– Не было там души. Знаешь, Джо, проваливай!
– Ага. – Джо послушно встал и побежал на поле.
Я надевал бутсы, когда из коридора зашёл Робин. Завидев меня, он невольно вздрогнул.
– Я думал, уже никого.
– Хочешь? – протянул я остаток сигареты.
Робин затянулся и потушил окурок о ножку скамьи.
– Как рука? – спросил я.
– В порядке. Морфий, как видишь, не принимаю. Только рубашки запачкал, судно регулярно даёт течь.
С поля прибежал Питер.
– Макс, ну где ты? У нас категорически не хватает столбов для схватки.
– Иду.
Как всегда, от ясного лика Питера исходили лучи майского солнца. Улыбка до ушей. Старый добрый Питер. Он положил руку на плечо Робина и сказал:
– Как твоё рукоблудие?
– Адские муки. Нам необходим тред-юнион для взаимопомощи, – паясничал Робин. – У меня отец как раз в одном таком обществе состоит. Скидки, пособия по болезни… Дарт не посмеет возразить.
– Я, пожалуй, воздержусь от такого членства, – весело заключил Питер.
Робин шлёпнул его по щеке, тот двинул в ответ.
– Всё, иди к чёрту! Макс, пошли, – позвал меня Питер.
– Иду, – отозвался я, завязывая шнурки.
– Слышали, у Гарри в комнате по ночам какой-то полтергейст шарит! – сказал Робин.
– Откуда ты знаешь?
– Пристал ко мне сегодня, трогал ли я его вещи на столе.
– А ты не трогал?
– Нет, конечно, – помотал головой Робин. – Кажись, он сбрендил.
– Жизнь без Тео оказалась не сказкой, – заключил Питер.
– Я думаю, там какое-нибудь привидение от Эмили Дикинсон[71] воду мутит, – сказал Робин. – Мстит за их пакости.
В раздевалку закатился Мэтью, по широкому лбу его и полыхавшим заревом щекам струился пот. Хрюшка суетливо отворил свой шкафчик и начал переодеваться.
– А, Мэтью, – вернулся из душевой Секвойя с ведром. – Я тут прибирался, освобождал ненужную ячейку. Кажется, это твоё.
Он извлёк из бывшего шкафчика Тео какую-то книгу.
– На корешке твоё имя.
Мэтью взвизгнул:
– Учебник по Ранней республике! А я уж думал, придётся платить за утерю… – Мэтью, пыхтя, запрятал долгожданную находку в свой шкаф и поковылял на выход.
– А ты что, тоже играть надумал? – спросил я Робина.
– Не, думал, бутсы забыл тут. Наверное, в комнате под кроватью они. Хорошей игры!
– Давай, давай, проваливай!
Мы вышли с Питером к игровому полю, где уже шла разминка.
– Странный тип этот Робин, да? – сказал Питер.
– Обыкновенный олух, как мы.
– Его бутсы перед дверью на видном месте стоят. Я о них чуть не расшибся.
На моё лицо наползли тучи.
– Тогда какого чёрта он их искал в раздевалке?
– Без понятия, – сказал Питер. – Вот и говорю – странный тип.
– И зачем ему бутсы, если он не играет сейчас?
– Отец говорит, что знает эту породу. На войне повидал. В жизни совсем иными людьми оказываются.
– В тихом омуте?..
– Ну да, ну да. Что-то в этом духе. Наш Робин ещё всех удивит.
– А?
– Это старик мой сказал.
– А почему он вдруг такое о Робине? – спросил я.
– Не знаю. Тоже замечал за ним, наверное, странности всякие.
– Например?
– Да не знаю. Роб мылся как-то, когда отец драил в умывальне. Так, говорит, слышал, как Роб «Красное знамя» напевал.
– Ну и что? – пожал я плечами. – Коммунисты сейчас в моде среди бунтарей.
– Это вроде не коммунисты… В любом случае кому из нормальных такое в голову петь стукнет? Хотя у каждого бзики свои. Вот у тебя же есть бзики?
– Не знаю, – сказал я честно. – Под душем я нем, как рыба.
– Ну, а насчёт самолёта?
– А, это… Ну да, есть.
– Ну вот!
– Но это мечта, а не бзик, – сказал я.
Питер так весело головой повертел, что золотистые волосы разлетелись.
– К мечте нужно стремиться, дружище. А ты что делаешь? Паркуешь свой бампер к пьяным бабам за фунт в вечер.
– За полтора, – уточнил я. – И плюс чаевые.
– Я тебе скажу, не там ты вертишься.
Я пожал плечами.
– Как знать.
– Не те цены себе вешаешь. У меня хотя бы выход отсюда есть, – объяснял Питер. – Я не хочу в древних городищах рыться, понимаешь, я здесь только потому, что отец настоял. Роданфорд – трамплин в будущее, говорил он. Такая удача, что бесплатно Кочински меня взял. А я хочу в Королевскую академию драматического искусства в Лондоне. Чтобы актёром стать. Вот куда я рвусь. Но там меня не ждут. У меня не то социальное положение. И поэтому ярмарочные фестивали пока что – моя единственная дверь к мечте. Я знаю, что на них съезжаются ректоры половины драматических школ. Меня могут заметить, понимаешь?
– Ага.
– Это мой шанс. И Лемертон считает, что я неплох.
– Ты чудо как хорош, приятель. Я бы запал на тебя, если бы не твоя обезьяна в штанах.
