[4].
Чаплин — смирный ребенок, за работой показывающий язык.
Этот ребенок спускался в мою каюту, он приглашает нас в Калифорнию, эти двое детей, закончив «Новые времена», за пять минут решили отправиться в Гонолулу, взявшись за руки, прокатиться по свету.
Мне стоит большого труда увязать концы с концами: человека, который со мной говорит, я вижу в цвете, но есть еще маленький бледный призрак, его многоликий ангел, которого он своей властью может распылить и развеять на все четыре стороны, как ртуть. Понемногу мне удается соединить двух Чаплинов. Усмешка, морщинка на лице, жест, подмигивание — и силуэты сливаются: один — святая простота, маленький херувим в котелке, который входит в рай, срывая манжеты и гордо расправляя плечи, другой — импресарио, дергающий самого себя за нитки.
Как-то вечером он попросил доверить ему Паспарту. Хотел сделать из него звезду в балийском фильме. Он искал типаж и нашел его. Паспарту станет идеальным партнером для Полетт Годдар — и все такое... Можно представить волнение Паспарту. Он не верил, что это происходит наяву. К сожалению, дальше планов дело не пошло по нашей вине, из-за единственного условия: Паспарту должен был выучить английский, в Англии, за три месяца, и он даже готов был совершить этот подвиг, но обстоятельства и моя работа все перечеркнули.
Но, как бы то ни было, Паспарту встретил «свою удачу в морях», как предсказывала ему одна гадалка, и это доказывает, что молодые люди должны путешествовать и плыть навстречу судьбе.
«Случилось чудо, — скажет Паспарту без тени горечи, — Чаплин предложил мне роль. Верх роскоши — когда не можешь согласиться. Моя жизнь озарилась волшебством».
Этот план упрочил наши узы и еще больше нас сблизил. В пути и за столом мы стали неразлучны. На «Кулидже» нам отвели соседние каюты. Мы настолько привыкли жить вместе, что расставание в Сан-Франциско стало для нас болезненным.
У нас была не просто встреча двух интересовавших друг друга художников. Это была дружба двух братьев, которые нашли друг друга и поняли.
Заперся ли Чаплин в каюте или ходит взад-вперед по студии — во время съемок он по уши в работе. Есть повод опасаться, что, отрешившись от всего, он оторвется от жизни, запутается в каких-нибудь немудреных проблемах и не успокоится, пока не переберет все возможные варианты решения. Улыбающийся старик, мать-китаянка, кормящая грудью новорожденного, — сценка в бедном квартале для него источник вдохновения. Ему только того и надо, и он запирается со своей любимой работой.
«Я не люблю работу», — говорит Полетт.
Чаплин работу любит; а поскольку он любит Полетт, то и ее причисляет к своей работе. Все прочее для него смертельно. Как только его отвлекают от творчества, он устает, зевает, сутулится, его глаза гаснут. Он проживает маленькую смерть.
«Чаплин» следует произносить на французский манер — «Шаплен». Он потомок художника.
Двумя линиями в своем роду он гордится. Этой, французской, и бабушкой-цыганкой.
Плотью и духом человечек из фильмов принадлежит еврейскому кварталу. Его котелок, сюртук, ботинки, кудри, желание жалеть, смиренная и гордая душа — как цветок в гетто. Разве не символично и не прекрасно, что любимая картина Чаплина — «Башмаки» Ван Гога?
12 МАЯ
Чарли работает.
Два дня сидит взаперти в каюте, небритый, в костюме, который ему мал, с взъерошенными волосами, маленькие руки терзают очки и раскладывают исписанные листы бумаги.
«Я могу завтра умереть в ванной, — скажет он мне в Шанхае. — Я не в счет. Меня нет. Существует только бумага, она имеет значение».
Встреча в отеле «Катай» в пять часов. За ужином соберутся дельцы Голливуда.
Чарли за столом зевает. В этом китайском дансинге, который любой ценой не хочет выглядеть по-китайски, Китай выдает только восхитительный пол. На этом полу будет исполнен номер, олицетворяющий этот грязный город, хотя Шанхайской Лили-Марлен здесь было бы тесно и она осталась бы обычной европейкой, сидящей в «Венере» под синей гирляндой виноградных листьев вместе с «такси-герлз» (девушками всех цветов кожи, с которыми можно потанцевать за билетик: пять билетиков стоят один доллар).
«Белый цветок китайского квартала» — так говорила Марлен Дитрих, кутаясь в боа из куриных перьев. Такой цветок трудно представить в этой разбитой вазе, здесь только позавчерашние цветы разбросаны по танцплощадке.
Смотрим вызывающий жалость танец, за которым Чарли следит, открыв рот, по галстуку расплющился тройной подбородок, а лоб исполосован циркумфлексами морщин. Рыжеволосая оборванка с клоунской прической, в колпаке трубочиста на голове бросается вперед под первые такты кекуока Дебюсси: одна нога голая, другая — в штанине Пьерро, ляжки в сеточку, перчатки в красных блестках.
