счастье, надежды или безнадежность, которые могли родить и рождают, и вот выслали за границу этих русских людей, которых он все-таки видал же! Я откажусь от своей мысли, что он здесь выразил Россию, если вы мне объясните обрубленный, „отъеденный“ или вырванный, хвост у его клячи. Ведь это - монумент! Боже, кто же не знает, что монументы сплошь бывают великолепные, что „строить памятник“ и „строить великолепие" - это синонимы? Что же могло побудить его, вдохновить руку его, повести линии. так жалкие, грустные, столь не эстетичные! <.>
Перехожу теперь к этому памятнику, который неделю назад я осмотрел в натуре. Он бесконечно обезображен пьедесталом: розовый гранит, „благородного розового цвета“, отполированный, вылизанный и вычищенный, как бонбоньерка для продажи барышне, и на нем... водружена „матушка Русь с Царем ее“.
Конь уперся. Голова упрямая и глупая. Чуть что волосы не торчат ежом. Конь не понимает, куда его понукают. Да и не хочет никуда идти. Конь - ужасный либерал: головой ни взад, ни вперед, ни в бок. „Дайте реформу, без этого не шевельнусь“. - „Будет тебе реформа!“. Больно коню: мундштук страшно распялил рот, нижняя челюсть почти под прямым углом к линии головы. Неслыханная, невиданная вещь ни на одном, ни на едином памятнике во всемирном памятовоздвигании. Попробуйте-ка объяснить это! Но ведь это - Родичев и Петрункевич в Твери, не Бог знает какой премудрый Родичев, но который вечно бурчит про себя: „Всех закатаю!“. Я сказал, что голова у коня упрямая и негениальная, „как мы все“, „как Русь“, как „наша интеллигенция“. - „Пустите к свету!“. А хвоста нет, хвост отъеден у этой умницы. Между хвостом - или, лучше сказать, „недостатком хвоста“ - и злой, оскаленной головой помещено громадное туловище с бочищами, с ножищами, с брюшищем, каких решительно ни у одной лошади нет, и Трубецкой. явно рисовал не лошадь, а черт знает что! „Вдохновение“, бессознательность!.. Именно так и нужно было: ну, какой „конь“ Россия, - свинья, а не конь. „Чудище обло“, - обмолвился где-то Третьяковский, а Радищев взял это слово в эпиграф к своему „Путешествию от Москвы до Петербурга“. Совершенно соглашаюсь, что Трубецкой ни о каком Радищеве не слыхал, но ведь пространство-то между Москвою и Петербургом, курные избы, голод, темь - те же самые сейчас, какие видел и Радищев; и Трубецкой, одним глазком посмотрев на все это, вот так же точно, как он „не читал Данте“, - инстинктивно выбрал в „верх“ под императора не коня, а „чудище обло“... Зад, - главное, какой зад у коня! Вы замечали художественный вкус у русских, у самых что ни на есть аристократических русских людей, приделывать для чего-то кучерам чудовищные зады, кладя под кафтан целую подушку. Что за идея? - объясните! Но, должно быть, какая-то историческая тенденция, „мировой** вкус, что ли. „Задом (надо бы сказать грубее) живет человек, а не головой“, - так, должно быть, изъясняют мужики господскую тенденцию к задастым кучерам. Но, вообще говоря, мы „разуму не доверяем“, и это уже что-то более обширное, чем вкус к особым кучерам, хотя удивительно гармонирующее с ним. Даже раскольники , предпочитавшие гореть, чем дать занести свои имена в статистические списки, - и они выразились в этом лошадином „заде“. Трубецкой, который, конечно, видал и удивлялся „большим крупам“ у кучеров, который что-нибудь слыхал о закопавшихся в земле раскольниках, как-нибудь видал и слыхал, хоть и не вслушиваясь, русских спорящих либералов, - все это смесил, соединил в великой безотчетности своей фантазии, своего слепого гения, слепого ума, и посадил упрямую, злую, почти ослиную голову („уперлась вниз по-ослиному“) на громадную полулошадь, полу Бог знает что. Помесь из осла, лошади и с примесью коровы. „Не затанцует“. Да, такая не затанцует; и как мундштук ни давит в нёбо, „матушка Русь“ решительно не умеет танцевать ни по чьей указке и ни под какую музыку. „Ничего не поделаешь, - говорит Всадник, - никуда не едет; одни либералишки, с которыми каши не сваришь.“. Благородный, полугрустный, точно обращенный внутрь себя, взгляд Императора удивительно передает его фигуру, его „стиль“, как я его помню; и удивительным образом это уловлено и передано в таком грубом, жестком материале, как бронза. Произошло это оттого, что взгляд Александра III был художественным центром его фигуры и, должно быть, до того выражал его душу, - ту „единую душу“, которая сказывалась и в жестах, в манерах, в постановке шеи и груди , - что, смотря лишь на эти части фигуры в бронзе, вспоминаешь и его взор. Не умею выразить, но когда смотришь от Николаевского вокзала на памятник, то хотя замечаешь, что собственно черты лица не абсолютно похожи, немножко чужды живому памятнику лица Царя , но зато „весь Царь“ необыкновенно похож на когда-то виденную, единственную, ни с кем не смешиваемую фигуру, и похож не только в фигуре, но и преимущественно в голове, и вот в этом взоре. Мне кажется, что „взор человека“ образует не одно глазное яблоко, но именно вся фигура; и ведь у впервые встречаемого человека нам кидается в глаза его „взор“ еще издали, при входе в комнату, когда мы не различили цвета его глаз и их блеска. „Взор“ - это „как глядит человек", манера, метод смотрения. И у Трубецкого Александр III „глядит" так, как мы видели, видали.
