До сих пор вижу то глупое изумление, то приниженное зверство, что выразилось на этих, с позволения сказать, лицах. Как ни были грубы и тупы эти люди, слова мои произвели на них впечатление; они уже колебались, и настрой толпы изменялся в нашу пользу, когда кто–то закричал сзади:
— Проклятые щенки! Выбросите их за окно!
Голос послышался из самого темного угла комнаты — близ закрытого ставнями окна. Бросив в ту сторону мимолетный взгляд, я смог едва различить худощавую фигуру в длинном плаще и в маске, по виду напоминавшую женщину, и около ее — двух здоровенных парней, причем все они держались в стороне от других.
Говоривший был смелее других, находясь в самом конце комнаты, а, между тем, передовые обнаруживали меньше решимости.
Нас было только трое и, конечно, мы были бы смяты при первом же натиске вместе с нашей баррикадой, но, все же, с нами нужно было считаться. Аркебуз Круазета с его горящим фитилем, заряженный несколькими порциями свинца — весьма серьезное оружие: с расстояния в пять шагов, разбрасывая свой заряд, он мог нанести весьма тяжелые раны. Многие из присутствующих, и особенно их предводитель, сознавали это очень хорошо. Возможность быть убитыми в нападении, в виду ожидаемого грабежа, была для них не особенно приятна. Кроме того, большинство все же помнило, что оставалось множество гугенотов, которых можно было безнаказанно убивать и грабить, так к чему же резать горло католикам, да еще попасть из–за этого в беду; к чему рисковать быть вздернутым на Монфонконе [19] из–за пустой фантазии, или возбуждать из–за пустяков неудовольствие такого влиятельного человека как виконт де Кайлю…
В этот самый критический для нас момент тот же голос из угла напомнил им главную цель:
— Паван! Где Паван?
— А! — подхватил мясник, поплевав при этом на руки, чтобы покрепче ухватить свою секиру. — Подавайте сюда эту собаку–еретика, и тогда убирайтесь! Ведите нас к нему!
— Паван? — отвечал я спокойно, но при этом не мог оторвать глаз от сверкавшего в его руках металла. — Его здесь нет!
— Это ложь! Он прячется в комнате позади вас! — воскликнул тот же голос. — Выдавайте его!
— Да, выдавайте его! — повторил человек с секирой почти добродушно. — Или вам плохо будет. Пустите нас к нему и убирайтесь.
В толпе послышались ропот и крики «Смерть гугенотам!», «Да здравствует Лорен!», показывавшие, что не все одобряли сделанное нам снисхождение.
— Берегитесь, господа, берегитесь, — продолжал я настаивать. — Я клянусь, что его здесь нет. Я клянусь в этом, слышите ли?
Рев нетерпения и движение в толпе, словно собиравшейся уже броситься на нас, заставили меня прекратить дальнейшие переговоры.
— Стойте! Стойте! — закричал я. — Одну минуту! Выслушайте меня! Вас слишком много для нас. Поклянитесь, что отпустите нас, если мы дадим вам дорогу!
С десяток голосов отвечало согласием, но я смотрел только на мясника, казавшегося мне лучше других.
— Да, я клянусь, — сказал он.
— Мессой?
— Мессой.
Я дернул за рукав Круазета, и в тот же миг он сорвал горевший фитиль и сбросил тяжелое оружие на пол. Толпа бросилась через нашу баррикаду, ломая составлявшую ее мебель, а мы, едва отпрянув в сторону, друг за другом поспешили к другому концу комнаты, причем на нас уже никто не обращал внимания. Все были заняты одной мыслью — добраться скорее до своей жертвы. Мы были уже у выхода, когда раздался первый удар мясника в дверь, которую мы защищали, а теперь бросили.
Стремглав летели мы вниз по лестнице, объятые паническим страхом, и новый рев толпы нагнал нас уже во дворе; но мы не оглянулись и не остановились ни на мгновение. Через несколько секунд мы перескочили через поваленные ворота и были на улице. Какой–то калека, две или три собаки, несколько женщин, с боязливым любопытством заглядывавших во двор, лошадь, привязанная к столбу — вот все, что мы увидели. Никто не останавливал нас, и через минуту мы уже свернули за угол, потеряв дом из виду.
— Теперь они будут верить слову благородного человека, — сказал я с улыбкой, вкладывая в ножны шпагу.
— Я желал бы взглянуть на нее в этот момент, — отвечал Круазет. — Ты видел мадам д'О?
Я покачал головой, не отвечая на вопрос. Я не был уверен в этом, и воспоминание о ней приводило меня в ужас. Неужели я видел ее..? Это было нечто чудовищное, противоестественное! Ее родная сестра! Ее зять!..
Я поспешил переменить тему.
— Паваны, — начал я, — имели пять минут времени…
— Больше, — отвечал Круазет. — Если только они тотчас выбрались из дома. Если с ними ничего не случилось и никто не задержал их, то они должны быть уже у Мирнуа. Они были уверены, что он пустит их к себе.
— О! — со вздохом сказал я. — Как глупо было с нашей стороны увести оттуда мадам де Паван! Не вмешайся мы в ее дела, мы давно были бы с Луи, с нашим Луи — я хочу сказать.
