Я богатырей копьем-мечом побью!
И Илью Муромца наглец встречает вопросом:
— Ах ты, старая базыга, ты седатый пес!
Ты куда идешь на дело ратное?
Ты куда идешь на побоище на смертное?
А тебе ли, седатому седине,
А сидеть на добром коне,
На добром коне, как на лютом звере,
На лютом звере съезжаться с богатырем!
Ну а дальше варианты былины начинают неистово спорить друг с другом. Бывает, что лежит поверженный Илья и дивится этому обстоятельству, поскольку «у святых отцов написано, что «не быть ему побежденному». Прихлынула к Илье новая сила, как к Рустаму, и сбрасывает он с себя Нахвалыцика и поражает его, а затем узнает в нем сына по перстню, когда-то оставленному его матери. В другом случае на обман идет сам Сокольник — побежденный и оставленный в живых признавшим его отцом, он хитростью пытается убить Илью, и тот произносит древний вариант горьких слов Тараса Бульбы:
Кем ты, дитятко, заведено,
Тем, дитятко, будешь прикончено!
Но даже в этой истории мы видим в какой-то момент Илью-неудачника, Илью, который, на волосок от гибели, прячется от врага за лошадиную гриву, сжимая в руке остаток разлетевшейся от удара палицы.
А есть версии, в которых сам Илья — обманщик. Как Рустам. И есть другие, в которых все кончается хорошо, и богатыри вместе служат Руси.
Впрочем, хорошо, миром и ладом, кончаются обычно также и французские и византийские повести о борьбе отца с сыном.
А в некоторых европейских сказаниях сын побеждает. В Древней Греции Эдип, решивший загадку Сфинкса, убил своего отца, фиванского царя Лая, в случайном дорожном поединке.
И великий Одиссей погибает от руки своего сына Телегона. Телегон отправился искать отца по просьбе своей матери, волшебницы Цирцеи — той самой, что когда-то обратила в свиней спутников Одиссея.
Но погодите-ка! Неужели и Одиссей в этой легенде только одно из имен Рустама?
Конечно, нет. В этой главе мы подошли к чрезвычайно сложной проблеме о странствиях сюжетов — сказочных, легендарных, поэтических. Во многих легендах о боях отцов с сыновьями немало общего, причем часто в довольно мелких деталях. Некоторые ученые видели в этом ясное доказательство того, что сюжет возникает в одном месте— например, в древнейшем Иране, — а потом, переходя от одного народа к другому, обрастает новыми бытовыми деталями, бредет по миру, пока не доберется до океанских рубежей. И сколько бы одежд этот сюжет ни переменил по дороге, под ними он все тот же… Так полагал знаменитый русский литературовед, фольклорист и лингвист XIX века А. Н. Веселовский, из большой работы которого я взял несколько примеров для этой главы. Прав ли он?
А автору книги о странствующих и путешествующих положено искать примеры странствий и путешествий. Но тут все далеко не так просто. И когда позже многие специалисты боролись против идеи бродячих сюжетов, это было не только отражением очередной «научной моды». Разве конфликт между отцом и сыном в новорожденном классовом обществе был так уж редок? Неужели только в Древнем Иране случалось сыну идти против отца?
Для того чтобы привиться в новой стране, сюжет нуждался в подходящей почве. Но если почва уже была готова, тот же сюжет мог ведь возникнуть и самостоятельно.
Увы, в ранних государствах и «предгосударствах» дряхлеющий царь и его юный нетерпеливый наследник часто оказывались врагами. А само образование государств было делом сложным и бурным, во время этого процесса гибли устаревшие моральные нормы и вместе с тем, как ни грустно, расшатывались моральные нормы, далеко не устаревшие. Человек переставал в прежней степени быть клеточкой своего племени, на первый план выходили часто его личные черты, и не всегда лучшие.
Все мы знаем, что человек творил богов по своему образу и подобию. Так вспомните судьбу греческих «ми-родержцев». Уран свергнут и искалечен Кроном, Крон свергнут и искалечен Зевсом. Боги-отцы так сравнительно легко отделались лишь потому, что они бессмертны. В реальной жизни отцам или сыновьям приходилось умирать.
В XIX веке трагедия становления молодого государства разыгралась в Южной Африке. Вождь одной из ветвей племени зулусов, Чака, прозванный европейцами Черным Наполеоном, объединил вокруг себя сотни тысяч и миллионы африканцев. Казалось бы, он должен стремиться к тому, чтобы трон унаследовали его сыновья. Но в отличие от подлинного Наполеона он боится рождения престолонаследника и тщательно следит, чтобы ни одна из его жен не стала матерью. Сын для владыки — естественный враг. Осторожность, проявленная Чакой в этом отношении, не помогла грозному владыке. Его убили заговорщики, которых возглавил… брат Чаки.
Разумеется, в такой вражде отцов и сыновей не было ничего от врожденной якобы ненависти сына к отцу, которой пытались объяснить аналогичные события некоторые психологи. В семьях владык в определенных социальных условиях брат подымался на брата, внуки свергали дедов и бабок и так далее.
