Правило ленинградской драки: сперва постарайся кончить дело миром. Не вышло – сразу беги. Он его нарушил. Уже побежал, уже показал, что он – еда. Но бежать прямо отсюда было некуда. Нечего было и думать о том, чтобы как-то перескочить на другое дерево. Потом на другое. Потом… Не было отсюда никакого потом. И Бобка решил в обход правил пойти на мир. Попытаться.
– Во что поиграть? – крикнул вниз.
– В ложечку и глазик.
У Бобки ухнуло вниз сердце. Руки стали ледяными. Ель моталась. Ноги у Бобки оторвались от ствола.
– Слезайте! – хныкало существо.
– В прятки хочу играть! – выкрикнул Бобка.
Ель перестала трястись и мотаться. Бобка тут же приник к стволу. Слушал. Существо задумалось.
– А как это?
Бобка затрепетал. «Во дурак», – обрадовался. Но тут же взял себя в руки: немало мальчишек подвела в драках самонадеянность.
– Я считаю, а пока считаю, – ты прячься. Я досчитаю, и пойду тебя искать. Если найду…
– Заберешь мой глазик?
Мишка трепыхнулся. Бобка успел зажать ему рот. Сам сглотнул комок ужаса. Мишка скулил под его ладонью. Бобка кашлянул.
– Да!
Существо топталось внизу.
– Какие-то чудные правила… – в голосе было сомнение. Очень большое сомнение.
«Сейчас полезет вверх», – обмер Бобка. Он прикидывал: выдержат ветки или нет. Скорее нет, чем да. Существо большое. Так высоко оно не заберется. Здесь наверху ветки тонкие. Но как долго они выдержат самого Бобку? А что если существо заберется повыше – и оттуда потрясет получше? Что если именно это оно сейчас и обдумывает? Бобка окаменел. Сами мысли его окаменели. Но снизу донеслось:
– А что ты будешь считать? Шишки?
– Я буду считать считалку.
– А где она? Там же только шишки.
– Считалка – это стишок, – терпеливо пояснил. «Надо какую-то подлиннее», – метались мысли. Существо доверчиво уточнило:
– Ладно. А потом считаю я – и иду искать тебя. Когда найду – заберу ваши глаза. Всё по-честному?
«Ы-ы-ы-ы», – дрожал мишка. Бобка крикнул вниз:
– Всё по-честному. Только хорошо прячься! Чтобы я сразу не нашел. А то не интересно.
– Мы будем играть интересно! – заверило существо. Заверило радостно. Бобка зажмурился. Есть люди, которые радуются при виде сыра. Такие, которые очень, очень, очень любят есть сыр.
– Ура, – просипел Бобка.
– Что?
– Прячься получше! Я считаю!
Но Бобка не мог не вспомнить ни длинную считалку, ни короткую. Никакую. В пустой голове заметался сквознячок ужаса. А потом вдруг встала страница учебника:
– Буря мглою небо кроет!
Затрещали внизу шаги.
– Вихри снежные! Крутя!
Шаги удалялись.
– То как зверь! Она завоет!
То заплачет! Как дитя!
Бобка видел, как качаются верхушки деревьев, словно размечая путь, которым убегало существо. Оно старалось.
– То по кровле! Обветшалой!
Вдруг соломой! Зашумит!
То, как путник…
Бобка поразился, как много он, оказывается, запомнил. Он был всем сердцем признателен поэту за то, как много тот написал. Не отделался от благодарных школьников парой четверостиший.
– Где же кружка! – вопил Бобка на весь лес, трясясь от усталости, отчаяния и ужаса. – Сердцу будет веселей!
Стихотворение кончилось.
Бобка посидел еще. Ни щелка. Ни стука. Только тихий шелест тяжелых ветвей. Пискнула птица. Не вспугнутая. Мирно занятая своими делами.
Бобка стал слезать. Слезать с любого дерева всегда намного труднее, чем залезать.
