деленно налаживалась.
Близилась последняя ночь. В голове раз за разом прокручивался план отборного заключительного кутежа, в котором не было ни одного места романтике. Но вот впервые за три дня я увидел, как она брызгает волнами на пляже, и сознание перевернулось в секунду. Это был мой последний шанс.
Чтобы попасть в магазин, было необходимо переправиться на ту сторону Волги на моторке. С человека за это взималось 150 рублей, непомерная сумма, поэтому решено было воспользоваться весельной деревянной лодкой. Выход на ней за пределы заводи приравнивался к исключению негодяя из лагеря. Мы с товарищами запрятались в кустах, и как только дежурный катер обошел залив, с размахом «Боинга» загребли веслами в сторону Радченко. В магазин я пошел босиком в трусах и на все оставшиеся деньги купил длинные розы цвета заката. Зашумела прощальная дискотека, на веранду высыпали студенты, чтобы решиться на все, чего хотелось всю смену. Я же отмахнулся от танцев, запрятался в бочке и вместе с Аленой и Ильмирой принялся срывать с колких стеблей красные лепестки. В деревянном доме на всем полу я соорудил горячее сердце из тридцати свечей, в середине которого разметал горсти лепестков, а в центр под углом уложил единственную уцелевшую стройную розу с завивающимися листьями. Подруги ругали меня, что это доставалось не им. Они и еще пять человек отвлекали от происходящего ту, от которой меня бросало в пот, заставляли ее вовремя выйти, забыть телефон и вернуться за ним домой в одиночестве. В ожидании я сел в пустой бочке на кровать и уставился на полыхающее сердце под ногами, точь-в-точь такое же, как в груди, которое горело раз в пятьдесят больше. Вот оно, безупречно голое нараспашку, чище воздуха, глубже истины. Можно обнимать и лететь, можно прокалывать и литрами пускать кровь. Наивысшая отдача всегда пугает и заставляет убегать прочь. Я сверкал в огнях сердца, раз за разом проматывая момент, как она его принимает, в ответ доставая свое, и лишь мозг твердил, что это всегда нужно только одному.
Она неуверенно просочилась сквозь полуприкрытую дверь, я вылез из-за тумбочки и взглянул в мерцающие глаза. В зрачках огни свечей плясали поверх пламени ярости, азарта, отторжения и восторга. Мы ничего друг другу так и не сказали, обнялись и страстно поцеловались. Кончиками пальцев гладя за плечи, кисти, колени, спину и бедра, мы упали в кровать и замолкли. Прошло полчаса, мы растворились в тишине, не двигаясь, и только тонули в глазах напротив, читая любовь, ненависть и снова любовь. Никогда я не видел ничьи глаза так близко и так долго. Три недели назад мы не замечали, как продрогли ночью у реки, а сейчас забыли, что томились в духоте и жаре. Свечи вальсировали светом по стенам и потолку дома, а по нашим телам тек пот, отчего они прислонялись еще крепче. Любовь была больше нас, она заполняла всю кровать, потолок, всю бочку и лилась дальше по Волге. Мы пили души друг друга всю ночь, а на рассвете пустили лепестки роз по реке и расстались.
После возвращения в Москву ни мне, ни моим знакомым не удалось узнать меня. Мама, отправившая оздоравливаться на базу отдыха на четыре дня, недоумевала, чем можно было там заниматься три недели. Я принялся собирать разорванное на клочки сознание вновь.
Через три дня мы обговорили со знакомой, чтобы она позвала ее на прогулку, а вместо подруги пришел я. Запрыгнул в электричку, убежал от контролеров, выпил лимонада с работягами в комбинезонах и ступил на платформу ее города. Она стояла спиной и ждала поезд в противоположную сторону. Я подбежал сзади и прикрыл руками ее тонкие ресницы. Эти две секунды, что она поворачивалась, ничего не видя, длились дольше прошлых трех дней. Ее открытый рот должен был сказать: «Какого хрена здесь творится», но ошеломление не позволило. Нам потребовалось три часа, чтобы вернуть открытость. Сидя в лесу у реки, мы рассказали все догола — свои страхи, болезни, комплексы, мечты, мысли о смерти. В этом заключается одно из таинств любви — отдать не тело, но душу, не боясь неизбежного растерзанья. Ей часто звонили, она отходила и выпаливала, что снова зовут домой. В конце концов я проводил ее до двери, опоздал на последнюю электричку в Москву и поехал в противоположную сторону до конечной. Там забрался в случайный дом, где мирно переночевал.
Это был поцелуй длиною в век. Пока он тек, мы прожили отдельную жизнь, занимались любовью, злобой, нежностью, вместе гуляли, работали и спали, а после постарели и погибли.
Спустя пару дней я отправился разносить сноуборды на «Щелковскую» и «Савеловскую». Каждая доска оказалась вдвое легче своего веса до Волги, лыжи втрое короче, а мое лицо впятеро довольнее. Я закончил первый курс университета, нашел подработку и, похоже, девушку. Это ли не счастье? Чтобы поделиться настроем, я написал другу Саше, с которым мы сигали через костер в начале смены. Саша рассказал, что дела его непомерно хороши, и он уже как три недели встречается с девушкой с Волги. «У нас, кажись, все серьезно. Вчера ездил знакомиться с ее родителями». Холодок прошел от моих глаз к носу, рту и через глотку упал в желудок. Через несколько секунд стало ясно, что два дня назад я ездил в тот же город. Если жопа случается, то всегда чересчур быстро. За мгновение из моей души вырвали значительную часть. Зрачки стали чернеть, а опора — уходить из-под ног. Ничего ему не ответив, я вышел из дома и разбил первое попавшееся стекло. Протерев руки от красных следов, я поддался стопам, которые уносили меня прочь в неизвестном направлении.