Прошли сверхтревожные времена образования классового общества. Государства укрепились, и, хотя порою царевичи устраивали еще заговоры против царей, правилом это уже перестало быть.
Но древняя трагедия борьбы отцов с сыновьями глубоко затрагивала чувства людей, будоражила их воображение. Мотив ошибки, неузнавания как причина борьбы еще сильнее обострял поэтическую ситуацию, тем более что народу, видимо, естественнее всегда казалась любовь родных, а не их ненависть.
А материал для самой возможности того, чтобы отец не узнал сына, а сын отца, для возникновения тайны давало недавнее прошлое. Эпосы рождались в эпоху, когда во многих странах на смену матриархату только еще приходил патриархат. Дети были более связаны с матерью, чем с отцом, но уже знали, что они — его наследники.
На общей почве из одинаковых семян вырастали одни и те же ростки — вот какой вывод напрашивается. И выходит, не Рустам скитается из страны в страну, а у каждого народа собственный Рустам. Если этот народ живет неподалеку от иранцев, он может взять у них для своего богатыря то же имя. Но тут переходит границу только имя героя.
…Я изложил теперь вторую из двух крайних точек зрения на путешествие сюжетов. Если согласно первой из них на любой земле почти каждая легенда — гостья, надевшая местный народный наряд, то согласно второй никакая молва не в силах одолеть государственных (или, до возникновения государства, племенных) границ, все сказки и легенды — домоседки, а границы между народами и племенами представляют собой невидимые глазу, но непреодолимые для слова стены.
Сейчас, после многолетних работ ученых, достаточно ясно, что истина не может оказаться до такой степени односторонней, как любая из этих двух точек зрения.
Может быть, я поспешил, назвав Кивви-аля, вслед за А. Н. Веселовским, эстонским Рустамом. Дело обстоит гораздо сложнее.
Эстонский Кивви-аль не потому убивает сына, что это до него сделал Рустам; но очень возможно, что часть силы Кивви-аля потому хранится под камнем, что Рустам долю своей силы отдал дэву. Это ведь очень важный для развития сюжета ход. Даже если у эстонцев сказание о Кивви-але возникло независимо от эпоса о Рустаме, эту-то деталь они скорее всего переняли у далеких иранцев. В общении между собой народы делились, как делятся сегодня, не только техническими, но и поэтическими находками.
И здесь оказывается верным то же правило, которое действует в истории распространения сугубо практических вещей. Зерно, повторяю, всходит только на уже возделанной почве. Сюжет приживается там, где, пожалуй, его могли бы уже и сами придумать, где есть те же страсти и ситуации, ю которых говорит пришедшая в гости сказка или легенда.
И само по себе сходство одного сюжета с другим нельзя считать основой для суждения о его заимствовании. Глубокий исследователь фольклора, крупный советский ученый В. Я. Пропп, отнюдь не отрицал способности сказок к путешествиям. Но он напоминал слишком пылким сторонникам «сказочного туризма», что разные варианты того, например, сюжета, который мы с вами знаем как сказку о царевне-лягушке, живут среди русских и полинезийцев, среди индейцев Америки и коренных жителей Африки. Значит, эта сказка родилась по меньшей мере дважды — в Старом и Новом Свете.
Хорошо сказал о совсем разных причинах, по которым могут напоминать друг друга сказки, мифы и легенды, французский лингвист и историк А. Мейе:
«Сказки о животных встречаются повсюду, сходство некоторых животных с человеком так очевидно, что вполне закономерно приписывать животным поступки, присущие людям, и тем самым выражать то, что не так просто высказать прямо. Эти сказки можно сравнивать между собой, чтобы определить их формы, характер, сферы применения и создать таким образом общую теорию сказок о животных. Соответствия, которые устанавливаются при этом, проистекают из общечеловеческих свойств, а различия — из разнообразия типов и различия в уровне цивилизации. Таким путем можно узнать кое-что о характерных, общих для человечества чертах, но ничего нельзя узнать о его истории. Если же рассматривать… индоевропейские мифы о напитке бессмертия, то получатся иные результаты. Мысль о напитке, который может давать бессмертие, слишком естественна, чтобы принадлежать лишь одному народу. Но когда у различных народов, говорящих на индоевропейских языках, обнаруживается в более или менее полных версиях миф о напитке бессмертия, сваренном в огромном чане, причем к нему присоединяются история невесты-изменницы и легенда о борьбе между богами и демоническими существами, то такая совокупность отдельных мотивов, внутренне никак не связанных, не может появиться случайно».
А. Мейе полагает, что разные индоевропейские народы унаследовали эту легенду от своих общих предков.
Да, со сказками, и народными, и созданными писателями, бывает по-всякому. Вот пример.
Американский писатель XIX века Вашингтон Ирвинг много путешествовал по Европе. В Испании его очень занимало наследство, оставленное маврами, много сот лет хозяйничавшими на большей части Пиренейского полуострова.