„Ничего не поделаешь! Не едет...". Перед ногами - круча, и путь далек. Николаевский вокзал открывает Сибирскую дорогу. „Много всякого народа перебывало в Сибири", - от петровских раскольников до декабристов „и так далее". Упрям конь и ни под шпорами, ни под музыкой не танцует. На сем „чудище облом" царственно покоится огромная фигура, с благородным и грустным лицом, так далеким от мысли непременно кого-нибудь задергивать, куда-нибудь гнать. <...>
На розовой бонбоньерке! Черт знает что такое! Мне, спустя год или два, Дягилев передавал о Трубецком, что он измучен „переделками", которых требуют приближенные ко Двору люди, с таким весом, перед которым он должен был уступить. Не был доволен проектом покойный Великий Князь Владимир Александрович, - и детали были изменены. Гораздо лучше был постепенный подъем всадника до обрыва, перед которым он остановился. Это закругляло всю мысль, это в самом деле передавало „Россию" и „Царство" до 1904 и 1905 годов. И, конечно, все это было хорошо. как у Фальконета, только - в другом стиле, совершенно в другом!..
„Сапоги-то на Царе делало наше интендантство". Ну и что же, конечно, - не парижские сапоги, не сапожки; но Русь топтана именно такими сапогами, - сапожищами. И до чего нам родная, милая вся эта Русь, - и сапоги, и даже самое интендантство, где если не я подвизаюсь , то подвизался мой троюродный дедушка. Ну и что же, все мы - тут, все - не ангелы. И плутоваты, и умны, и лгунишки при случае, и на циничный анекдот мастера, и тоскующую песнь спеть -тоже мастера. Вильгельму II пусть воздвигают великолепный монумент, но монумент Трубецкого, - единственный в мире по всем подробностям, по всем частностям, - есть именно наш русский монумент.».
Скульптуру водрузили на постамент на площади в ноябре 1908 года, запечатав памятник дощатыми щитами. На постаменте красовалась надпись: «Императору Александру III державному основателю Великого Сибирского пути».
Торжественная церемония открытия состоялась на Знаменской площади 23 мая 1909 года, правда, скульптора не пригласили - Николай II с трудом принял его творение, и еще до официального открытия в столице поговаривали, что царь планировал убрать статую из Санкт-Петербурга и отправить ее в провинцию, а на площади поставить новый памятник своему отцу. На торжестве присутствовали император Николай II, императрица Александра Федоровна и высший свет Империи. Богослужение и освящение монумента провел митрополит Санкт-Петербургский и Ладожский Антоний (Александр Васильевич Вадковский).
Памятник императору Александру III. Фото 2012 г.
В тот момент, когда памятник раскрыли, присутствовавший на церемонии художник Илья Ефимович Репин громко воскликнул (по воспоминаниям К. И. Чуковского): «Верно! Верно! Толстозадый солдафон! Тут он весь, тут все его царствование».
Скульптура П. Трубецкого вызвала неоднозначную реакцию и у искусствоведов. Так, памятник раскритиковал и известный специалист барон Николай Николаевич Врангель, но во многом совершенно необоснованно - скульптор очень точно выразил не только характер Александра III, но и его внутреннюю политику, и страну, раздавленную официозом квасного патриотизма и православия.
Довольно быстро появились отклики в виде стихотворений, часть из которых была в явно оскорбительной для умершего государя форме.
Конная статуя Александра III стала частью любопытного набора царских скульптур, мифологической петербургской группы «Три богатыря»: Петр I - Николай I - Александр III. Смысл этой тройки в год 300-летия Дома Романовых удачно выразил поэт Валерий Яковлевич Брюсов в стихотворении «Три кумира».
В этом мутном городе туманов,
В этой тусклой безрассветной мгле,
Где строенья, станом великанов
Разместились тесно по земле, —
Попирая, в гордости победной,
Ярость змея, сжатого дугой,
По граниту скачет Всадник Медный,
С царственно протянутой рукой;
А другой, с торжественным обличьем,
Строгое спокойствие храня,
Упоенный силой и величьем,
Правит скоком сдержанным коня;
Третий, на коне тяжелоступном,
В землю втиснувшем упор копыт,
В полусне, волненью недоступном,
Недвижимо, сжав узду, стоит.
Исступленно скачет Всадник Медный;
Непоспешно едет конь другой;
И сурово, с мощностью наследной,
Третий конник стынет над толпой, —
Три кумира в городе туманов,
Три владыки в безрассветной мгле,