В китайском театре разыгрывают современную мелодраму. Разбойники похищают девушку. Мне попадается сцена в духе наивного реализма. Женщины в гипсовом гриме мучают свою жертву в красном платье. Ее стаскивают с железной кровати, заглушая крики одеялом.
Борьба, угрозы мучителей, метания девушки складываются в этом аквариуме в жестокую пантомиму, размеренный ритм которой прерывают галдящие барабаны.
Неподалеку, справа, за спиной внимательной толпы, на фоне минаретов и куполов дамы в коротких сорочках соблазняют юного принца из сказок Перро (в те времена краски на эпинальских картинках слегка растекались).
Сколько серьезности и внимания, ни тени нетерпения, иронии, скепсиса, пессимизма в этих залах на открытом воздухе, где следить за текстом, должно быть, совсем не просто. Но ничто не отвлекает зрителей, замкнувшихся в своих грезах: ни гомон в соседнем театре, ни карабины, ни парады, ни выкрики кабатчиков или волынки факиров.
С террасы китайского ресторана, где нам подают второе блюдо — наструганные бритвой хрустящие и светлые утиные шкурки, — мы смотрим на театры сверху вниз.
Свита малайских воинов скачет вокруг молодого военачальника, который то прячет руки в рукава, то высовывает их, выполняя пальцами череду тонких традиционных движений. В китайском театре продолжается история жертвы. Разбойники сидят за столом закусочной в кубистском стиле. Мяуканье, выспренность, гнусавые модуляции голоса долетают до нашей террасы, где продолжается смена блюд.
Забыл сказать, что, пока нам готовили, мы пробовали маленькие шашлыки в специях на открытой арабской кухне.
Шашлыки зажаривают на углях и окунают в полуострый, полусладкий червонно-золотой соус. Ничего лучше я на Востоке не пробовал. Платишь в зависимости от того, сколько палочек осталось на столе.
Перед каждой кухней на полках выставлены ингредиенты меню. Чашки с мягкими хрустальными бусинами, волоски ангела, красные лакированные крабы, инеевые шарики, мука вроде той, которой некоторые сикхи обмазывают себе лоб, снежная манка, личи — законсервированный поцелуй, ломтики яблок, груш, манго, арбузов, ананасов, папайи, наколотые на зубочистки и разложенные на кусках льда, розовый сироп, а еще пучки сахарного тростника и медовые оладьи.
ТОРГОВЕЦ ЗВЕРЬМИ
Этот парк за городом — символ того, каким мог быть Сингапур и каким он стал.
Китайский торговец зверьми на берегу моря. Кажется, что его ящики и клетки сделаны из чего попало. Обнадеживать публику не нужно: звери и не думают ломать хилые прутья.
Две рыжих гориллы в павильоне, окруженном водой. Жена (иначе не скажешь) соскальзывает в воду. Проходит по вытянутым рукам, перелезает через ограждение, обнимает нас, раздает рукопожатия, заставляет обнимать себя за шею. Все ласки — в какой-то прострации, словно она не в себе. Славная морда — красный кокосовый орех, живот — шар, кисти больше, чем у нас, мягкие, неловкие. Она провожает нас взглядом. И вдруг решает вернуться в свой павильон. В воде останавливается и сладострастно, как истинная кокетка, потягивается. Несколько раз прикрывает ладонью глаза. Как будто хочет очнуться от страшного сна.
Все звери пойманы накануне — от какаду серо-стальной расцветки с кораллово-розовыми щеками до крокодилов, которые, провалившись в зловонную тину, напоминают ссохшиеся, подбитые по краям гвоздями, зевающие башмаки Чарли Чаплина. Питоны — как рулоны из половых тряпок. И где-то, бог знает где, среди этих черных рулонов, — голова Каа с розовыми и желтыми вкраплениями — расколотая, растрескавшаяся, размозженная, превращенная в месиво в неведомой схватке. Здесь все герои «Книги джунглей»: Балу с приплюснутым носом — грустно ему за прутьями клетки — и Шер Хан, плененный позавчера. Осиное гнездо над жаровней не смотрелось бы так жутко, как пленный тигр, вжавшийся в угол клетки. Внутри у него мотор неизмеримой силы, и эта идеальная машина смерти дрожит от гнева перед непрочной стенкой. Слышится «эх!», «эх!», «эх!» — словно связанный борец все не может поверить, что все кончено, и ненавидит себя за то, что проиграл. «Эх!», «эх!», «эх!» Бешеный рев, яростные стенания, приступы законного возмущения и отчаяния заряжают его батареи, распаляют, заставляют играть усами, когтями, желтыми волнами, агатовыми и изумрудными молниями. Морда, вспыхнувшая, разгоряченная, раскаленная добела. «Эх! Не может быть, этого быть не может! Ужасно, несправедливо. Кто будет охотиться для моей жены и сыновей? Где они? Если бы я знал! Как же я так?.. Эх! эх! эх!..» Вот что выражают его напряженные мышцы, яростные лапы, бешено клокочущая утроба, хрипящее горло и рычание, рвущееся из души.
Он подчинится. Станет почти послушным, слепым. И у него будут глаза из лунного камня, как у другого тигра, чуть поодаль, который живет в своей клетке уже семь лет.
