Иван Семенович молча отвернулся.
– А-а, так ты, бать, тоже с ним заодно? Д-а, мужики, с вами не соскучишься. И что мне теперь прикажете делать?
– Принимать мои условия, – сказал Мостовой.
– Но…
– И без всяких «но».
– Ладно. Хрен с тобой, золотая рыбка. Но, если все сорвется, пеняй тогда, Андрюха, на себя. Так что? Заметано?
– Да, – сдержанно ответил Андрей, но глаза его при этом радостно сверкнули.
Все еще находясь в возбужденном состоянии после разговора с другом, выбрался из зимовья. Бросил взгляд на завалинку, но, не задерживаясь, круто развернулся и шагнул в ночную темень. Отошел от сруба на сотню метров. Смахнул рукою невесомую пыль-куржу с поваленной лесины. Примостился. Закурил. Подставил разогретое возле раскаленной печурки вспотевшее лицо легкому свежему ветерку. И через мгновение таинственная, наполненная каким-то скрытым смыслом таежная тишь полилась, запросилась в душу.
Стояла почти безветренная морозная ночь. Обычная для начала декабря. Когда неистовый шквальный северяк, наярившись, нашумевшись вдосталь, смирит наконец свой буйный нрав, успев порядком притомиться за короткий ненастный день. Задышит ровно и покойно, лениво шевеля ворохи припорошенной снегом жухлой листвы. И развиднеется заполночь. И щедро вызвездит от края и до края по всему огромному небесному гобелену, бережно накрывшему спящую землю.
И отступит, словно растворится внутри все, что тревожило и жгло. И станет вдруг пустым и ненужным.
«А может быть, остановиться, пока еще не поздно? Отступиться? Отвернуться и… забыть, как затянувшийся кошмарный сон? Бросить все это к чертям собачьим и не брать больше грех на душу?
Работа? Да какая это может быть работа?! Жечь и кромсать, лишать кого-то жизни? Да… Это правда… Все они – примитивные, тупые, узколобые уроды. И их поганое, похабное счастье напрямую зависит от несчастья других. Но, подыхая, падая замертво, они же, как и все остальные, словно скатерть со стола, судорожно сгребают и тащат за собой совсем неповторимый, невозвратимый мир.
Танюшка… Нет. Она бы не одобрила, ни за что бы не одобрила то, что я задумал. Конечно – нет. И Елизар… И Глушенька… И у Семеныча в глазах – давно немой укор. Ведь так же? Так? Ну, и зачем тогда все это городить? Что и кому я этим докажу? Себе? Потешить самолюбие? Око за око, зуб за зуб? И только-то. И ничего другого…»
Скрипнула дверь зимовья. Выметнуло длинную оранжевую полосу света из проема.
– Ты где, Андрюха? Где ты там лазишь? – раздался голос Славкина.
– Да здесь я.
– Ползи, давай, на хауз. Сейчас тебе большой сюрпрайз будет.
– Какой еще сюрприз?
– А вот сейчас увидишь. Ползи, говорю.
Затер окурок. Поднялся неохотно. Поплелся к зимовью неспешно, по привычке подволакивая ногу.
А через полчаса послышался шум подъезжающей к крыльцу машины. И в зимовье ввалился Краев, толкая перед собой какого-то сгорбленного растрепанного человека.
Андрей пригляделся и, задержав дыхание, до хруста сцепил зубы, не давая воли опять перехватившей горло злости. Стоял и слушал, как громко бухает в груди растревоженное сердце, сверля горящим взором своего старого ненавистного врага.
– Но это, братка, еще не все, – где-то очень далеко, едва слышно, опять раздался голос Славкина. И через миг на пол перед Андреем швырнули низкорослого темнолицего китайца. – Вот, Андрюха, это тебе – на сладкое. Господин Ли своею собственной персоной. Ну, можно сказать так – сынишка твоего главного забугорного дружка. У них в гостях… и была твоя Танюшка…
– Вот у них она и была, – вторично повторил Славкин, опустив свою тяжелую мускулистую лапу на плечо Мостовому, будто упорно втолковывая ему, как какому-то желторотому несмышленышу, прописную истину, стараясь, чтобы она как следует дошла до его сознания. – Они ее, сволота желтозадая, и накачали наркотой до полного бесчувствия, чтобы послушнее была.
– Я здесь совсем ни при чем. Я тогда уже учился в Хабаровске, – открыто глядя в глаза Андрею, тихо и спокойно вымолвил Ли Вэйгу. – И я никакой не сын ему. – Хотел, видимо, и еще что-то прибавить, но резко выступивший вперед Краев неожиданно хлопнул его ладонями по ушам. Китаец схватился за голову, согнулся и застонал, а когда через несколько мгновений оторвал от головы узкие худые ладони, на них тускло блеснули темные кровяные крапинки.
– Во гаосу ни пуяо шуо шеме дуаю?[69] – без всякой интонации бесстрастно произнес Краев и добавил на русском: – Не люблю, когда эта сволочь узкоглазая начинает тупо изворачиваться. Привыкли как на базаре – с кристально честной рожей всякую рвань нам втюхивать.
