Кинг Видор заканчивает работу, и мы вместе выходим через номера и вестибюли подозрительного шанхайского отеля. Это другой фильм, с Гэри Купером. Китайская обстановка настолько правдива и пронзительна, что мы словно переносимся на двадцать дней назад, и наши сердца сжимаются.
Почему сжимаются наши сердца?
Потому что мы вот-вот вернемся в мертвые города, к фальшивой роскоши, к мнимому уюту и изяществу Запада, вкусив истинную роскошь, уют и изящество Востока. Бомбей, Рангун, Пенанг, Гонконг, улицы Индии и Китая, где как будто никто никогда не работает, где самые прекрасные и странные существа в мире — сикхи, например, — похожи на полубогов, которым некуда, совершенно некуда спешить, они прогуливаются, едят, спят, сидят, опустившись на свои восхитительные ноги, демонстрируют тяжелые золотые тела под искусно драпированными тканями и шелковыми лохмотьями; в тех краях широкополая шляпа и сандалии Меркурия наделяют крылатой походкой последнего кули, а магазины и дома прямо перед тротуарами распахивают двери в театры с поэтичными декорациями и освещением.
За мелкую монету Китай предложит вам охапку гардений в легкой плетеной корзине. Для того, кто беден душой, гардении уже не роскошь, потому что ничего не стоят. Для того, кто душой богат, цветок гардении не изменился. Охапка гардений — роскошь все равно. Оттуда нам далеко до дорогостоящих дешевок, позорящих Европу. В Китае достаточно быть богатым душой, чтобы стать богачом.
Голливуд с его небольшими загородными домами, выросшими над лужайками, и длинными авеню с пальмами немного нас утешает, мы учимся издалека познавать этот Париж, почти такой же вычурный и древний, как восточные города. Трудно описываемое очарование наполняет нас через Любича, человека, который лучше всех показал Париж и его золотой тлен. Марлен Дитрих, Гэри Купер существуют в атмосфере фривольных открыток и порнографических лент, хотя в сцене нет и тени порнографии или фривольности.
Искрящийся, комичный, благородный, абсурдный фильм лишь отчасти использует жестокие мотивы, особенно свойственные открыткам, из-под полы продающимся на площади Конкорд, а также самым ранним фильмам братьев Люмьер. Любич гениально овладел этой брутальной красотой, воплощенной Чаплином, помимо его старых фильмов, в «Парижанке», в «Золотой лихорадке», в «Собачьей жизни», «Малыше», «Огнях большого города» и «Новых временах».
«Желание» хоть и не похоже на «Парад любви», но точно так же, как «Парад любви», является шедевром.
Нам посчастливилось побывать на просмотре в Голливуде, столице кинематографа, в огромном зале с экраном, который превращает актеров в настоящие ожившие и говорящие статуи.
Ночью мы проезжаем по улицам мимо площадок для гольфа, освещенных прожекторами. Там добиваются совершенства профессионалы. Они выполняют драйвы, и светящиеся мячи сыплются на темные газоны, как нафталин на меха.
После фильма желтые такси, в которых компания транслирует лучшие оркестры с помощью лучших микрофонов, везут вас в «Трокадеро», дансинг для звезд. Вестибюль оформлен укрупненными фотографиями Парижа в духе Любича. Низкие лампы. Полутень. Танцплощадка, где мужчины сгибаются в три погибели, танцуя с субтильными дамами, у которых кудряшки, как на полотнах Карпаччо, в крошечных шляпах, с пышными рукавами, в узких и длинных юбках.
Женщины все явственнее напоминают силуэты Бердслея в «Желтой книге».
7 ИЮНЯ • ДНЕВНОЙ ПОЛЕТ • ГРАН-КАНЬОН • УИЧИТО
Вылет из Лос-Анджелеса в девять. Металлическая дверь захлопывается, машина отрывается от земли. У меня последнее место слева. Вижу алюминиевое крыло, маленькую красную электрическую лампочку, буквы T.W.A., символизирующие «Линдберг лайн», никаких признаков человека, великое одиночество — начинается то, что заставляет нас поверить в необитаемые миры. Земля обесчеловечивается. Сначала исчезают люди. Затем скот. Следом — автомобили. От убогой, нуждающейся в нас земли остаются только дома и крыши. Дома, опустевшие после поди знай какой катастрофы. Ровные линии, прямоугольники, треугольники, ромбы, коврики и плиты — человеческие творения; и вены, артерии, меандры, изгибы, серпантины, петли, завитки, полосы — творения ветра и воды.
Мы пролетаем теперь над песчаной пустыней, разграфленной бесконечными бесцветными дорогами, которые ведут к стоящим вместе трем-четырем постройкам, а рядом с ними раскинулось белое пыльное озеро. Уже на этой высоте для несведущего пассажира все, что он видит, становится картиной катастрофы, ужаса и тайны, как на фотографиях Луны, Сатурна или Марса.
И по-прежнему этот бархат, пятнистая звериная шкура, возникает на месте растительности.