Я распахивал себя им обоим, делил невзгоды и счастье, подставлял под удар самые больные места. И да, они не могли отказать себе в удовольствии лупануть по ним, да еще и вместе. Они заранее все решили, три недели назад, три! Еще тогда было понятно, что в финале будет один проигравший, какую бы игру он ни вел. Лучше бы она сразу не давала никаких шансов. Зачем она улыбалась мне, подставляя свое тело под объятия, зачем делила чувства, а на следующий день сжимала руку другого? Все, во что я ежеминутно верил, все, что слетало с ее губ, была заранее продуманная ложь! Да если та любовь, что мы взращивали, прыгая с пирсов с переплетенными пальцами, вытирая вымазанные черникой рты тыльной стороной ладони и в обнимку катясь с холма в рассветном тумане, та, которой мы упивались и захлебывались, — если за секунду о нее можно вытереть ноги и спустить в мусоропровод, то любовь — ничто. Это гребаный кусок дерьма!
Никогда, никогда больше я не стану открываться женщине, чувствовать ее и позволять ощущать себя. Запираю свою душу на замок и выкидываю ключ в воду этой сраной Волги!
Она посоветовала мне начать забывать ее с той же секунды. Я уехал из Москвы, чтобы не общаться с ней три недели. Каждый вечер я засыпал и вставал с одной и той же мыслью, которая закоренилась в недрах, в самом фундаменте сознания. Я ужинал с семьей, а сам думал о ней, летел со ступеней на велосипеде, а думал о ней, считал логарифмы, но по-прежнему думал о ней. Мир покрылся пеленой. Спустя месяц мы созвонились.
— Я тебе изначально сказала, что мы не будем вместе, так что все разы ты просто усугублял ситуацию. Ты сам во всем виноват. Пробовал три недели не думать обо мне?
— Как же наплевать на то, кто в чем виновен. По твоему наставлению выбивал мысли почти месяц. Чувства так прекрасны, а я их давил, и это была самая большая деградация за мою жизнь. Боль была столь дурацкая, отупевающая весь мозг, что после я стал самим бездействием, чернотой. Пожалуйста, позволь мне просто мечтать о тебе.
— Дима, черт возьми, ты мужчина или кто? Где твоя гордость? Ты должен был уже сто раз обидеться!
— Можно вечно обижаться, но какой из этого прок, если одна секунда вместе с тобой в сотни раз важнее. Обида — пустая трата времени и сил. На днях мы ездили с друзьями на Волгу, ходили по нашим местам. Когда я сел на скамейку спасателей на пляже, меня будто клинком пронзили, какая ж это сильная боль. Снова не могу тебе врать. Я по-прежнему люблю тебя.
— Прибереги эти слова для лучших времен.
Чтобы освободиться от чувств, я ночами напролет писал ей стихотворения, вспоминая времена в лагере. Мне потребовалось полгода, чтобы научиться начинать свой день с мыслей о другой девушке. С тех пор прошло шесть лет, изменившие мировоззрение каждого, я давно позабыл, кто она, но одно по-прежнему осталось — оставив на Волге значительную часть души, я раз за разом возвращался, чтобы попытаться забрать ее. Я побывал в том лесу восемнадцать раз, и каждый, словно в первый, падал в забытьи меж вечных сосен, скребущих небо, камышами шумел у водной глади, горел вместе с поленьями костра, взлетая к звездам. Именно здесь я сильнее всего любил и ненавидел, громче всего дрался, тише всего сплетался губами, краснее всего стыдился, и подчас два дня в этом месте отпечатывались глубже долгого путешествия в горы.
— Are you okay, man? — Бородатый парень хлопнул меня по плечу. — Какого черта ты неподвижно смотришь на этот костер уже полчаса?
— Бади, все нормально. Я отдыхаю.
В костровище догорали угли, вокруг которых тихо беседовали на английском около пяти человек, но и они собирались отчаливать ко сну. Дым все так же стремился дотянуться до неба, а деревья — друг до друга. Я же по-прежнему не верил в прошедшую форму глагола «любить». Любовь нельзя убить. Можно задушить влюбленность, отказаться от нежности и доброты, набить себя ненавистью и жестокостью; в конце концов можно попробовать запереть любовь глубоко в чулане, гнобить и мучить ее, но она по-прежнему будет жить. Может казаться, что с нею осталось сожаление, ревность или отвращение, что вместо добрых моментов выросли самые отвратные, единственно верные, что все забывается за распутьем и помутнением сознания, но она все равно будет жить. Если она случается, то никуда не девается.
Любовь растет из правды. Когда истина граничит с болью и со слезами лезет наружу, когда она жжет Анахату, а потом вспыхивает во всю грудь, когда она яснее звука и тверже материи — именно тогда в каждом из нас проявляется частица Бога или того, что мы называем вечностью. А вечность никогда не умрет.