— Правда, — тихо отвечал Круазет, — но тогда нам не удалось бы спасти другого Луи, в чем, я думаю, мы преуспели. Он до сих пор находился бы в руках Паллавичини… Вот что, АН, будем считать, что все повернулось к лучшему! — При этих словах уверенная отвага блеснула в его глазах, и я устыдился себя. — Скорее на помощь нашему Луи! Бог поможет нам успеть вовремя!
— Да, вперед! — воскликнул я, увлеченный его отвагой. — Первая улица направо, вторая налево и опять первая налево — кажется так они говорили? Дом напротив книжной лавки с вывеской «Голова Эразма»! Вперед, мальчуганы! Еще, может быть, не поздно…
Но, прежде чем повести далее мой рассказ, я должен объяснить, что же случилось в доме Паванов. Комната, которую мы охраняли с такой самоотверженностью, была пуста. План принадлежал мне, и я гордился им. Круазет, как и следовало, был только исполнителем. Я нарочно побежал от ворот, а попытка закрыть наружную дверь, баррикада, защищавшая двери во внутреннюю комнату — все это было сделано, чтобы отвлечь внимание наших врагов. Паван со своею женой, наскоро переодетой мальчиком, скрывался за дверями домика привратника и незаметно выскользнул на улицу, когда нападавшие ворвались в дом. Даже слуги, как мы узнали впоследствии, спрятавшиеся в подвале дома, успели спастись таким же образом, хотя некоторые из них позже и были убиты на улицах как гугеноты.
Было еще одно обстоятельство, увеличивавшее надежду на спасение Павана и его жены: я дал ему кольцо герцога, предполагая, что в затруднительном положении оно может ему пригодиться. Я также предполагал, что и нам самим по выходе из дома, не угрожала особенная опасность, если только мы не встретимся с Видамом.
Мы действительно не встретились с ним, но едва прошли с четверть намеченного пути, как поняли, что нам предстоят опасности, вовсе нами не предвиденные.
Дом Павана находился на некотором расстоянии от центра той кровавой бури, которая охватила в то утро несчастный Париж; он был в нескольких сотнях шагов от улицы Бетизи, где жил адмирал, и — сравнительно, в стороне. Поглощенные треволнениями драмы, в которой только что участвовали, мы мало обращали до сих пор внимания на яростный трезвон колоколов, на выстрелы, крики и всеобщее смятение, в котором находился теперь город.
Мы не могли представить себе тех ужасных сцен, которые происходили неподалеку от нас. Страшная правда открылась нам лишь теперь, на улицах, и при виде ее кровь готова была застыть в жилах, довольно было пройти несколько шагов, повернуть за угол… Мальчики, только что оставившие деревню, и неделю назад еще беззаботные и веселые, совсем не помышлявшие о смерти — теперь были ввергнуты в бездну кошмаров, не поддающихся описанию. И какой контраст представляло это ясное, напоминавшее о спокойной, былой жизни, небо с тем, что творилось вокруг нас! Совсем близко мы слышали песню жаворонка; солнце освещало верхушки домов; кудрявые облака проходили над нами; веяло свежестью раннего утра… Где это, не во сне ли? Неужели в этих узеньких переулочках, где вопли, проклятия, мольбы; люди, похожие на демонов, топчущие убитых и покалеченных; солдаты королевской стражи и зверская толпа, разбивающие окна, двери, и перебегающие с окровавленным оружием из дома в дом, разыскивая, преследуя, и, наконец, убивая в каком–нибудь темном углу, нанося удар за ударом корчащемуся в предсмертных судорогах несчастному?.. Здесь гибли под рукой убийцы женщины, дети… Иные еще отбивались первым попавшимся на момент оружием, но умирали, прижатые к стене грудами трупов, наполнявших потоками крови уличные канавы.
Я был в Кагоре в 1580 году, когда дрались на улицах, и видел, как убивали женщин. Я был с Шатильоном, девять лет спустя, когда он проезжал по предместьям Парижа, и, помня смерть своего отца, никому не давал пощады. Я участвовал в битвах под Курта и Иври, и мне приходилось много раз видеть, как закалывали пленных целыми сотнями… Но это была война, и ее жертвы заканчивали свои дни под Божьим небом с оружием в руках — это не были женщины и дети, только что пробудившиеся от сна!
Во всех этих случаях я не чувствовал того ужаса, той жалости и негодования, какие охватили меня в это памятное, давно прошедшее, летнее утро, когда мне пришлось в первый раз увидеть освещенные солнцем парижские улицы. Круазет ухватился за меня, весь бледный, точно помертвелый, с закрытыми глазами, так что я должен был вести его. Мари шел по другую сторону, сурово сжимая губы. На пути нам попался, — подобно многим из убийц, — пьяный, шатавшийся солдат королевской стражи; окровавленные руки изобличали род его занятий. Он загородил нам дорогу, но я обошел его стороной, а Мари продолжал идти прямо, как будто перед ним никого не было, и этот человек, позоривший образ Божий, не стоял на его пути. Я видел только, что рука Мари как бы случайно прикоснулась к рукоятке кинжала, но к нашему, а может быть и своему, счастью, королевский стрелок отшатнулся в сторону и миновал нас. Этой опасности мы избегли. Но видеть, как у нас на глазах убивали женщин, и проходить мимо… О, это было ужасно! До того ужасно, что если бы я в то время обладал волшебным талисманом, исполнявшим мои желания, то я потребовал бы пять тысяч всадников, во главе которых понесся бы по улицам Парижа, и многие бы припомнили прошлые дни Жакерии!