Действительно, Тохтамыш наголову разбил остатки войска Мамая, самого же темника не лишил жизни — отпустил вместе с семьёй к польскому королю, и тот принял несчастного, наделив его городишком Глина. Оттуда и пошли князья Глинские.
В меру своих сил служили они королям польским, пока не появился в их роду Михаил Львович, воеводским талантом своим быстро дослужившийся до самого высокого воинского чина — до дворного маршалки. Была у него даже возможность захватить польский трон, но ему грезилось, что сможет он воплотить в жизнь устремления пращура своего. Он изменил королю и, переметнувшись к царю Российскому, принялся плести тенеты заговора. Случай помог раскрыть коварный заговор, Михаила Львовича упрятали в темницу, не тронув, однако, его братьев и племянницу Елену. Красавицу. Хитрую бестию.
Князь Иван Воротынский, как и многие другие князья и бояре, предостерегал государя от опрометчивого шага для него самого и для всей России, но Василий Иванович не прислушался к добрым советам, обвенчался с Еленой, более того, рассказал ей обо всех, кто противился их венчанию.
Очень недолгим было их совместное житьё — отдал вскорости Богу душу Василий Иванович, а Елена, став правительницей, тут же начала мстить. Ярым пособником ей стал любовник её князь Овчина-Телепнев, который, как судачил втихомолку Двор, снюхался с царицей ещё до её свадьбы с государем.
Повод для ареста Ивана Воротынского с сыновьями дал сам князь Иван. Сторожи княжеские перехватили посланца короля Сигизмунда с его письменным предложением перейти на польскую службу и обещаниями великих почестей, новых вотчинных земель. Сигизмунд советовал не служить тем, кто бесправно царствует в России, захватив трон хитростью и коварством. Выгнал князь Иван посланника короля взашей, а вот известить о нём правительницу Елену не счёл нужным. Не мог даже подумать, что всё это заурядная провокация, устроенная Овчиной-Телепневым: посланец липовый, да и письмо писано Овчиной вместе с Еленой.
Нескольким князьям были написаны такие же письма, и более догадливые царедворцы, раскусив каверзу, поспешили ударить челом Телепневу и правительнице. А вот князь Иван Бельский, будучи в то время главным воеводой Окской рати, навестил князя Ивана Воротынского, чтобы условиться о совместной борьбе с правительницей и её любовником. Отверг князь Воротынский предложение переметнуться в Литву, известить же Елену о готовящейся крамоле посчитал бесчестным, вот и оказался в подземелье вместе с сыновьями.
В эту самую камеру как преступника упрятали теперь Михаила Воротынского, знатного воеводу.
За что?!
Тишина, впору уши затыкать. Медленно тянется время в ожидании появления того, кто объяснит, в чём его, воеводы победителя, вина? Сам же он никак не может определить своей вины или даже какого-либо просчёта. Честен он перед царём и отечеством. Старательно, не упуская ничего существенного, вспоминал он шаг за шагом прожитое и пережитое.
Отец, уходя в мир иной, завещает:
«Живите дружно, сыны мои. Только в поддержке друг друга будете иметь силу, какая пособит вам устоять в жестоком придворном мире. И ещё... Ни в коем случае не противьтесь единодержавию. Помните, только единая крепкая власть, даже жестокая, приведёт Россию к могуществу. Только единодержавие...»
Всё. Смежились очи отца, упокоил навечно он душу свою.
Они терпеливо ждали милости царской, не зная, что правит страной кучка бояр, которые грызутся меж собой, аки бешеные собаки, за первенство у трона малолетнего царя и о безвинных узниках им нет никакого дела.
— Окончим мы здесь свои жизни, — нет-нет да и предрекал с горьким вздохом княжич Владимир, усиливая тем самым неотступную тоску.
Однако всякий раз Михаил подбадривал и его, и себя:
— Не может такого быть. Призовёт нас к себе царь. Призовёт.
Сбылось, наконец. И не просто освободили братьев-узников от оков, но спешно проводили в царский дворец, да не куда-нибудь, а в комнату перед опочивальней, где принимал царь самых близких людей для доверительных, а то и тайных бесед, и откуда имелся вход в домашнюю церковь.
Не в пыточной, а здесь, в замысловато инкрустированной серебром, золотом и самоцветами тихой комнатке братья признались в том, что в самом деле князь Иван Бельский склонял их переметнуться в Литву, но получил, однако же, твёрдый отказ. Причину крамолы князя Бельского видели они не в любви к Литве, а в ненависти к самовольству и жестокости Овчины-Телепнева и его подручных, угнетающих державу.
— Ишь ты! — недовольно воскликнул государь-мальчик. — А ещё сродственник! За право царёво бы заступиться, так нет — легче пятки смазать.
— Мы ему то же сказывали. Предлагали вместе бороться со злом. Сами же честно охраняли твои, государь, украины.
— Не передумали, в оковах сидючи, верно служить государю своему?
— Нет. Обиды мы на твою покойную матушку не имеем, а тем более на тебя, государь. Да и отец наш нам завещал живота не жалеть, поддерживая единодержавие. Не отступимся мы от верного отцовского слова!
