«Главное, спокойно». Но этому ее учить не требовалось. Бам, бам, бам, бам, бам – пять раз ударил в плечо приклад, пока рука молниеносно переводила механизм, досылая патрон, – …щелк. «Да, точно», – вспомнила Таня: винтовка Мосина – пять патронов. Этому тоже учили. Опустила дуло. «В Петергоф?» – не верила она своим ушам. Может, ослышалась?
По строю метался ропоток. Куда это? Как? Дворец? Что? А в кино тоже пойдем? Эх, раньше что ж не сказали – хоть бы волосы завить…
– А ну… Смир-на, – восстановил порядок Мирзоев. – Выделен грузовой автомобиль для поездки личного состава в освобожденный нашими войсками Петергоф.
«В Петергоф?!» – положила винтовку Таня. Поразительно… ошеломительно… Потрясающе! Фонтаны, стриженные кусты, сияющие золотые скульптуры, солнце, на которое пошел остаток золота, мороженое, белые статуи, будто вылепленные из того же мороженого, мама, папа, Шурка, Бобка, туго завернутый и размером не больше батона, – это было так давно, что Тане казалось: Петергоф с тех пор тоже исчез.
– Вайсблюм, не лови ворон. В строй.
Таня встала. В Петергоф?!
– Кру-у-у-гом.
Сапоги нестройно топнули. Соколова помахала рукой. Придержала полу шинели. Спрыгнула на насыпь, пошла к ним. Сапоги ее сразу стали мокрыми, блестящими. На одном голенище сиял золотой березовый листок.
– Погуляем в парке, – обычным, не командирским голосом сказала она. – Я слышала, знаменитый!
– Никаких гулянок! Не развлекаться едете. Мешки с картошкой заберете! – строго поправил Мирзоев. – К машине. Марш!
Девушки затопотали. Волнение сплотило их. Соколова обернулась на ходу и подмигнула начальнику поезда. Тот в ответ сдвинул брови и погрозил пальцем.
Потом вернулся к пугалам. Рассмотрел, заложив руки за спину.
– Ишь, – хмыкнул. – Эпицентр.
Пять выстрелов – пятеро пугал были сражены наповал. Сквозь дыры в мешковине виднелись тоненькие березки, серенькое небо.
– Как это золотые? – в полумраке выражения лица Ивановой было не видно, но и не нужно было видеть: недоверия и в голосе было предостаточно.
Толстенькая Шелехова тоже не поверила:
– В человеческий рост? Из чистого золота?
– А что, в Саратове парка нет?
Рядовая Иванова не обиделась за свой Саратов:
– Есть. Но золотом он не уставлен. Все скульптуры гипсовые.
Таня упиралась в кузов руками и ногами, но все равно мотало. Желудок летал вверх и вниз.
– Ну не из чистого золота, конечно, – пояснила (бум! – ноги взлетели и стукнулись обратно в кузов). – Позолоченные.
Толстенькая Шелехова фыркнула.
– Не все, конечно, позолоченные, – признала Таня. – Другие – белые.
– Гипсовые? С этого бы и начала. Как у всех. А то золотые…
– Мраморные!
– Ой, Вайсблюм, ну свистишь, – усмехнулась рядовая Колонок.
– У нас в Орске парк тоже есть. Но золота там…
Машину подкинуло. И никто не узнал, как там в Орске.
– Сами увидите, – не стала спорить Таня. – А фонтаны…
Бум! – все подпрыгнули, хватаясь за лавку.
– У нас в Липецке тоже есть фонтан, – встряла рядовая Кокорина.
– Таких – нет, – с жаром заступилась за Петергоф Таня.
– Каких это таких?
– Вот идете вы по дорожке. Гуляете. Ничего не подозреваете. И вдруг – откуда ни возьмись! – вырывается фонтан! И ты вся мокрая!
– Не смешно, – сказала Демина. – И кто это так хулиганит?
– Никто, – сказала Таня. – В этом все и дело. Он сам. Ты наступаешь на какой-то камешек, сама не знаешь, на какой. И вдруг – фонтан.
– Свистишь ты все, Вайсблюм, – опять сказала Колонок, но уже с любопытством. – Меня этот фонтан не обдурит.
– Может, и не свистит, – отозвалась Демина. – Она ж здешняя. Ленинградская. Я вот про свой Владивосток тоже могу столько порассказать – варежки пораскрываете.
Все задумались. Многое можно было рассказать и про Липецк, и про Орск, и про Саратов, и про Свердловск, и про деревню Малые Ручьи.
Соколова сидела в кабине с шофером, а то бы подтвердила, что и про Козельск можно рассказать немало.
– Интересно, – первой подала голос Кокорина. – Может, там и ребята будут.
– Парни точно будут, – заявила Демина. – Какие-нибудь найдутся. Это же парк.
Все взвесили эту мысль.
– Где парк, там танцы.
Эту мысль взвесили тоже.
Молчание стало напряженным. Уехали внезапно. Никто не успел завить волосы.
– Слушайте, – встрепенулась Иванова. – Есть выход.
Молчание преисполнилось надежды.
– Только если я отпущу руки, меня на очередной колдобине прямо отсюда и выкинет. Так и улечу.
– Да мы тебя подержим! Не выкинет! Подержим! Не улетишь! – пообещали все сразу. Вцепились каждая одной рукой в Кокорину. А кто не дотянулся рукой, уперся ногой. Кокорина опасливо отпустила подпрыгивающий борт кузова. Убедилась, что держат крепко.
– Мирка, наклони голову сюда.
Таня покорилась.
Кокорина принялась теребить ей волосы, выпростала из-за уха прядь.
– Глядите. Сперва крутишь их так.