Представьте себе затененную балюстраду, вдоль которой стоят китайцы в длинных одеждах, словно семинаристы, собравшиеся танцевать танго, китаянки и метиски с манерами светских дам, и еще одна особа, которая в свете прожектора, под аккомпанемент оркестра среди тяжелых золоченых пюпитров и зеленых фонарей говорит: «Я придумаю современный номер, акробатический танец, в котором наше время, грусть Пьеро, клоунские шутки, ужимки дьявола, проворство юнги и кокетство роковых див смешаются в один винегрет». И давай подпрыгивать, и вставать на повернутые внутрь носки, и высовывать язык, и втягивать шею в плечи, и подмигивать, царапаться в воздухе, грозить пальчиком, дуться, выделывать пируэты, скакать на одной ноге, покачивать бедрами, и, «козырьком» приложив ладонь к глазам, вглядываться в горизонт, да еще тянуть воображаемые снасти — словом, выделывать весь набор дурачеств.
Эта дамочка — олицетворение Шанхая, предстающего перед нами, когда мы пытаемся прервать необузданный бег одноглазых кули, которые мчатся вперед, сами не зная куда, и умирают в расцвете лет.
Посетители ресторана-дансинга встают и кружатся по площадке. Чаплин сидит за столом. Он жует. Заметно, что для него мучительны долгие взгляды тех, кто ищет его персонаж.
Я оставил его одного. Меня пригласили за столик соотечественники. Он дуется. Через проход рассказывает о петушиных боях в Испании: хозяин боев, великан с руками маркизы, маленькими белыми пухлыми ручками, которые он томно, сладострастно потирал, умывая кровью. Двигаются только его тонкие руки, и слегка дрожат ноздри.
Полетт вдруг встает. Ей хочется «увидеть Шанхай». Пусть смотреть не на что. Так надо. Мои французы пытаются мне внушить, будто существует некий тайный Шанхай. Из кожи вон лезут. Чаплин возвращается в гостиницу спать. И уложить авторучку и фотокамеру — ценные приспособления, из которых льются чернила или изображения: на ночь их следует прятать в вату.
Нас уводит Клод Ривьер, особа, которая с 1922 года переезжает с острова на остров в южных морях; еще в нашей свите директор агентства «Гавас» и корреспондент «Пари-Суар». Ночь в разговорах «по секрету», в бесцельном шатании, усталости, в топтании перед дверьми — зайти или нет? — ночь пьяных американских моряков и сдутых шаров, которые продают русские: у них косматые бороды и стоячие воротники, и они помирают от нищеты.
Квартал дансингов такой же, как в небольшом европейском порту. Исключение — «Венера», где «такси-герлз» рассаживаются вокруг синеватой площадки, а в оркестре американские моряки горланят в рупор песни; вход туда через сырой грот — ничего общего с моим представлением о Шанхае. «Кризис», — оправдательное словечко, которое твердят наши товарищи по несчастью.
Заваливаемся в номер отеля, куда полицейский не позволяет ровным счетом ничего заказать.
Где-то, конечно, должен быть Шанхай, похожий на город нашей мечты и даже лучше. Но на этот раз мы начали не с того конца. Наши спутники избегают этого скрытого города, который символизирует храм на окраине, где младенцы, выращенные в банках с маслами, становятся Буддами. Там выкармливают отвратительных грудничков, тельце которых не вырастает и остается бесформенной желатиновой массой. И только головы смотрят на вас, старея. Эти балаганные священные чудовища живут до сорока—пятидесяти лет.
(На самом деле с этими диковинами все еще печальнее. В банку с маслом могут упрятать украденного или купленного ребенка одного-двух лет, нормального сложения, здорового — избранного, чтобы стать богом.)
Я знаю, что, путешествуя нашим способом, есть риск пройти мимо многочисленных незнакомых друзей, ради которых я пишу. Увы, на «Кулидже» я узнал, что нас ждали шанхайские подростки, приготовившие праздничное выступление. Да простит меня Бернардин Зольд-Фриц и ее друзья с шоссе Юэнь-Нин-Юэнь, 55. Пусть она знает, что я кусал локти: как мне хотелось увидеть не только едкую оболочку Шанхая! Но провели мы там всего одну ночь.
15 МАЯ
Море снова становится японским. Волны и пена, как заснеженные Фудзи, вырастают и рушатся. Вдали низкие берега, расчерченные агатовым рисунком полос тумана. Навстречу кораблю попадаются небольшие заостренные острова, где в миниатюрных садах живут пять-шесть рыбаков. Они здороваются, когда мы проплываем. Эти острова так близко и такие плоские, что можно подумать, будто судно проходит между ширмами, где изображены море, его жители и их обиталища.
ЯПОНИЯ, 15 МАЯ • МАЛЕНЬКАЯ ДЕВОЧКА РИСУЕТ МЕЛОМ КРУГ • ЯПОНИЯ ВЫХОДИТ ИЗ МОРЯ • РАДОСТНАЯ ВЕСНА • КИКУ ТОРО, ЖРЕЦ ТЕАТРА • БОРЬБА: «КОКУГИКАН» • ДОМА ТЕРПИМОСТИ • «ПРЕЗИДЕНТ КУЛИДЖ»
Япония еще живет по законам военного времени, и молодые военачальники пытаются установить там фашистскую диктатуру. Поэтому, с одной стороны, туристические проспекты на «Касима-Мару» приглашают посетить Японию и пестрят завлекательными обложками, с другой стороны, вас допрашивают, грозят отобрать фотоаппарат, полиция бесцеремонна, это отбивает желание ехать туда, и вы уже выглядите подозрительно в собственных глазах.