Кривого Дуба, как будто даже забавляясь: ишь, на цирлы встал пень. И я полез в рюкзак, дрожащими руками достал фотоаппарат… Вот, вот, ну, ваше сиятельство… И тогда лис спокойно скрылся в травах. И все погасло.
Я чуть не взвыл, уткнувшись лбом в фотоаппарат. В видоискателе не было сияющего лиса.
Горе-охотник, кусай теперь локти! Где, где ты еще встретишь такого лиса?
Такого момента больше не будет никогда в моей жалкой жизни. Зачем вообще она была, если упустил этого лиса? Сны! Разве когда-нибудь снилось такое – лис, лазающий по деревьям? Какой кадр. «Арефинский лис на дереве». Да, он появился со стороны Арефиной горы. Может, где-то там и живет.
И, взвалив рюкзак на спину, я зашагал среди сплошного березового молодняка и ржавых зарослей иван-чая к Арефиной горе. Фотоаппарат держал наготове, конечно.
На гору всходил уже вечером. Время поздней осени быстрое. Не успеешь оглянуться, как солнце уже – вон – коснулось чернолесья на соседнем склоне. На макушке горы огляделся… Ничего особенного. За последние года три-четыре натренировал взгляд, пялясь на мир сквозь видоискатель фотоаппарата. И могу сказать, что раньше мне мир нравился больше. Точнее, чаще он вызывал восхищение. Просто, если солнце и чистое небо осенью, это уже прекрасно. Сейчас этого мало. Нужен особый – живой – свет, необходима особенная атмосфера, желателен туманец и так далее. И если раньше подобная встреча с лисом меня только бы радовала, то теперь это повод для уничижительной самокритики. Разиня, упустил лиса.
Так что фотоаппарат на горе я и не хотел навинчивать на штатив. Для вечерней съемки необходим штатив. Он приторочен к рюкзаку сбоку. Да лень снимать…
А солнце село, и закат уже наливался рдяным поздним яблоком – и вдруг обрушился на окрестности с какой-то африканской мощью. Давно мечтал о таком закате поздней осени: морозно-яростном, черно-красном, с обморочной глубокой синевой. И вот он распластался по окрестным холмам и долам.
– Ты еще и его упусти! – выдохнул я по приобретенной за долгие годы одиноких походов привычке иногда говорить себе что-то вслух и, скинув рюкзак, принялся вызволять из ремней тяжелый штатив в чехле.
И Арефинская гора дрогнула, как это обычно бывает в такие мгновения, и начала медленно поворачиваться, двинулись и ближние склоны, деревья, качнулось небо в огненных хвостах… Ведь в этом-то и есть соль фотографирования, в этих секундах, а то и минутах. В каких-то отчаянных и невероятно счастливых, обильных, ярких, светозарных минутах.
Часто бывает вот как. Приближаешься к какой-то травине, или к цветку, или к калине с алыми гроздьями, маленькому клену, и они, стоявшие до этого в абсолютной бездвижности, вдруг начинают волноваться: шевелить веточками, поводить листвой, встряхивать гроздьями, так что приходится буквально затаивать дыхание, но беспокойство предмета съемки не утихает, и тогда надо менять выдержку и другие настройки или вообще отходить.
То же и с целым миром, как сейчас на горе. Он приходит в движение. И я это называю танцем.
Подобные вещи случались и раньше, но дать четкое определение этому позволил только фотоаппарат, сиречь машина. Правда, выразить это, то есть показать посредством машины, задача сложнейшая. Фотоаппарат фиксирует лишь какие-то фрагменты, может быть, намеки, но не самое явление…
Об этом я уже размышляю, лежа в хлипких древесных зарослях над тростниковой чашей родника. Тростник здесь такой густой, что в первое мгновение я растерялся: куда подевался родник? Тростник полег и плотно укрыл чашу. Не зная о роднике, можно пройти мимо, и все, не испробовав его сладкой ледяной чистейшей воды.
А я утром варю на этой воде овсянку с кукурузными хлопьями и «Марсом». Мое изобретение. Батончик «Марса» за ночь деревенеет так, что не укусишь. Надо просто порезать его, поломать и бросить в кашу. Вкусно и сытно. Запиваю кашу крепким чаем…
Оглядываю долину Городца, здесь она распахнута. И мой лагерь на ее краю, как и в том вчерашнем еще сне про алтайскую принцессу.
Да, где-то на Алтае, на краю великой долины, поставил я палатку. По соседству оказались местные жители, красавица алтайка, которую мне хотелось называть алтайской принцессой, и ее брат. Чернокосая, луноликая, смуглая девушка разоткровенничалась в разговоре со мной и пожаловалась, что друг ее оставил и уехал в Америку. Ну и придурок, думал я об этом друге, глядя на принцессу… то есть… кем она была? Ведь принцесса, «алтайская принцесса», соображаю я уже сейчас над Арефинским родником, это найденная мумия в кургане на плато Укок, и назвать ее красавицей трудно, да и лицо у нее совсем не алтайское, не монголоидное, а европейское, и вместо волос – парик из конской гривы по тогдашней моде.
Детское занятие – пытаться разгадать сон. А вот дневную действительность с помощью сна разгадать иногда можно. Это я понимаю сейчас над родником на краю долины. Не сон ли и привел меня сюда?
И никакой принцессы над родником я не увидел, только серебрился месяц в начале ночи. А вот лис… лис мог вернуться в дубраву, а?
И буду я топать куда-то в Белкино, подниматься по склонам за речкой Ливной и все думать про лиса.
И что же?
Вечером я должен был оказаться за Ливной на Васильевском ручье, но настраивал фотоаппарат у берез над Городцом, собираясь снять шум и волнение ночи: над ручьем висел месяц, догорал закат, а деревья раскачивал внезапный ветер. Машина при долгой выдержке способна запечатлеть это движение.
В общем, вернулся в дубраву снова.
И сразу увидел, что лис тоже здесь побывал, изрыл кострище, доел гречку. Хе-хе. И я тут же достал палку сервелата и отрезал два пластика и положил на «гречневое» дерево. Пообедал сам и с фотоаппаратом на пузе сидел и ждал. Лис прошлый раз появился после обеда, примерно в четвертом часу. Или даже после четырех. Мне время после четырех кажется издавна особенным, магическим. Такое безвременье на самом деле. День, считай, уже свершился. Но еще не вечер, еще не вечер…
Но лис не явился. И в сумерках отправился я на Городец фотографировать месяц. Над ручьем, бледнеющим льдом среди черных берегов, на меня налетела неясыть на мягких, бесшумных крыльях. Ну, не такие уж и бесшумные крылья у нее, все-таки я услышал веяние воздуха, поднял голову, а надо мною силуэт. Сова сразу взяла вверх и в сторону и ушла по Городцу, ловко лавируя среди крон черной и серой ольхи. Пронзительно сипловато крикнула…