Бобка спрыгнул на землю. Руки липли, все в смоле. Колени дрожали от напряжения. Челюсть свело. Катился пот. Подхватив мишку, Бобка ринулся в чащу – прочь. В сторону, противоположную той, куда скрылось существо вместе со своей чудовищной ложечкой. Что на ложечке была кровь, Бобка уже не сомневался.
Наконец, бежать он уже больше не мог. Привалился к дереву.
– Мишка, ну ты даешь… Ты… Ты… – мишка безмятежно смотрел на него. И Бобка осекся. – Ты в следующий раз быстрее соображай, что ли. Или хоть намекни заранее.
Бобка чувствовал, как гудит в ногах – будто в проводах под напряжением. Хотелось сесть. Хотелось пить. Хотелось есть. А лучше все сразу: присесть и хорошенько пообедать.
Спинка мишки маячила впереди, укоряя: «Отдыхать? – а ведь нам пора».
И Бобка поплелся следом.
– Мишка, я есть хочу, – позвал Бобка. Ситцевая спинка так и топала впереди. Увлекся, не слышит.
– Мишка!!!
Бобка догнал его. Мишка остановился. Уставился вниз.
– Найди что-нибудь поесть!
Мишка разглядывал жука. Бобка ждал. Мишка перевернул листок, жука уже не было. Зато была шишка. Мишка подобрал ее, подошел к дереву, стал ковырять – как недавно ковырял палочкой. Но Бобка уже не умилился. Вместе с голодом росло нетерпение.
– Мишка!
Нетерпение переплавилось в злость.
– Мишка! Ты меня слышал?
Мишка и ухом не повел. Бобка выхватил у него шишку, закинул в кусты, усыпанные красными ягодами – они были предательски похожи на малину. «Нарочно похожи на малину», – но Бобка-то помнил: здесь ничего есть нельзя.
Мишка посмотрел на него – своим единственным карим глазом, второй был пуговкой, которую Бобка срезал с наволочки. Посмотрел туда, куда улетела шишка. Потом нижняя губа у него выдвинулась, закрутилась трубочкой вниз. И мишка загудел:
– Отда-а-а-а-ай!
– Давай сперва поедим, – предложил Бобка. – Потом отдам.
– Она моя-а-а-а-а!
– Нам надо немного отдохнуть. Попить и поесть.
– Моя-а-а-а-а!..
– Хватит! – рявкнул Бобка. Мишка умолк.
– Найди мне еду.
Но тот не двинулся. Смотрел исподлобья. «Как на фашиста», – ужаснулся Бобка. Потом разозлился. Дернул его за лапу:
– Пошли.
– Не хочу-у-у-у.
«Может, правда не хочет. Ему не надо есть. Он же мишка», – попробовал понять Бобка. Принялся терпеливо объяснять:
– Я проголодался. Мне надо поесть. Отдохнуть. И пойдем дальше.
Мишка все смотрел набычившись. Было видно: соображал. «Может, здесь не так, как было там, – предположил Бобка. – Может, здесь малина – это просто малина?»
– Стой здесь. Сейчас покажу. Проверишь.
Он выпустил мишкину лапу, треща ветками, пробрался к малиновым кустам. Принялся рвать ягоды. Они легко снимались, оставляя на веточке белый стерженек. Спелые, сглотнул слюну Бобка. «Заманивают», – предупредил себя. Быстро набрал горсть. Выбрался на тропинку. Присел на корточки и протянул ладонь с малиной:
– Глянь. Что думаешь? Ловушка?
Мишка наклонил морду. В выпуклом глазу отразилась малиновая горка. Мишка осторожно взял Бобку за ребро ладони. «Бдит», – затаил дыхание Бобка. А мишка опрокинул Бобкину руку, как ложку, и высыпал все разом себе в пасть: ам!
И принялся чавкать.
Бобка онемел.
Из пасти пахло ягодным соком. Вид у мишки был довольный. Он прожевал, проглотил. А потом заявил:
– Еще. Дай.
