Шурка не понял. Все было, как только что… Сновали прохожие. Переходили перекресток как ни в чем не бывало.
…Но изменилось. Уж слишком как ни в чем не бывало шли. Каждый старательно не смотрел в сторону. Старательно смотрел на небо, себе под ноги. Напрягались плечи, цепенела шея, а взгляд делался пустым. Перекресток оставался позади – и плечи, шея, взгляд снова оживали.
Солдат махнул регулировщице. Та насупилась, крутанула дубинкой. Выдвинула ладонь в перчатке. Машины встали.
Шурка кинулся к бровке тротуара.
– Фрицы идут!!! – казалось, завопили дома, мостовая, тротуар, трубы, голуби. Теперь уже неслись, бежали, катились кубарем, валили со всех сторон сразу.
– Граждане. Разойдись, – беспомощным тенорком воззвал солдат. Качнул дулом. Куда там!
Толпа собралась в мгновение ока. Теперь уже Шурке приходилось грести локтями. Выдираться, ввинчиваться. Сердце бухало. Его толкали, он толкался. Съездил по физиономии чей-то локоть. Чьи-то сапоги лягнул он сам. Пробрался в первый ряд.
Отсюда он видел забор – там вдали, свежий, занозистый. И железные ворота.
Все тянули шеи. Было тесно дышать – стискивали с боков. Но никто не ругался, не шипел, не вскрикивал.
Все молчали.
Ворота взвизгнули, поехали створки.
У Шурки заколотилось сердце.
Колонна была серая. Шершавая. От нее несло страхом. Немцы тщательно смотрели перед собой. Чтобы взгляд не попался взгляду. «Соображают», – жадно разглядывал Шурка. Они живые, а Таня нет – разве так может быть? Понял, что надо поймать этот взгляд. Во что бы то ни стало. Может, тогда уйдет навсегда это чувство-лезвие, которое впивается по утрам?
Потому что… Потому что… Потому что хватит уже. «Я больше не могу», – понял он.
Толпа медленно, неуловимо сжимала пространство. И вот уже колонне пришлось остановиться.
Солдаты озирались, беспомощно качали автоматами. Шурка им даже посочувствовал. На фронте им было понятно: тут свои, там враги, стрелять – туда. Здесь – они не знали, что делать.
– Граждане, – рявкали, просили, взывали они ломающимися мальчишескими голосами. – Отойди! Назад!
Толпа не отвечала.
Один, придерживая на груди автомат, стал лупить кулаками в ворота:
– Открой!
Шурка знал, что это наверняка не те немцы. Среди них точно нет, просто не может быть того, который… это сделал. И вообще… Но думать было поздно.
Шурка пихнул клетчатое пальто рядом, саданул в бок какую-то куртку, толкнул шинель.
– Назад!!! – беспомощно вопили солдатики.
Шурка пролетел сквозь кордон. Врезался в самую глубину. Схватил за грудки. Успел заметить полуоторванный карман. И мысли выскочили из головы. Осталась одна. Самая глупая: «Нет, в самом деле?»
…Разумеется, он вовсе не ждал, что немцы будут с клыками и рогами, как на карикатурах в газете «Правда». Что взгляд у них волчий, желтый. Что изо рта у них будут змеиться раздвоенные языки и капать яд, как на плакатах, где немцев пронзает штыком русский воин-герой.
Он ничего не ждал.
Но чтобы… Мерзкие такие, багровые, вулканические. «Прыщи», – только и подумал Шурка. «Нет, в самом деле?» Пры-щи?!
А потом кулак обрушился ему на голову. Выбил и эту последнюю мысль.
На миг все покрылось тьмой, исчезли звук, свет, запах, немец с прыщами. Шурку дернуло за воротник. Швырнуло. По ребрам больно даже через куртку ударил асфальт.
Звук и свет вспыхнули вновь. Шурка услышал «Назад!!!», уловил краем глаза – толпа рванула, смыкаясь, со всех сторон сразу. Увидел сапоги: высокие, черные и круглые, как два ствола, уходили ввысь. Продолжались штанами, похожими на два оттопыренных уха. Взгляд Шурки поскакал дальше вверх: пустая кобура – колючий блеск медалей – матовый блеск погон – вскинутая рука. Бах! – воздух треснул пополам и запах порохом. Толпа взвизгнула, ахнула.
– Наз-зад, бараны! – голос Шурка вдруг узнал.
Толпа затопотала, теснясь назад. Будто все разом поняли одно и то же: автоматы – тоже настоящие. Солдаты ловко оттеснили всех на тротуары, раздвинули проход. Немцы пугливо косились то на автоматы, то на толпу, окаменевшую по обе стороны, точно мифические скалы Сцилла и Харибда. Тишина стала оглушительной. Наконец, ее нарушил шорох: колонна снова двинулась к проспекту.
Человек в сапогах наклонился. Подал Шурке руку, потянул вверх. Другой рукой он застегивал себе кобуру. Козырек фуражки скрывал глаза. Совсем так, как раньше это делала серая шляпа с обвисшими полями.
Только теперь Шурка был почти одного с ним роста.
– А ты вырос, – заметил он. Тот, кого называл Королем игрушек Бобка, пока не стал делать вид, что все забыл. Кого Таня ошибочно считала смертью.
– А я уж думал, куда это вы запропастились, – Шурка вытер руку об штаны.
Тот весело захохотал:
– Я так и знал, что ты будешь рад меня видеть.
Шум в классе был такой, что Елена Петровна слышала его даже ступнями. Пол в коридоре вибрировал.
«Не хватает нам мужпедсостава, не хватает», – с горечью думала она. Но и собственные мысли слышала плохо.