Под кустом гибискуса с красными кокардами сдвоенных цветков — королевская кобра. Похоже, благороднее экземпляра не найти. Хранительница сокровищ. Ее рассматривают за стеклом, потому что яд, которым она плюется, смертелен, если попадет даже на легкую царапину. У кобры заканчивается линька. Над коровьей лепешкой своего темного тела она раскрыла капюшон и подняла голову — набалдашник трости, инкрустированный слоновой костью и эмалью — розовой, кремовой, черной, светло-желтой. Бросаясь на стекло, она сломала нос. Ей больно, но она сдерживает гнев. Смотрит на меня. Раздумывает. Колеблется. Она кобра. Мы тоже могли бы оказаться в ее шкуре. Моргает маленькими серыми глазами-шариками (один пока наполовину прикрыт кружевом отмершей кожи). Медитация уносит ее дальше звезд. Как и тигра, бунт словно распаляет ее изнутри, и в сумраке читается на просвет неяркая мозаика черепа и шеи.
Маленький малайский Маугли вопит от страха, когда Паспарту пытается взять его на руки. Успокаивается, когда его сажают на решетку возле большого четырнадцатифутового питона.
Он трогает питона. Колотит по решетке.
Дикая golden cat меньше полицейской собаки. Скрестив лапы и прикрыв глаза, наблюдает. Благодаря позе юного жестокого принца и сложному гриму у нее как будто два рта — один над другим: фальшивая уничтожающе-ироничная улыбка. Как молния свидетельствует о смертоносных тайнах неба, так же и тигр, кобра, крокодилы, золотая кошка, а иногда ароматы плюмерии или плотоядные растения, венценосная головка мака с опиумной испариной, туканы в шальном оперении выдают насыщенность соков земли, на которой мы оказались. Лианы вытеснены усадьбами, дорогами, парками, угодьями, церквами и гостиницами, но почва, а также солнце и дожди, которые делают ее плодородной, не меняются. Англичане и японцы это знают. Представьте богатства, которые эта страна может предъявить иссякающей Европе.
Нас везет на своей машине Жюж, директор Банка Индокитая. Он из той породы колонистов, которые умеют находить ключи к сердцам аборигенов и держаться в строю. Он не погряз в полу-ориентализме. «Главное — понять, хочешь ли ты погрязнуть», — говорит он.
Чиновники, решившие изучить китайский... У них все начинает валиться из рук. Их мозг работает выплесками каламбуров. Они утрачивают связь с реальностью, скользят по наклонной снов, опиума души, который овладевает ими и способен погубить европейца, но не сослужить ему службу.
Не все торговцы зверьми богаты так же, как наш. В самых неприметных уголках Сингапура можно купить гориллу, львицу, четырнадцатиметрового питона, кобру или какого-нибудь тапира — беззащитных, оставшихся без когтей и яда, но таких уродливых и грязных, что ни один зверь не польстится на них в качестве пищи. Китайский торговец показывает этот товар в подсобных помещениях магазина. Он скидывает холстину с клетки, залатанной с помощью старых веревок, как крышку со старенькой коробки с печеньем.
1 МАЯ • МОЕ ОТНОШЕНИЕ К КОНСУЛАМ • КАК Я РАБОТАЮ И КАК ПУТЕШЕСТВУЮ • ПОСЛЕДНИЙ РАЗ В «НЬЮ УОРЛД»
Душная ночь. Подушка-валик, которую на Востоке все обхватывают по ночам ногами и руками, как фантом любви.
Мы чуть было не упустили возможность уехать в воскресенье. Поскольку мы плохо знаем английский, не читаем правила и ни к кому напрямую не обращаемся, короче, живем, как лунатики, то, приехав в Малайзию, мы не зарегистрировались. Промашка случилась еще в Пенанге. Теперь нам было предписано явиться к судье. К счастью, Купо из «Мессажри Маритим», занимавшегося нашими билетами, предупредили в «Японской компании», и все уладилось до закрытия контор. По субботам и воскресеньям Англия «закрывается». Это не только мешало нам уехать и гробило наше предприятие, но нам также предстояло заплатить шесть тысяч франков штрафа.
Консул Франции, которого мы случайно встретили, упрекает меня за такое отношение. Ему мало понятна особенность нашего путешествия, мой взгляд на вещи и то, что нам приходится передвигаться по поверхности земного шара отрезками, как движутся стрекозы, снуя над озером или приостанавливаясь у каждого цветка.
Если являться в консульства, консулы начинают всюду меня приглашать, они обязаны меня пригласить, а я обязан принять приглашение; вместо того чтобы прожить один день в стране, где я оказался, я проживу один европейский день; больше того — официальный день, такой, каких у меня и во Франции не бывает, потерянный.
Да простят меня наши послы и консулы. Особенно месье де Витасс в Каире, старый друг моего дяди, который был посланником в Египте и в Персии. Он поймет, какую непростую задачу я должен был решить, и не будет в обиде.
Принцип нашего путешествия правильный. Через четыре дня наши кули отказываются от платы за работу и в качестве сюрприза устраивают для нас ночные праздники с танцами при свете фонарей, в шляпах с лентами и прочим реквизитом... Успех — это когда за несколько часов удается проникнуть в душу города, народа и заставить его нас оценить. Мне лестна мысль, что во всех местных городах остались простые люди, которые будут нас вспоминать.
Бывает, что, находясь в городе четыре-пять дней, в один из них мы не выходим из номеров. В выбранном нами ритме можно позволить себе терять время.