Бобка опешил.
– Ну ты…
– Дай! – схватил его за штанину мишка, затопал ножками. – Дай! Дай! Хочу-у-у-у-у!
Бобка не мог себе поверить. Где-то он это уже слышал.
– Хочу-у-у-у-у!!! – хныкал мишка. – Да-а-а-а-ай.
Где-то он это уже видел. Не где-то. А в их подъезде. И во дворе. Много раз. Каждый раз, когда соседка выводила гулять Максима.
Мишка опрокинулся на спину, стал сучить и колотить лапами.
– Да-а-а-ай!
Догадка впилась в Бобку, как ядовитая индейская стрела. Яд стал растекаться по телу. «Да-а-а-а-ай! Да-а-а-а-ай!» – било по ушам.
«Конечно, – с ясностью ужаса осознал Бобка. – Ведь я его только что сделал».
Сердце оторвалось. Забилось в горле. Бобка сглотнул.
Так. Думать о хорошем – велел он себе. Мишка ходит. Мишка говорит… Отдельные слова. На этом хорошие мысли кончились.
Осталась одна:
– Что я натворил… – прошептал Бобка.
Новый мишка не мог посоветовать, указать, предупредить, выручить, научить, найти дорогу. Не мог отвести к Тане, а потом вывести их обоих отсюда. Живыми. Мишка не знал, что делать.
Мишка был маленьким.
В переводе на человеческий возраст мишке было года два. Самое большое – три.
Онемели руки, подкосились ноги. Бобка сел, где стоял. Воздух вышел. Спина опала. Бобка закрыл лицо руками.
«Да-а-а-ай» тут же оборвалось. Теперь тишину расчерчивали только гудящие пунктиры насекомых.
Щипало глаза. Вдохнуть не получалось. Хотелось остаться в темноте рук навсегда.
Кто-то потрогал его за колено.
– Отстань, – выдавил Бобка.
Кругло постучал по тыльной стороне ладони. Злость закипела вмиг. Хотелось пнуть, чтобы мишка улетел в малиновые кусты. Бобка мазнул по глазам рукавом, подбирая влагу. Отдернул руки.
– Что тебе?
Глаз и пуговица таращились ему в лицо:
– На ручки.
Мишка протягивал лапы.
Которые Бобка сам вырезал из ситцевого фартука. Которые Бобка сам тщательно прошил стежком «козлик». Которые Бобка сам набил вынутой из матраса ватой.
Жалость и вина сдавили Бобке сердце. «Он же не просил, чтобы его делали».
Бобка протянул свои. Мишка подтянулся, припал, ткнул морду Бобке в шею и затих.
Бобка поднял руку и погладил туго набитую спинку.
Все, что он теперь мог, он должен был – думать, решать, делать – сам.
Сару Майор вытащил из окошка за шиворот, как котенка. Поставил на ноги. Она одернула платье, тут же схватила Шурку за руку, спряталась за нее, показывала лишь краешек лица – наблюдала за незнакомцем в форме.
– Ну ты и компанию с собой приволок, – недовольно заметил Майор.
Елена Петровна стояла, скрестив ноги: стыдливо прикрывала одной дырку на колене другой.
– Виноват, вы в туалет хотите? – безжалостно поинтересовался Майор. Елена Петровна стала цвета знамени гвардейского полка.
– Да и вы, гляжу, не один, – парировал Шурка. У парапета поблескивал черный автомобиль. Капли тряслись на его лакированных крыльях. В окошке водителя маячила рожа: будто пенек с сучком-носом.
– А, считай один. Это же Ложкин.
Увидев, что на него смотрят, водитель заглушил мотор. Тут же, словно сняли покров, стало слышно сдавленное рычание. Рычали двое. В арке. Так, как это делают кошки: подвывая животом. Шурка различил в свежем речном воздухе запах тухлятины. Елена Петровна вытаращилась, попятилась, пока не уперлась задом в ограду.