Казалось, за дверью разрезают железными щипцами отслуживший свое крейсер. Папа Елены Петровны работал на ленинградской верфи – тогда ей подумалось, что от шума лопнут глаза и что ничего громче она никогда в жизни не услышит. Она ошиблась. За дверью шел урок труда.
…А ведь предупреждали Нелли Львовну на педсовете, предупреждали: сомнительная это идея – учить мальчишек шить. «Не шить! Освоить пару швов. Тамбурный и «козлик», – отбивалась Нелли Львовна. «Для развития моторики рук», – вспомнила ее слова Елена Петровна и поморщилась: какая чушь. Ты им моторику разовьешь – а они потом этими руками по карманам воровать начнут?
Или что Нелли Львовна думает – на пианино играть будут?
От шума дребезжали стекла, покачивалась лампочка.
Жди теперь, когда сюда дойдет дозором военрук или физрук. Представитель мужпедсостава. Рявкнет, гаркнет, наведет тишину.
В дверь ударил девятый вал. С потолка облачком опала штукатурка.
Ждать? …Еще чего! В войну женщины должны уметь всё! А завучи тем более.
Елена Петровна решительно дернула ручку. Звуковая волна хлестнула ее по всему телу сразу, накрыла с головой.
Мальчишки бегали. Мальчишки орали. Мальчишки скакали. Мальчишки сдвигали друг на друга парты. Тяжело полз шкаф – кто его толкал сзади, было не видно.
Да Бобке было и все равно.
Дело шло о жизни и смерти.
Он вытянул губы трубочкой. Хмурил брови. В руке мок от пота сложенный лоскуток. В голове сновали три мысли. Все три говорили голосом Нелли Львовны: «Иголку сюда, иголку туда, потянуть… иголку сюда (уколол палец), иголку туда (не туда – а ту-да, вот так), потянуть… иголку сюда, иголку туда, потянуть…» На миг ему показалось, что он видел фигуру, и, кажется, это была Капуста, она открывала рот – звука не было. Да и не важно. Он снова упер взгляд туда, где проклевывалось сквозь ткань острие.
Иголку сюда, иголку туда, потянуть.
Иголку сюда, иголку туда, потянуть.
Он был как камень среди бушующего моря.
И вдруг оно опало. А Бобка подпрыгнул на месте, с легчайшим звоном упала на парту его иголка.
Елена Петровна покосилась на нее. Такая настала тишина.
– Смир-р-р-р-НА! – еще раз рявкнул физрук. Гулко, как будто его грудь и горло были свернуты из листового железа, которое обычно шло на водопроводные трубы.
– Эт-та шта?!
Класс молчал. «Иголка сюда, иголка туда, потянуть», – мысленно водил рукой Бобка. Боялся забыть.
Кто-то все же осмелился, пискнул:
– Мы не девчонки!
– Ш-та?! Встать!
Стукнул партой, грохнул стулом, храбрец поднялся.
– Смир-на! – в самое лицо рявкнул физрук. Тот вытянул спину, задрал подбородок. Но бунт не угас.
– Пусть девчонки шьют, – пискнул кто-то позади. – Мы воевать будем.
– А ну-у-у-у… Все!!! Р-р-р-р-равняйсь!
Многоногий грохот. Вскочил («иголка сюда»), вытянулся («иголка туда»), сомкнул пятки, руки по швам («потянуть»), и Бобка.
Физрук заложил руки за спину. Шагал между рядами.
…Иголка сюда, иголка туда, потянуть…
– Воевать, а? – голос его гулко заполнил класс. Нелли Львовна и Елена Петровна маячили у доски бумажными фигурами.
…Иголка сюда, иголка туда, потянуть…
Было тихо так, будто кроме физрука никого в классе и не было и разговаривал он сам с собой. Каждое слово падало, как камень в цинковую трубу:
– Солдат! Должен! Уметь! Зашить! Гимнастерку!
Тишина.
…Иголка сюда, иголка туда, потянуть…
– Всем яс-сно?
Тишина.
…Иголка сюда, иголка туда, потянуть…
– Ра-а-а-а-в! Няйс!!! Воль! На! – гаркнул он, затопотал вон: укрощать следующий класс.
Елена Петровна позавидовала.
Грохнуло, все сели.
– Смотрите, ребята, – снова взяла лоскутки Нелли Львовна. Голосок у нее был овечий. – Берете иголку с ниткой вот так. Кладете перед собой… Теперь смотрите.
Глаза перед ней были презрительные. Нелли Львовна поймала общий взгляд, внутри позвоночника у нее пробежал холодок. Но шеи вытянулись – взгляды сошлись на лоскутке в ее руках. И Нелли Львовна, дрожа, продолжила:
– Иголку сюда, иголку туда, потянуть.
Елена Петровна на цыпочках отошла к двери. Обернулась. Стриженные затылки, оттопыренные старательные уши. Досада хватала ее за горло… А она не смогла справиться с одним таким мальчишкой. С одним! Она была задета. Пообещала себе, что справится. Без милиции. Сама!
Таня тряслась. Втягивала носом воздух. Еще. Еще. Запахов не было. Вышла из арки. Может, на проспекте лучше тяга.
Потянула носом в одну сторону. В другую. Кто-то на нее покосился. Кто-то хмыкнул. Кто-то нахмурился: выскочила в одном платье – непорядок, не лето ведь. Тане было не до них.
Нос, тупой, грубый и жалкий человеческий нос лишь беспомощно сипел и хлюпал.
Им нельзя было найти ни еду, ни ночлег.
И еще до смерти хотелось в туалет.
Таня приоткрыла когда-то нарядную, теперь скрипучую и щербатую дверь.