– Прости, пожалуйста, – шепнула в темноту парадной. – Тебе и так досталось, а тут еще я. Но мне совсем никак. Лопаюсь.
Он поймет. Теперь, когда мы столько вынесли вместе.
Оглядываться было стыдно. Выйдя, Таня быстро пошла по проспекту и вскоре ее уже не видно было среди пешеходов.
«Такое ощущение, – саркастически подумала Таня, – что моча собирается в голове, а не в мочевом пузыре». Мысли прояснились.
Пальто она украла быстро.
«Все-таки не зря я была кошкой». Город успел рассказать ей все о дымоходах, пазухах, трубах, форточках, пожарных люках, лазах. Таня удовлетворенно закатала слишком длинные рукава, подняла воротник – с таким и шапка не нужна. Зашагала веселее.
Выглянуло солнце. Снег уже подтаял.
На ходу думалось превосходно. Она уже и забыла, как это! «Хорошо снова идти двумя ногами», – глядела Таня по сторонам. Мысли выстраивались в ритм шагов.
Что случилось – как раз было более или менее понятно. Тане случалось об этом читать. Она сделала то, что в русских сказках туманно называлось «перекинулась». Хлопнулся о землю, перекинулся – и полетел ясным соколом. «Побежала блохастой кошкой», – переиначила Таня.
Менее понятно – что теперь со всем этим делать.
«Допустим, это система. Если это система, то так даже лучше», – рассудила Таня.
Кошкой удобнее: ходить в туалет, спать, есть, прыгать, идти куда хочешь и чтобы тебя не видели.
Человеком удобнее: мыться, искать Шурку и Бобку.
Вывод: быть кошкой в целом практичнее, чем человеком. Надо только припрятывать пальто в надежном месте, пока ешь, спишь и ходишь в туалет.
Вот и всё.
Порядок в мыслях Таню обрадовал.
Оставалось понять, как именно «перекидываться», чтобы это можно было делать, когда надо. А не когда жутко хочется в туалет.
– Один раз сделала – смогу еще, – подбодрила себя Таня.
Как перекидываются, в сказках не уточнялось. Пере – и кинуть себя: воображение подсказало некий акробатический элемент. Память – как мелькнуло внизу небо, а вверху – асфальт. С этого, по крайней мере, можно было начать.
Найти безлюдное место было нетрудно. Людей во всем Ленинграде было немного, как во сне.
Вышла на набережную Фонтанки. Ни души. Под ногами месиво из мягких сгнивших листьев и талого снега. Тяжело лежала за оградой вода.
Таня сняла пальто. Повесила на ограду. Ветер пошевелил ему рукава. «Спасибо за подсказку», – тут же поблагодарила Таня, городу явно нравилось, когда его знаки внимания замечали. Связала рукава вместе. Проверила: теперь пальто не свалится в воду.
Села на корточки. Вспомнила крики учителя физкультуры: «На живот себе смотри, на живот!» Подогнула голову, чтобы первый удар земли пришелся на плечи, а не шею. Ноги мелькнули в воздухе. Кувырок. Ничего не случилось.
Таня отряхнула со спины мокрые, расползающиеся листья. Значит, кувырок не годится.
Таня расставила ноги. Поправила: чуть ближе – «на ширину плеч». Задрала руки, приготовив ладони для опоры. Листья очутились у самого носа, ноги сверкнули в воздухе, утаскивая за собой тело в колесо. Таня выпрямилась. Звонко отряхнула с ладоней сырой сор. Ничего. «…Ничего страшного!» – поспешно успокоила себя она. Каждый неверный ответ приближает к нужному – единственно верному. Можно еще сделать сальто.
Но на самом дне сердца уже заскреблась тревога.
…сальто вперед или назад.
Таня даже встала в стойку. Вытянула вперед руки, как делали комсомолки-разрядницы в ЦПКиО имени Кирова.
Но тревога поднималась, как вода в Неве во время наводнения.
Делать сальто Таня не умела. Ни вперед, ни назад. Хуже: это, кажется, не имело значения.
Таня развязала неуклюжий узел рукавов. Пальцы дрожали не от холода. Она застегнула пуговицы, подняла воротник – мех его лежал на лице, как теплый кошачий хвост. И стояла, раздумывая, куда бы пойти. …Стояла, стояла.
Она обходила их все. Каждый день. Под завывания из подвальных окошек, подворотен, арок: «Нау-завись, входишь на оккупированную мной территорию!»
Дом, из которого их забрали в госпиталь, а потом – в эвакуацию. Дом, который разбомбило. Дом, в котором они жили с тетей и дядей до войны. Дом, в котором они жили с мамой и папой – до всего.
Чужие люди, мертвые запахи, незнакомые окна.
Каждый день.
«Сегодня – не обходила, – упрямо возразила себе Таня. – Выше нос! Зато теперь не надо драться с каждой блохастой дурой».
Она прикинула, который отсюда ближе, повернулась и зашагала к дому на улице Халтурина.
Дом был тот же. Четыре этажа, и на каждом человек, который его строил, менял свои намерения. Первый сделал простым, скромным, как будто сложил из прямоугольных глыб. На втором робко, как из кондитерского шприца, выдавил завитушки – понемногу у каждого окна. На третьем из взбесившихся гипсовых локонов окна уже еле проглядывали. На четвертом строго стояли белые облезлые колонны. А венчал все огромный портал, как у театра. Пышный, с огромной каменной вазой на самом верху. Таня помнила вазу. Вазы больше не было. Вазу дом еще той зимой скинул им с Шуркой на голову. Промахнулся. Или просто решил попугать. Может, вообще, шутил. Сейчас Таня уже ни в чем не была уверена.