Но кто откажет земле в разнообразии рельефных красок, которым она служит палитрой? Ясно одно: беспорядочное скопление создано в строгом порядке и нет таких неровностей почвы или оттенков, на которые не влияли бы органические процессы — медленные, глубинные. Разум и воля формируют малейшие складки, тончайшие тиснения. Как трогательна почти умильная жизнь, которая, несмотря ни на что, зарождается во всех частях земного шара, и наше начинание осталось бы незавершенным, если бы мы не увидели шкуру и ворс Вселенной. Иными словами, поражает отсутствие всякой путаности, и при замедленной съемке работы земли (как в фильмах о жизни растений) мы увидели бы материю, бесчисленные нити которой струятся, свиваются, скручиваются, раскручиваются, переплетаются, накладываются друг на друга, ткутся, и горы образуются из застывших рек, проникающих друг в друга, проходящих одна в другой, одна поверх или под другой, но никогда не сливающихся.
Теперь самолет летит над пустыней, изборожденной геометрическими фигурами ни с чем не сравнимой сложности; и тут и там, как вехи, поднимаются каменистые массивы — слоистые, одиночные, с очертаниями Сфинкса.
«Люди дерзкие», — заявляет Паспарту. Он прав. Спрашиваешь себя, каким волшебным образом два тонких лезвия разрезают облака, каким чудом равновесия два хрупких крыла несут эту машину с четырнадцатью креслами, пилотами и персоналом.
Но вот из-под левого крыла постепенно открывается поставленная на ребро раковина Большого каньона, шлюз между рекой Колорадо и Боулдер- Лейк — озером, синим, как фаянсовые бассейны.
Местами в его лазурную массу уходят молочного цвета воронки, но, присмотревшись, понимаешь, что на поверхности они совсем незаметны. Машину тряхнуло. Воздушные ямы — как мощеные королевские дороги. Старинная дорога, по которой Генриха III и Ришелье переносили на руках. Авиация не далеко ушла от карет, от тошноты, от ночного горшка Великой Мадемуазель.
И вереск лугов мне казался
Глубокою чащей лесной.
(«Мыс Доброй Надежды»)
Теперь я лечу над лесными чащами; они выглядят, как оголенные луга, кусты дрока и вереска. Справа и слева — адские круги Данте под охраной красных сфинксов наслаиваются друг на друга глинистыми террасами, величественными уступами. В недрах этого ада, где скорчились окаменелые драконы, кольцами вьется Стикс. Данте и Вергилий прошли немалый путь, наклоняясь над всеми безднами.
Зависаем надолго. Чувствую дурноту. Спазмы. Заложило уши... Я уснул. Проснулся.
Теперь внизу ранчо и зеленый начес, до горизонта приглаженный, выровненный и разделенный на треугольники дорогами. Скот по-прежнему не видать. Высоченные, должно быть, внизу деревья, если их можно различить и не принять за траву.
Зеленая плитка расцвечивается яркими вспышками — напоминает кристаллики на зеркалах, обработанных солью и пивом, чтобы не садились мухи. На пашнях вперемешку — каллиграфические пряди, искусные литые узоры, неповторимые росчерки. Солнце садится, удлиняются тени деревьев, и пейзаж с высоты птичьего полета кажется не таким суровым, лучше читаемым, буколическим. Мы снижаемся, приближаясь к Уичито, и видим все под углом, как если бы смотрели с холма. Машина проносится над обильными посевами, над дорогами, ложится на собственную тень и на всей скорости катит по посадочной полосе среди благоухающей травы и красных флагов.
Без десяти шесть. Машина взлетает в сумерках, которые принимают все оттенки розового и желтого, как плохо сделанный компресс.
Начинается ночной полет.
НОЧНОЙ ПОЛЕТ
Полезно постоянно раздвигать границы тайны. У туч и молний тайн предостаточно: воображению путешественника, который вслед за валькириями отправляется из одного города в другой, открываются самые причудливые и грозные валгаллы.
Великолепный полет расширит перед нами мир природы, раздвинет его границы, но не позволит выйти за них. Сон, помешавший мне увидеть нефтяные скважины, заводил меня на территории, в тысячу раз более диковинные, и загадок предлагает больше, чем этот ночной полет. Однако, хоть он и доказывает, что кавалькады Вагнера и шабаши Гете следует искать где-то еще, это зрелище все же окажется в ряду всего лучшего, что мы собрали по миру.
Пожимать плечами перед Акрополем или Сфинксом — это поза эстета, форма снобизма, которую я не приемлю. Мне ближе другая: восхваление древних явлений, возникших благодаря терпеливому труду большого числа мятежных умов, но в этом восхвалении — попытка раскрыть их новый аспект.
Гроза, тучи — древнейшее явление, но и новое, ведь насекомое внутри которого мы оказались, наблюдает за ним вблизи. Справа, за цепью темных туч, все небо снизу доверху рассечено электрическими росчерками.
Слева лениво гуляют стада туч, отделяя нас от земли. Когда земля показывается, она добавляет к небесным звездам свои и умножает небесный мрак; Паспарту говорит про фары невидимых автомобилей: кометы пятятся.
Иногда тучи закрывают собой все. Мы как будто в мыльной воде, в хлопьях пены, которая от вспышек молний начинает просвечивать изнутри. Когда вспышки прекращаются (что бывает редко) и появляется луна, эта необъятная вата твердеет, становится плотной, и наша машина раздвигает северные снега и айсберги.