Лафонтен произнес бы: «Я не из тех, кто скажет так: — “Утонет женщина пустяк!”» Хозяева заведения думают: «Утонет женщина — пустяк», и Хэппи Спринг, собрав остатки сил, тянется к соломинке, которую мне хочется ей протянуть. Ах, зачем протягивать фальшивую соломинку? Завтра я покидаю Японию, а через девятнадцать дней заканчиваю путешествие вокруг света. Я должен занять место на циновке рядом с хозяевами, есть клубнику, наколотую на палочки, и разглядывать под водой Радостную Весну.
«Ах! Мистер Кокто!» Бесконечно повторяющийся слабый стон преследует мой слух. Утром в отель привезли двустороннее выдвижное зеркало, его подарила мне Хэппи Спринг. В момент отъезда я вытягиваю плечом рыбацкую сеть, в сети Хэппи Спринг, она мертва. Она ничего больше не говорит; бессмысленно смотрит на порог, на туфли, которые я надену и которые унесут меня далеко от ее острова. Паспарту шепчет: «Ничего не поделаешь, жалко бедняжку». Если он задумывал похитить ее, как Ауду, то отказывается от этой мысли, встретившись взглядом со жрецами — хранителями национального долга, которому гейши должны повиноваться.
Мы садимся в машину. Лицо Радостной Весны с более тонким слоем грима, чем у других, прижато к стеклу. Только что она осуждала японских танцовщиц за то, что они никогда не улыбаются, танцуют, словно в маске. Теперь неулыбчивая маска прижата к стеклу, мы трогаемся, она отрывается и замирает среди фонарей и флагов.
Я оглядываюсь. В кадре за задним стеклом ужасная сцена. Вытянув вперед руки, запутавшись в складках кимоно, прихрамывая на котурнах, Радостная Весна, раскрыв в безмолвном крике рот, пытается бежать за нами вслед.
Поддавшись велению сердца, я исказил хронологию событий. До ужина, оставившего такой горький привкус, мы присутствовали на представлениях, о которых стоит рассказать.
Читателей я покинул в Киото. Там мы отправились в театр, где танцуют гейши. Вход в театр в глубине празднично оформленного тупика с фонарями и гирляндами. Машины заезжают туда и пятятся; плотная толпа попадает внутрь по пандусу, мужчины-служащие убирают наши туфли в сине-белые чехлы.
Киотский бомонд дарит мне карточки и веера. Они присоединяются к нашей группе. Сначала зал для ожидания. Затем смотрительницы проводят нас по лабиринту лестниц и коридоров в помещение, где один за другим стоят стулья, как в театре теней. Там нас ждет чайная церемония. Две жрицы чая (гейши), чей белый грим завершается под затылком рисунком трезубца, сменяют друг друга перед священным столом и готовят зеленый чай, выполняя ритуальные движения деревянной ложкой или специальной мешалкой. Исполнив свою роль, они разливают чай по чашкам, и гейши-карлицы (четырнадцатилетние девочки, которым с виду лет восемь), загримированные, причесанные, одетые, как взрослые, ставят их на лакированные столы перед каждым из нас. Они кланяются и степенно удаляются за кулисы.
Левая рука обнимает чашку; правая распрямлена и приложена к ней. Чай — травяной отвар нефритового цвета — выпивается одним глотком. Завсегдатаи поднимаются и возвращаются в зал для ожидания. Маленькая дверь открывается, и по старинному обычаю, сминая друг друга, гости толпой бросаются в амфитеатр, где лучшие места достаются сильнейшим.
Удивление при переходе из маленьких помещений в эту светлую постройку и при виде публики, которая перекатывается волнами, толкается, налезает друг на друга, молча пихается, остается самым ярким впечатлением. Артистки танцуют довольно плохо: восточный театр ничего бы не потерял, если бы им запретили выходить на подмостки.
Мужчины, исполняющие роли женщин, добавляют какой-то невероятный акцент, чтобы казаться возвышеннее и отгородиться от зала, следуя театральному принципу отстраненности. Исполняя роли мужчин, женщины делают их слабыми. Сглаживаются углы, размываются грани. В целом все это зрелище, декорации и костюмы отчасти сродни нашему мюзик-холлу. Много блеска, много света. Нет больше сцены шириной тридцать метров, по которой передвигаются рабочие. Декорации взлетают, опускаются или выезжают с невероятной точностью. Дом куртизанок на Фудзи, которые приглашают к себе двух героев через окна первого этажа, у меня на глазах вмиг превращается в фундамент этого дома, лестницу и дверь. Женщины спускаются на несколько ступеней вниз. Иллюзия полная. Единственное отличие от нашего мюзик-холла — и оно придает представлению соборную значимость — в том, что женщины не улыбаются. Ни актрисы в пьесе «Путешествие из Кобе в Токио», ни оркестрантки — десять слева, десять справа, — сидящие на полу в оформленных красной материей продолговатых нишах, образующих трапецию, для которой сцена могла бы служить основанием. Слева пять исполнительниц бьют в цилиндрические барабаны деревянными палками, а в барабаны в форме песочных
часов — бронзовыми кольцами. Пять флейтисток довершают собой этот жреческий балаган. Справа оркестр делится на пять оркестранток с длинными мандолинами, по которым надо скрести лопатками из слоновой кости, и на пять хористок — партитура лежит перед ними на лакированных пюпитрах.
Исполнительницы слева одеты в черные кимоно с белыми узорами. Исполнительницы справа — в небесно-голубые кимоно с алыми узорами.