У стены стояла дворничиха в фартуке поверх пальто. Она макала в ведро серую тряпку. На старой штукатурке расплывалось влажное пятно. Прежняя дворничиха погибла при обстреле. Сперва украла хлебные карточки у умерших жильцов, потом вещи, потом вселилась в пустую комнату получше. А потом тоже умерла.
Женщина ожесточенно терла стену. Большое тело громоздилось над коротенькими ножками, меленько переступали короткие сапожки. «На голубя похожа», – подумала про нее Таня. Усмехнулась: «Мне сейчас все на голубей похожи. На голубей и мышей. Некоторые на крыс».
Новая дворничиха будто почуяла Танины мысли. Подозрительно покосилась на нее. От тряпки валил пар.
– Тебе кого?
– Просто смотрю.
Таня задрала подбородок, разглядывая дом.
Тогда почти все окна в доме были заклеены бумагой или закрыты фанерой: стекла вынесло, когда Ленинград бомбили и обстреливали. Сейчас в голых стеклах дрожало небо – серое, зимнее, низкое.
Даже снег был не такой. Тогда он, казалось, лег навсегда. Улицы превратились в муравьиные тропинки среди арктических сугробов. Теперь – был вялым, липким, следы на тротуаре сразу темнели и наливались водой.
Из арки вышла женщина. Глянула на Таню мельком. Не узнала, свернула, чавкая по снежной жиже, пошла по тротуару туда, где попирали постамент гигантские черные ступни, а еще дальше угадывалось зияние площади. Таня ее тоже не узнала. Она никого не узнавала. Все их прежние соседи умерли зимой.
Последний адрес, который Шурка и Бобка еще могли знать.
Вот их бывшие окна. Два справа – комната большая. Над одним подпалина: там была выведена труба железной печки.
А стекла вставлены новые. В них блестело небо. В комнате теперь кто-то жил.
Женщина все терла стену. «Дворничиха! – сообразила Таня. – Она знает всех жильцов».
Таня подошла. От тряпки, от влажного пятна на стене, от красных рук женщины валил пар.
«Срут и срут, – бормотала она под нос. – Гадят и гадят. А я мой».
Она тоже любила этот город, всей душой. Только душа у нее была слепая, немая, скрюченная – и не умела выразиться иначе.
– Извините, – сказала Таня.
– Ой! – подскочила на месте женщина-голубь. Лягнула ногой ведро. Оно опрокинулось. В снегу вмиг появилось большое дымящееся черное пятно – как будто асфальт лизнуло горячим языком.
«Черт. Я все еще хожу, как кошка», – поняла Таня.
– Простите! – подняла ведро. – Я не хотела напугать!
Женщина сердито вырвала дужку у нее из рук:
– А я и не боюсь! Шастают тут…
Тане показалось, что она встречала эту женщину раньше. Давно. Еще до всего. Но может, просто много таких ходило по городу. Это был и их город тоже.
– Простите, а кто сейчас живет вон там? – Таня показала на окна.
Лицо у женщины стало свинцовым. А глазки – опасными. «Не голубь, – поправилась Таня. – Крыса». Такой взгляд она видела только у крыс, загнанных в угол.
– А что?
Таня подавила желание полоснуть когтями.
– Ничего, – пробормотала. Она хотела быть вежливой.
– Ну ничего, так и вали отсюда.
Таня проглотила и желание перекусить ей артерию на горле.
– Просто думала, раз вы дворничиха, то всех жильцов знаете…
– Я – дворничиха?!! – заорала женщина-голубь. – Я?!! Да я знаешь кто?! Да я таких, как ты, знаешь сколько?..
Женщина потрясла красным кулаком.
Таня проглотила желание прокусить ей темя. Она ведь пришла сюда не за любовью.
– Какая я тебе дворничиха?! Моя это комната! Ясно?!
Таня вежливо кивнула. Она ведь пришла сюда не драться. Она пришла за сведениями.
– Я просто подумала: может, вы знаете, кто там жил в блокаду? Где они?
– Моя она! И всегда была моя! А что кто-то обманом ее захватил, пока я родственников навещала, так с этим органы еще разберутся. Таких сама знаешь сколько…
Таня вспомнила: «Точно. Встречала. Тетя Вера брала у нее ключ».
Таня мысленно перерезала ей горло одним ударом когтей.
– Спасибо, – сказала. – Вы мне очень помогли.
Таня сунула покрасневшие руки в карманы.
Она больше не слушала, что там еще орала женщина-голубь.
Ну и что.
Таня шла по улице вперед. Шла, шла. Навстречу огромным каменным ступням, попиравшим пьедестал. В просвете, за которым расстилался асфальтовый простор площади, она остановилась.
Она поняла, что идти ей, собственно, некуда.
Глава 6
– О, это частая ошибка! – перебил Король игрушек. – Почти все думают, что можно бояться бесконечно. Бесконечно страдать. Бесконечно любить. Что, впрочем, одно и то же. …Вот маленькие дети, например. Чем они меньше, тем больше любят. А уж как они боятся! Пугать маленьких, я тебе скажу, пара пустяков: затрат на копейку – удовольствия на рубль…
«Ой как ему нравилось нас тогда пугать», – с неприязнью вспомнил Шурка их «гонки на первенство Ленинграда» на безлюдных стылых улицах, среди сугробов-домов.