Глядели во все глаза, как Кокорина свивает из сереньких нечистых волос тугой жгут.
– Потом находишь внизу волосок.
– Один?
– Ну я так. Два-три. Тоненько чтобы.
Машину тряхнуло. Таня взвизгнула, Кокорина удержала в руке скользкий жгут ее волос. Опять схватилась за тоненький кончик.
– Вот так. Тяните его вниз…
– Ты не вырви смотри! – запротестовала Таня.
– …а всю колбаску – вверх.
– Ух ты.
– Ой, а у меня волос может не взять. У меня волос – тяжелый, – забеспокоилась Шелехова.
– Вайсблюм, ты прямо как артистка Серова стала.
На плече у Тани лежал локон. Грузовик тряхнуло. Локон подпрыгнул, все напряглись, впились глазами – и откинулись назад расслабленно: не рассыпался.
– Вещь.
– Пять минут, – заверила Кокорина. – И ты в красоте.
– На пять минут Соколова отпустит.
– Если водой смочить, то и тяжелый волос возьмется.
– Скажем, в уборную надо. Растрясло мочевой пузырь.
Все повеселели. Кокорина теперь держалась за борта сама. Мимо трясся лесок – невысокие кривые деревца, болотистые волнистые поляны. Иногда мелькал искореженный металлический остов – может, грузовик, может, танк. Низкое серое небо отражалось в глазах, глядевших куда-то еще дальше, мечтательно.
«И я увижу Самсона». Золотого силача, который в струях фонтана раздирает пасть золотому льву. И мраморных пухлых мальчиков с рыбьими хвостами, и бородатых стариков с плавниками, и Нептуна с трезубцем, оглядывающего свой фонтан.
Таня сама себе не верила. Сердце билось гулко.
– Ночь коротка-а-а-а-а, – вдруг затянула могучим басом Иванова, в песне угадывался трехмерный шаг вальса. – Спят об…
– …лака-а-а-а-а, – подхватила Демина.
– И лежит у меня на ладо-о-о-они, – подхватили все.
Все, кроме Тани.
– Незнакомая ваша рука-а-а-а-а.
– Ты что, от радости слова забыла?
Таня помотала головой. Она никогда не слышала эту песню. «Новая, наверное, – мрачно подумала. – Вышла, должно быть, пока я кошкой бегала».
Шелехова хитро глянула на нее, ткнула локтем:
– Подтягивай, кудрявая, – и стала нарочно широко открывать рот. – По-о-о-осле трево-о-о-ог…
Все закивали с улыбками, приглашая Таню присоединиться:
– …спи-и-ит городо-о-о-о-ок.
– У меня слуха нет, – отрезала Таня.
Те выводили вместе:
– Я услышал мелодию вальса. И сюда заглянул на часок.
– Бом-бом-бом, – изобразила инструмент Иванова.
Мимо тянулись горелые каменные развалины. Серые, в черных подпалинах. Они напоминали челюсть давно умершего великана. Скрюченные колючки когда-то были деревьями, кустами. Но и это не испортило настроения:
– Хоть я с вами совсем не знаком! – звенели голоса.
Из кабины ответило: бум-бум-бум. Кто-то бухал кулаком в железную крышу.
– Соколова подтягивает, – весело догадалась Колонок. – Проняло!
Все обрадовались, запели еще громче:
– И далёко отсюда мой дом…
– Я как будто бы сно-о-о-ова…
– Возле дома родно-о-о-ого…
Бум! Бум! Бум! – грохотало из кабины. Все пели, раскачиваясь в ритме вальса наперекор дорожной тряске:
– В этом зале пустом…
– Мы танцуем вдвоем…
Распахнулась дверца. Хор развалился, как будто съехал с горки один голос за другим:
– Так скажите хоть слово-о-о-о…
– Вы что, не слышите? – возмутилась Соколова. – Стучу вам, стучу. Устроили кошачий концерт.
Одиноко дотянула Иванова:
– Сам не знаю о чё-о-о-о-ом.
Соколова вперила в нее суровый взгляд. Обвела им остальных:
– Приехали.
«Этого не может быть», – подумала Таня, вставая. Но видела спускающиеся террасы. Видела море вдали. Серой плоскости земли соответствовала серая плоскость неба.
Обе были пустынны. Необитаемы. Ни мальчиков с рыбьими хвостами, ни бородатых стариков с плавниками, ни Нептуна с трезубцем, ни Самсона с золотым львом.
Соколова отодвинула щеколды, удерживающие задний борт кузова, откинула его. Девочки одна за другой стали спрыгивать.
Иванова стояла в кузове во весь рост. Огляделась сверху:
– Ну и где тут золотые статуи? Фонтаны?
Обгорелые серые зубья были Петергофом.
Танин взгляд долетел до самого моря. Облетел серый опаленный пейзаж, усеянный разбитыми камнями и черными колючками. Вернулся.
«Все верно, – думала Таня. – Все верно».
Она стояла на краю огромной рытвины. А парка не было.
Того парка, с фонтанами, с игрушечными дворцами, с золотыми статуями под хрустальными плетями воды, с кудрявыми каменными головами, с каменными попами, коленками, плечами, которые прорезают трепетную солнечную зелень и сверкают, будто не мраморные, а сахарные… С мамой, с папой, с Шуркой, с Бобкой… С ней самой… Этого парка больше нет.
«Всё верно».
Таня опустила глаза. Блеснуло что-то голубое. Она подняла. Оттерла грязь. Фарфоровый осколок показал голубую ногу в голубом башмаке на голубом каблуке. И больше ничего.
Нет больше мамы, папы, Шурки, Бобки. «Меня самой – больше нет». Были только воспоминания, но Таня чувствовала, что и они утекали: им не за что было