Периодически включаются механизмы, музыкантши отъезжают назад, и разверзается яма. Перед оркестрантками опускается зеленый занавес, а из открытой ямы вырастает следующий ряд, как оркестр студии «Парамаунт». Все барабанщицы, флейтистки и хористки вытягивают синюшные шеи, как черепахи, а танцовщицы двигаются под музыку, по одной ноте вырывающуюся из тишины, и напоминают стаю призраков или сомнамбулических Пьеро.
На следующий день в Токио, в театре «Кабуки-дза» мне предстояло присутствовать на удивительной пантомиме «Кагами-дзиси». Меня ждала группа молодых художников и поэтов. И фотографов! Мы приехали в восемь. В течение трех часов здесь шла одна пьеса за другой, и Кикугоро Оноэ VI перевоплощался, усердствовал ради огромной толпы, выбравшей его своим кумиром. С утра Кикугоро должен пройти очищение, подготовиться, принять ванну в окружении костюмеров, парикмахеров и реквизиторов. Зал — битком. Тридцатиметровая сцена — широкая и низкая: идеальные пропорции.
Неправильные пропорции наших сцен, слишком высоких и узких, стали бы прокрустовым ложем для какого-нибудь Кикугоро или Мэя Ланьфана и мешали бы им играть.
Два помоста с поблескивающим настилом протянулись между кресел и в глубине зала соединяются со сценой: слева — неверный путь, справа — путь в цветах.
Взрывается магний, молодая поэтесса дарит мне букет цветов от имени президента Общества литераторов. Зал встречает эту интермедию стоя. Ровно в восемь тридцать начинается знаменитая одноактная пантомима Очи Фукучи под звуки нагауты.
Сцена представляет собой дворцовый зал в первый день Нового года. Оркестр — четырнадцать музыкантов и хористов, одетых в черное и голубое, — занимает открытую нишу на заднем плане. Знать из дворца и старые придворные дамы размещаются рядом с алтарем, на котором разложены львиные маски. Маски освящают помещение в этот праздничный день. Дамы и мужчины выходят. Оркестр остается играть, и солист рассказывает, что они вернутся с юной придворной дамой Йайоэ. Ее попросят исполнить танец с одной из масок: это должно принести удачу. С правой стороны сцены скользят створки, и выходит Кикугоро, которого бурно встречает публика. Он исполняет роль девушки. Хоть он и сопротивляется, мужчины и придворные дамы подталкивают его к центру сцены. Он ужасно робеет. И утаскивает всех за кулисы, но его во второй раз выталкивают и умоляют танцевать. Его или ее? Все-таки ее. Вместо пятидесятилетнего мужчины, немного грузного, одутловатого, остается юное хрупкое существо, которое, покачивая головой на тонкой шее, облекает свои движения в декорации из накрахмаленных тканей — сиреневых, небесно-голубых, завершаемых тяжелыми волнами красного шлейфа.
Ради этого танца, длинного, но без длиннот, стоило отправиться в путешествие. Я бы так и сделал, чтобы на него посмотреть. Две ассистентки в платьях цвета увядших листьев стоят на коленях, повернувшись спиной, и передают актеру веера, которыми он пользуется. В его руках эти веера становятся бритвами, перерезающими горло, саблями, рубящими головы, падающими листьями, подносами с коварным любовным напитком, пропеллерами аэроплана, императорскими скипетрами. Когда они больше не нужны, он резким движением бросает их за спину, и они летят в ассистенток, как стрелы.
Он подходит к алтарю и берет одну из львиных масок. За ней тянется шарф из желтого шелка. Как только маска оказывается в его руках, она начинает жить. Щелкает пастью. Шарф развевается, закручивается. Девушка танцует. А вот и две бабочки. Порхают на тростях, которыми машут ассистентки. Лев прыгает. Девушка все больше волнуется. Маска подчиняет ее, гипнотизирует. Наконец ассистентки пятятся прочь, и маска льва влечет, вынуждает следовать за собой утратившую рассудок, сбитую с толку девушку, которая оказывается на возвышении слева.
Здесь Кикугоро достигает вершин мастерства. Он пытается победить чары. Голова поворачивается в сторону. Рука, которая помогает челюстям щелкать, словно оторвалась. Он всхлипывает, спотыкается, падает, поднимается, в повторяющихся судорогах проходит через зал и исчезает под гром аплодисментов.
Оркестр расступается, выдвигаются подмостки, на них два пионовых куста. Куст с красными пионами и куст с белыми. В японской символике бабочки и пионы всегда сопровождают льва. Оркестр снова соединяется и аккомпанирует танцу бабочек: два танцовщика в алых кимоно с небесно-голубыми поясами, в женских париках, с маленькими золотыми барабанами на шее танцуют, взмахивая тонкими палочками. Они симметрично выполняют фигуры, бьют друг другу в барабаны и прыгают на одной ноге перед сценой.
Слышится повторяющийся рев толпы. Бабочки исчезают. К музыкантам присоединяются рабочие, которые справа и слева от авансцены стучат по полу палками. Вдруг, коротким быстрым броском, раскинув руки в золотистых рукавах, Кикугоро проходит неверный путь и поднимается на сцену. У него на голове белая грива, она дыбится, окутывает его со всех сторон и тянется за ним на пять метров. Красный грим искажает брови и рот. Топот ног. Вытянутые руки. Грива, вспархивая, словно пишет огромной кистью непроизносимый текст.