Я очухался в полдень в хостеле, лежа на диване в комнате на третьем этаже, тогда как моя койка располагалась на первом. Днем Новый Орлеан мог легко сойти за спокойный культурный городок где-то на Лазурном побережье. Архитектурное богатство поражало: резные деревянные кронштейны, уходящие в пол окна, витражные мансарды, балконы с узорной ковкой, пестрые железные крыши — казалось, что соседи соревновались, чей дом выглядит более празднично. Из многих построек торчали два флага — Франции и Америки, а из окон слышались песни двух музыкальных стилей — джаза и рэпа. Дедушки с пышными усами прохаживались по парку Луис Армстронг, и на мгновение могло показаться, что я телепортировался в Европу. Однако, несмотря на видимую праздность города, до сих пор ощущались последствия урагана «Катрина», который в 2005 году погрузил под воду три четверти города — ныне здесь жило на семьдесят тысяч человек меньше.
Единственный музей, который мне хотелось посетить в США, — Новоорлеанский Второй мировой войны. За проход туда пришлось отдать тринадцать долларов, что означало вынужденное питание в течение двух ближайших дней сухими макаронами. В который раз я восхищался, как ловко можно описывать одни и те же события с выгодой для определенной стороны и страны. Большинство экспозиций были посвящены гордости американцев за победу, а о союзных странах было сказано вскользь в самом конце. Несомненно, создавалось полное погружение и ощущение, что вся война крутилась вокруг одной страны — Америки.
Отели по-прежнему входили в список обязательных к посещению мест. Прогуливаясь по последнему этажу одного из них, откуда открывался панорамный вид на «Мерседес-Бенц Супердом», я познакомился с сэром Ричардом, который выглядел еще менее солидно, чем я.
— Мистер, вы живете на этом этаже? — размеренно вопросил он.
— Именно, в прекрасном номере тридцать семь ноль шесть.
— Да мы соседи! Заходите посмотреть на my rooms. Это самые дорогие апартаменты во всей округе.
Из номера Ричарда открывался воодушевляющий вид на даунтаун Нового Орлеана, утопающий в закатном огниве. Новый знакомый предложил отужинать сегодня в итальянском ресторане на первом этаже, но я вежливо отказал, ссылаясь на плотный график бизнес-встреч.
В городе, где было место только сумасшедшим, не могло не появиться самое знаменитое в мире кладбище. Некрополь Святого Луи номер один, притяжение привидений и духов со всей Африки, Америки и Европы. Королева ведьм Мэри Онейда Тупс говорила, что мертвые гуляют по аллеям кладбища чаще, чем живые, и ей придется присоединиться к ним после смерти. Несомненно, она была права. Такое местечко не могло не вызвать моего интереса, но вот беда — оно уже целый год было закрыто на замок и доступ предоставлялся только по предварительной регистрации экскурсионных групп. Только я перелез через двухметровый каменный забор и спрыгнул рядом с могилой, ко мне сразу ринулся откуда-то взявшийся коп, словно вылезший из соседней гробницы. Я подтянулся, перемахнул обратно и дал деру через Сейнт-Луис-стрит, пока не перебежал под автострадой. Попытка провалилась, но унывать не пришлось. Я дождался ночи и пробрался на менее охраняемое кладбище Святого Луиса номер 2. Количество вскрытых гробниц, склепчиков, наполненных жжеными свечами и иконами, кругов на земле, запачканных кровью, здесь зашкаливало. На всю эту красоту у меня ушло два часа, а потом я вернулся на Бурбон-стрит.
Желто-зеленый цвет торжествовал во всем: бусы гирлянд мерцали наперебой с радугами шапок хиппарей и бурлящих пузырей в стаканах проходимцев, обсуждавщих в барах очередное изъявление Техаса выбраться из состава штатов, убийство на Канал-стрит прошлой ночью и смачную фигуру вон той испанки. Окутанный дурманом вечно кутящего города, я зашел в кафе справиться о цене за кофе. Бариста посетовал на скорое закрытие заведения и предложил альтернативу в трех кварталах отсюда, нарисовал подробный маршрут и мило пожал руку на прощание. Я дошел до соседнего кофешопа и забылся на три часа за написанием статьи для одного из русскоязычных интернет-изданий.
За плечо одернули. Голова обернулась, и предо мной предстал тот самый парень, недавно посоветовавший кафешку. «Я просто шел из магазина домой и увидел тебя! Хауюдуинг, мэн?» Мы разговорились, а после пошли в бар, и представившийся Конрад заугощал меня местными луизианскими крафтовыми напитками. Стоял первый час ночи, мы вели беседы о судьбе семьи Романовых и революции. Я планировал заночевать где-нибудь на крыше, но мой новый товарищ предложил пойти к нему, благо жил он в самом огниве Французского квартала. Мы поднялись на третий этаж с видом на изгиб реки и распахнули дверь в квартиру.
Конрад жил в комнатухе около шести квадратных метров с тонкой, как юмор танцовщиц клуба на первом этаже, кухней и широкой, как ляжки оных же, ванной, занимавшей отдельную комнату. В «спальне» расположилась полутораместная кровать, полуместный диван, телик из девяностых, несколько православных икон, а все остальное пространство занимали книги. Более того, примерно треть из них была про Россию или на русском языке. Толстой, Достоевский, Чехов казались явными фаворитами в руках хозяина квартиры, и он с нотками трагизма вспоминал нелегкую судьбу bratyev Karamazovikh. Но это что, большую часть кухни заполняли не половники с кастрюлями, а опять же книги, только о еде. Конрад включил старенький фильм про традиционные блюда Луизианы и Джорджии и около получаса взахлеб рассказывал, как он помешан на готовке еды. «У меня была девушка, мы снимали двушку в Лос-Анджелесе прямо у Холливуд-бульвара вместе с ней и моим приятелем. Как-то раз к девушке приехал знакомый из Мексики, мы устроили большую кулинарную пати и хорошенько оторвались!»