– Да, тут ты прав, Егорыч, – подтвердил Саня. – Этого у них точно не отнимешь. Восток, блин, мать его ети. Ладно, Андрюх, ты извини, братка, но пока они нам еще живыми нужны. Можешь их слегка попинать наскоряк, а завтра я тебе их совсем отдам. Хочешь, секир башка делай, хочешь – на шаурму пускай. Даже скормить их друг другу по чуть-чуть можешь. Я тебе даже покажу, как это делается. – Сказал и отступил в сторону, словно предоставляя Мостовому широкое поле деятельности. Подождал, но, видя, что Андрей по-прежнему стоит без движения, уставившись в одну точку на стене незрячими глазами, поторопил: – Еще раз извини, братуха, но сейчас лишнего времени у нас нет. Счет же на часы пошел. Ну, так ты что, отведешь душу?
Мостовой не ответил, только отрицательно помотал головой.
– Добро. Тогда отложим этот кайф на завтра. Егорыч, толкай их в подпол – и займемся делом.
Снова расстелили на столе огромную склейку, сверху распечатку со спутника. Обступили со всех сторон. И Мостовой вместе со всеми тоже машинально подошел поближе. Остановился, прикасаясь плечом к плечу Семеныча. Громкие чужие слова еще не доходили до его сознания. Гудели где-то вдалеке, как прибитый к рамке дымокуром пчелиный рой. Перехватившая горло ненависть, едкая, как концентрированная кислота, постепенно растекалась по телу и, разбавленная кровью, растворенная в ней, проникала в каждый капилляр, в каждую клеточку, бросая в сильный, но теперь уже вполне переносимый жар.
Вот и случилось то, чего он так долго ждал. Представлял себе в малейших подробностях долгими бессонными ночами. Вера в то, что это все-таки когда-нибудь свершится, произойдет по чистой и праведной воле провидения, поддерживала его все эти страшные бессмысленные годы, помогала держаться на плаву, делать вид, что все еще живет, легко вводя в заблуждение окружающих. Но теперь эта уже хорошо видимая, маячащая перед глазами цель каким-то непонятным, непостижимым образом вдруг начала терять для него былую притягательность. Как будто все эти годы он упорно и упрямо брел и брел за миражом. И только сейчас, прозревая, постепенно начал понимать, что сама по себе эта, казалось бы, выстраданная, вымученная цель на самом деле никогда и не была для него по-настоящему важна. Единственно важным было только это упорное маниакальное стремление к ней. Движение к ней, позволяющее поддерживать гаснущую зыбкую веру в справедливость страшного возмездия.
Теперь, когда осталось сделать последний шаг, он начал понимать, что этот шаг не принесет ему никакого облегчения. Что и после достижения этой выстраданной треклятой цели внутри так будет впредь стоять звенящая пустота. И жизнь его уже никогда не обретет былого смысла.
– Нет. Я не буду нажимать на кнопку, – неожиданно для себя самого произнес он вслух, и все говорившие разом замолчали.
– Что, Андрюха? Что ты сказал? – спросил Славкин.
– Я сказал – взрывайте сами.
– Ну, браток, тебе не угодишь, – желчно обронил Санек. – Ты уж не раскисай, будь добр. Хотя б сейчас. Ну же! Соберись и подключайся.
АЛИНА
– Они исчезли, – сказал Самвел, и на лицо его словно туча набежала. – Совсем пропали. Просто как под землю провалились! Уже целые сутки – ни одного звонка.
– А я говорил тебе, что не надо туда соваться? Говорил, да? Нельзя было туда людей посылать. У них там такая охрана, что сразу же заметят. Наверно, вертолетом их и засекли.
– Наверное, ты прав, Ашот-джан, – повинился Самвел, – не надо было.
– И что теперь делать? Как их теперь оттуда вытащить? Этот твой Бельдин ни за что их не отдаст. Еще неизвестно, как он там все это повернет. Может и в Москву сообщить.
– Нет. Не может. Это ему совсем не нужно. Не думаю, что сообщит.
– У-у, чет! Ничего еще не сделали! Ничего не добились! А уже семь человек потеряли! Семь человек, да! Семь трупов! А все ты, брат, со своими чертовыми шмазами-алмазами. Не надо было мне тебе слушать. Знал бы, что так получится…
– Теперь уже все равно поздно, Ашот-джан. Теперь же назад не вернешь.
– И этот еще твой Сазонов?! Что с ним теперь делать? Надо его немедленно зарыть. Чтобы и запаха не осталось!
– Нет. Нельзя. Рано еще, – возразил Самвел. – Он еще может пригодиться.
– Куда пригодиться? Зачем пригодиться? Что ты, как бабка старая, всякие банки-слянки собираешь?
– Я тоже так думаю, Самвел, – осторожно вставила Алина. – Лучше бы от него избавиться.
– Ты думаешь? Еще и ты тут думаешь?! Я тебя спрашивал, да? Еще раз рот раскроешь, вообще выгоню! Говорить будешь, только когда я сам тебя спрошу, поняла?! Она думает. Еще и она думает, – пробурчал Самвел, и на его круглых лоснящихся нависших над подбородком щеках выступили багровые пятна. – Все кругом думают! Один я только ничего не думаю. Совсем тупой, да.
– Что ты кипятишься, как чайник? Никто тебя тупым не называл, – подождав, пока брат немного успокоится, примирительно продолжил Ашот. – Но из дома его все равно убирать надо. Даже эта твоя курица правильно говорит.
– Хорошо. Уберем. Завтра.
– Нет, Самвел. Сегодня. Пока он здесь – совсем неспокойно. Кто там знает, что у этого дурака Степанчука на уме.
– Ладно, Ашотик. Сейчас отправлю. Может, ты и прав. Только куда его лучше спрятать?
– К Чепурному в Филаретовку на дачу.