Доволен Иван Васильевич ответом. Подумав немного, объявил:
— Вотчину отца вашего оставляю, как и принято, вам в наследство. А тебе, князь Михаил, даю ещё и Одоев. В удел. Пошлите помолимся Господу Богу нашему.
Провожая братьев, царь велел им прибыть на Думу, пояснив:
— Крымцы походом идут. Ряд станем рядить, как их ловчее встретить.
На Думе братья помалкивали, слушая горячие споры думных бояр, предлагавших каждый своё. С трудом, но решили послать дополнительные полки в Серпухов, в Калугу, в Тулу, в Рязань на помощь Окской рати, какая уже многие годы с весны высылалась на переправы через Оку. Но спор разгорелся с новой силой, когда царь обратился к думцам с вопросом:
— Ваше слово хочу услышать, где нынче моё место? В Кремле ли оставаться, уехать ли, как поступали мой отец, дед и прадед?
Долго молчали думцы, затем их словно прорвало. И снова полнейшая разноголосица. Постепенно, правда, верх начал брать совет покинуть Москву, увезя с собой и казну. Укрыться тайно в каком-либо монастыре. И тут сказал своё слово князь Михаил Воротынский:
— При рати тебе, государь, самому быть. Надёжней так.
Многие тут же поддержали князя Воротынского, но митрополит предложил золотую середину:
— Куда не поедешь, государь, везде опасно. В Великом Новгороде — от шведов угроза, в Пскове — от Литвы, в Нижнем — от Казани. Тебе самолично решать, государь, но моё слово такое: останься в Москве. Тем более её не на кого оставить.
— Так и поступлю! — твёрдо заявил царь Иван Васильевич, и было умилительно смотреть на десятилетнего мальчика, на то, как гордо он вскинул голову, с каким торжеством смотрел на бояр. Быть может, это было его первое самостоятельное решение.
Вроде бы условились по всем вопросам, пора отпускать бояр, но князь Иван Бельский опередил Ивана Васильевича:
— Осенило меня, государь. Дозволь слово молвить.
— Слушаю, коль осенило, — даже не стараясь скрыть недовольства, разрешил царь.
— Возможно, Сагиб-Гирей пошлёт часть своих сил Сенным трактом. Поосторожничать бы, да послать встретить его братьев Воротынских.
— Разумно.
По душе Михаилу и Владимиру такое поручение, но и удивления достойно: отчего ни слова о том, какую рать дать им под руку.
Увы, и царь, по малолетним годам своим не ведающий ратного дела, не подумал о рати, а велел завтра же поспешить в свои уделы — вот и получилось, что оказались князья только со своими дружинами. Однако если дружина Воротынска виделась надёжной, то дружина Одоева — замок с секретом. Чтобы отомкнуть его, время потребно, а будет ли оно? Обойдётся ли? Надоумит ли Бог татар не идти Сенным путём?
Не надоумил. Хотя и не вдруг повернул Сагиб-Гирей на Верхнеокские княжества, дав тем самым время Михаилу с Владимиром усилить за счёт смердов дружины, собрать часть казаков и стрельцов со сторож и подготовить всю сборную рать к сече.
Время шло. Крымцы не появлялись. Ни ископотей[43] не встречалось, ни сакмы не прорывались через засечные линии; уже казалось братьям, что всё обойдётся, что поведёт Сагиб-Гирей тумены через Зарайск на Оку, а это и радовало, и огорчало: тишь да благодать — прекрасно, конечно, только видна ли будет при таком раскладе их ретивость, станет ли царю известно их воеводское мастерство, привитое мудрым воеводой Воротынской дружины Никифором Двужилом? Однако выше головы, как ни мечтай, не прыгнешь. Пора, видно, отпустить смердов по домам своим, а казаков и стрельцов порубежников рассылать по своим сторожам, дабы бдили бы на засеках и слали бы дополнительные станицы лазутить в Поле. Только Никифор Двужил отсоветовал:
— Когда лазутчики весть дадут, что Сагиб-Гирей побег восвояси, вот тогда и рассупонимся. Иль нас взашей кто тычет?
Послушали Двужила, оставили на время всё, как есть, и не пожалели: старый друг отца, нойон[44] Челимбек, прислал тайного посланца с вестью, что Сагиб-Гирей, увидя крепкое московское войско на Оке, не решился на сечу, а пошёл на Пронск. Ограбив его, не с пустыми руками вернётся домой. Белев с Одоевым брать не станет, только на время возьмёт в осаду.
Срочный совет и — принято решение: не ждать, пока подойдут тумены Сагиб-Гирея к Одоеву и Белёву, а встретить его передовое войско на переправе через Упу. И не просто встретить, изготовившись для открытой сечи, а приготовить засаду. Силы распределили следующим образом: смердам-конникам, белёвской дружине и стрельцам встречать ворогов на переправе, ввязавшись в сечу; дружинам же Воротынска, Одоева и казакам порубежникам укрыться в лесу за рекой, чтобы, как бой на переправе наберёт силу, ударить крымцев с боков и с тыла.
Передовой отряд крымцев, довольно внушительный, вдвое превышающий силы обороняющихся, был разбит наголову. Едва не испортил всё дело Фрол Фролов, недавний стремянный князя Михаила, исподволь втёршийся в доверие братьев ещё тогда, когда они сид