Третий час ночи дал понять, что пора было отдремать. Конрад прошептал, что места у него нет и спать придется вдвоем на одной кровати, на что я вежливо сообщил, что мне будет, ну, очень удобно расположиться на маленьком диване. Чтобы перевести тему, пришлось спросить:
— Ты до сих пор встречаешься с той же девушкой?
— Нет, мы расстались с ней, она ушла к другому, а я к своему другу.
— В смысле, к подруге? (Как вы знаете, на английском friend — человек любого пола.)
— Нет, к другу, тому самому, с кем мы снимали квартиру в LA. Он расстался с девушкой, я расстался, и мы стали близки.
— Так до сих пор с ним встречаешься?
— Нет, после бурной ночи он кинул меня и ушел к мексиканцу, с кем тогда устроили смачную вечеринку, помнишь? Я с ним хорошо общаюсь, но между нами больше нет ничего. И больше не будет, пошел он к черту!
— То есть ты снова перешел на девочек?
— Нет, что ты. С тех пор у меня было много парней, больше половины — на кухне. Знаешь, я понял это еще в детстве, когда мне было восемь, очень захотел поцеловать моего одноклассника. Потом мне родители вбили в голову, что надо встречаться с девочками, я очень старался, но они меня не заводили, и вот в девятнадцать сделал свой осознанный выбор.
— И как теперь относятся родители?
— Они очень консервативны. Года два расстраивались и переубеждали, года три не общались со мной, а потом плюнули и сказали — твори что хочешь. Ну, а что поделать? Если я люблю мужчину, как запретишь. Это же чувства, понимаешь. Вот я получил образование юриста, но меня оно не вставляет, зато обожаю готовить. У меня здесь две работы — бариста в кафе и поваром в самом престижном итальянском ресторане города. Очень возбуждаюсь от работы! — Конрад затянул толстенный косяк. — Будешь? Ааа, знаю, вы, русские, любите штуки поинтереснее, вроде псилоцибина. Понимаю, хочешь, пойдем вырубим? У меня здесь знакомая, вуду практикует, жрет такую хрень через день.
— Я ложусь спать на этом диване. Ложись и ты на свою кровать.
— Чувак, да быть геем — это нормально! Выйди из своих рамок! Секс с человеком одного пола менее эгоистичный. В таком случае тяжелее получить удовольствие вдвоем — если оно случается, то самое что ни на есть настоящее. Я нашел своего коллегу по работе на match.com. Вроде у него есть жена и двое детей, а позавчера застукал его, сосущегося с негром. Не парься, это норма! Так все делают. Знаешь, какие три вещи представлял собой флот Великобритании в девятнадцатом веке? Там мужики по полгода женщин не видели! Rome, bangs and beggary. Actually I love it, but prefer cocksucking.
Я переложил свои кроссовки к выходу из квартиры. Конрад взял меня за руку и потащил на кровать. Я мог бы давно уже убежать, но решил опробовать одно из своих самых любимых хобби — переубеждать людей и вдалбливать им в голову, что прав я, а не они.
— Ты христианин?
— Да, видишь, сколько икон стоит.
— То-то и видно, god will not bless you! Ты что творишь? Не знаешь, что ли, в первый день встречи запрещено share a bed with somebody? Это против веры! Все бы русские тебя ненавидели, неважно, встречаешься ты с девочкой или мальчиком.
Конрад отпрянул назад.
— Слушай, я думал, ты приличный парень! Гей так гей, я толерантен ко всем, могу делать что хочу, но это же ужасно — спать с человеком, которого знаешь меньше 24 часов. Неважно, заниматься любовью или лежать вместе, ваши души будут наказаны. Почто иконы ставишь?
Мы препирались минут десять, и мне удалось уломать его лечь на пол, а себя уложить на кровать.
— Мне у тебя очень понравилось, ты образован и интересен. Но мы оба верующие! Я решил остаться у тебя, можно посплю еще одну ночь? Вот tomorrow будет другое дело! Тогда-то уже разрешено все, а сейчас давай спать.
Конрад просто высунул язык от счастья. Я чувствовал себя девственницей, запросто управляющей мужиком. Оказалось, девушкам легко разводить глупцов на деньги и вещи взамен ничего, разбрызгиваясь лишь обещаниями.
Конрад лег в спальник на полу слева от кровати, а я укрылся одеялом, уперев попу в стену, слушая его шепот:
— Dima, it is my pleasure! I realy nice to meet you… What a beautiful name…
С каждой минутой мне становилось все противнее. В течение часа было невозможно уснуть. Конрад вышел в туалет и вернулся через десять минут. Я повернулся спиной к стенке, сжал ноги, сделал звук, будто посапываю, сглотнул слюну и захрапел с открытыми глазами. Казалось, что самый подставной в этой комнате — мое сердце, во сне оно ну никак не могло отбарабанивать на таких басах. До этого мне приходилось чувствовать себя потенциальной целью возможного сексуального насилия, но женского, и это было не самое приятное ощущение, сродни блевотному отвращению к самой сути человеческого тела и возможности взаимодействия с ему подобным.