Это было почти правдой. Питер заулыбался, широко оскалив зубы. Он был и в самом деле красив, как Орфей.
– В лепёшку расшибусь, дружище, если нужно будет.
– И через принципы перешагнёшь?
Питер задумался. Я такое у него специально спросил про принципы. Адам меня в слабаки определил уж больно лихо, не проверив толком. А что насчёт Питера?
Горден не дал нам продолжить. Мы встали в строй, переключившись от наших мозгов к ногам и туловищам.
После игры наша элитная раздевалка пахла, как швейцарская сыроварня, размещённая в конюшне: острый запах фондю мешался с запахом конского пота. И нам, выложившимся на поле во всю юношескую дурь и силу, было начхать на проблемы внешнего мира. Пускай мы покрылись, как дикие степи, растительностью и поглотали Адамовы яблоки, но мы не переставали галдеть, как обычные дети. Разве мог кто-то из нас убить товарища из-за отнятой игрушки или ещё из-за чего?
Я размышлял над этим, пока мылил голову. И ещё рассуждал о размерах. Мой самолётик из Hamleys[72] я бы уже давно променял на настоящий Waco F, будь у меня деньги. С годами наши интересы дорожают, и, может быть, некоторые из нас уже дошли до того, что за отнятое готовы пойти на убийство? Хотя Адам утверждает, что не во всех нас сидят пороки, а без них убийцами не становятся. Одно мне совершенно ясно: Тео оставался из нас наибольшим ребёнком. Он мог запросто вляпаться. К примеру, по дурости отобрать у кого-то нечто очень дорогое.
Я попытался вспомнить, когда же мы всё-таки выросли.
Глава 21Когда же мы выросли?
У тётки Уилгрет – хотя чаще мы звали её «антиквариатом», потому что на вид она с королевой Анной в один класс ходила, – была племянница Томазина, лет двадцати, с кудрями до плеч и вздёрнутым носиком. Она жила рядом со школой, и мы бегали к ней на перемене, просили испечь нам что-нибудь. Вставали у окна, как свора голодных псов, или залезали на карниз и молча пялились. Мы ведь не за бапсами[73] на самом деле сюда бегали. Грудь у малышки Томазины, говорили мы со взрослым апломбом, в порядке. Как две ракеты в боевой готовности.
А понедельника мы ждали не меньше, чем дня, когда война кончится, чтобы шотландская национальная команда по футболу наконец-то вернулась в игру. Начало недели Томазина всегда отмечала жарением оладий. Брала в круглые ручки цукини и тёрла все пятнадцать дюймов на дощечке. Мы столбенели, как будто факир нас заклинал игрой на дудочке.
Я обнаружил, что взрослею, в одиннадцать. Мне тогда жутко захотелось силлабаба[74] в его самой жёсткой алкогольной комплектации. Дед смеялся, помню. Он силлабаб-то круче всех делал, даже корову доил в ведро, предварительно отлив в него самодельного яблочного сидра, чтобы не отнять ни секунды свежести у будущей закваски. Затем давал готовой субстанции настояться в холодном чулане. Я рано утром нёсся туда, чтобы первым увидеть пенку из свернувшегося молочного белка, причудливо выступившую на поверхности.
Когда со мной это случилось в одиннадцать лет, я вспомнил эту пенку. Решил, что я теперь мужчина, и первым делом попросил деда приготовить мне силлабабу как неофиту мужского ремесла.
Джо и я первыми с помывкой покончили, хотя обычно я большой любитель водных процедур. Горячий душ после матча я всегда принимаю долго. Однако сейчас мне больше всего хотелось побыть одному. Джо, как назойливый прыщ, не хотел отлипать. Хотя мне на него наплевать было.
Из душевой лился гулкий раскатистый смех, волокся плотным облаком пар, вздымаясь и разбиваясь о потолок душной раздевалки. Я вытирал волосы жёстким хлопковым полотенцем, когда к нам заявился Дарт. Его чёрная морщина над переносицей возвещала о неизбежно грядущем порицании. Дарт без предупреждения налетел на меня, как стервятник, оказавшись почти вплотную. Такая близость за целый год начинала донимать. Я холодно уставился в ответ.
– Ты поднимался в преподавательское крыло?
– Да, сэр.
– Для чего?
– У меня было важное дело.
– Больше не смей этого делать! Ты понял?
– Сэр, меня пригласили, официально. Как я мог отказать?
– Пригласили? Кто?
– Миссис Кочински, – сказал я.
Дарт посерел.
– Что ей от тебя понадобилось?
– Она предложила пришить мне пуговицу.
Дарта как по голове тюкнули. Он запнулся, чёрствые губы его молча шевелились, подбирая слова. Вороньи ноздри возмущённо вздулись.
– Какую ещё пуговицу?
– На сорочке. Глядите!
Я подёргал за ворот рубашки, что свисала с дверцы шкафчика.
– Японская нить!
Дарт продолжал прожигать меня глазами.
Несколько парней ворвались с дружным хохотом. Завидев Дарта, они умолкли.
– Ты должен сам уметь пришивать свои пуговицы, Гарфилд. Подобное поведение неприемлемо для студентов, – сказал мне Дарт.
Я покосился на ребят. Мне вдруг нестерпимо захотелось поиздеваться над этим ссохшимся горе-надзирателем.
– Я умею, сэр. Лет с одиннадцати и пришиваю. Но вы же знаете, что самому пришивать – это не то. Взгляните на Робина. Ему сейчас вообще противопоказана любая работа руками…