«Это болото приближается к нам», – подумал Шурка. И вдруг: «Ягоды». Мысль была верная. Но тут же ушла. Шурке стало досадно на себя: «Ягоды – что?» Шурка замедлил шаг. Как будто это помогало думать. Он смотрел на расстилавшееся перед ним поле. Намного больше футбольного. Поле футбольных мячей, накрытых зеленым пухлым пледом. Пахло гнильцой. Елена Петровна и Сара ушли вперед. Шурка смотрел, как они вытягивали шаги, перескакивали с кочки на кочку. Мысль опять зазвенела, как комар: «Ягоды». Что? «…С ними, должно быть, что-то не так», – стал рассуждать Шурка. А раз не так, то к черту их. Вот и всё. Шурка сдернул с плеча тугие колбаски. Зачерпнул, выпачкав руки соком. Метнул в сторону, в кусты. Со звуком капель дождя ягоды ударили по листьям, исчезли.
«Вот».
Он взял обе колбаски за то место, где был носок. Опрокинул. Встряхнул, выкатились последние.
«Найдем другие». Ему вдруг полегчало. Как будто угадал верный ответ.
– Эй!
Елена Петровна обернулась, стоя на кочке, качнулась, чуть не потеряла равновесие, но выправилась.
– Мы идем не туда, – мрачно сказала она. – Всё ошибка.
– Мы всё делаем правильно! – крикнул Шурка. Он сам не знал почему. Не мог бы даже сказать, что именно он сделал. Он просто это знал. Он все сделал правильно.
– Я знаю!
И тоже стал прыгать, растягивать шаги. С кочки на кочку. Поглядывал на бурые лужицы между кочками. Хватался за тощие кустики. Иногда раздавалось громкое «буль», и на рыжей поверхности лопался пузырь.
Глава 13
Колонок припала ухом к фанерной двери. Дверь подрагивала, вагон мотало. Колонок просунула под висок ладонь – чтобы не выдать себя, стукнув о дверь головой. Показала Тане в конец коридора: «Тс-с».
Таня тихо опустила полное ведро. Тряпка качалась и билась о его борта, как в шторм. Теперь каждое число тряпкошагов приходилось умножать вдвое. Если не втрое: поезд был полон раненых. Он несся прочь от фронта, в тыл, туда, где солдат переведут в большой поезд-госпиталь. Или просто – в госпиталь.
На ходу перевязывали, делали уколы, промывали, ставили дренаж, вытягивали гной.
Но оперировать на ходу – резать, накладывать зажимы, сшивать края раны – Емельянов не мог.
Колеса стучали, их стук дробил голоса за дверью. «У него начался отек, дренаж черепа необходим», – настаивал врач Емельянов. Что-то возражал командир поезда Мирзоев. «…Линия фронта давно позади». «Не давно». Потом Колонок разобрала «иначе не довезем» и «жизнь человека зависит». Командир поезда рявкнул. Ручка двери дернулась в сторону. Колонок отпрянула от двери, ринулась в конец коридора, Таня поспешно утопила руки в мыльной воде. Емельянов выглянул. Одна из санитарок мыла коридор, другая шла ему навстречу.
– Бегите к Соколовой, – распорядился он. – Будет срочная стоянка. Готовьте операционную.
Колонок подхватилась, помчалась по шаткому коридору, толкаясь руками то от стены с окнами, то от стены с дверями.
Емельянов торопливо ушел следом.
Высунулся командир поезда Мирзоев. Усы топорщились. Повел головой направо, налево. Спорить было не с кем. Только возила тряпкой по полу одна из санитарок.
– Вайсблюм!
Таня вытянулась.
– Ты хоть, что такое линия фронта, знаешь?
– Линия фронта есть…
Мирзоев любил научные определения. Например, «эпицентр». Таня припомнила, что говорилось про линии в школе на уроках геометрии.
– …есть кратчайшее расстояние между двумя точками.
Мирзоев ошеломленно посмотрел на нее. Таня моргала, изображая прилежание.
– Ну ты и дура, Вайсблюм.
– Почему? – удивилась Таня.
– Линия фронта есть явление гибкое! Изогнутое. А самое главное, подвижное. Сегодня она вот такая. А через час – другая. Через минуту – другая. Ясно?
– Ясно, товарищ командир, – Таня заморгала быстрее.
– А Емельянову не ясно, – буркнул тот и задвинулся обратно в свое купе. Таня взялась за тряпку. И чуть не полетела вперед – через ведро, через собственный нос. Плеснула вода. Поезд ткнулся. Отбросил всех назад. Вода плеснула в другую сторону. Заходила в ведре ходуном. Поезд встал.
Таня приподняла занавеску. Лес за окном… Таких она еще не видела. Он был пустой. Таня отпрянула от занавески, ногой задвинула ведро в угол, на ходу содрала фартук, пронеслась мимо часового. Мимо другого.
Рванула дверь. Сунулась к своим. Только толстенькая Шелехова сидела на койке. Одной рукой держала, оттянув, прядь надо лбом, другой яростно работала расческой.
– А где все?
– Колонок в операционной. Иваша пошла поменяться книжкой. Завалится, будет читать.
– А Дёма?
– Дёма и Коко унеслись щипцы греть. Будут кудри на горячее вить. Раз уж стоим. Такой шанс!
– А ты?
Прядь надо лбом под взмахами расчески превращалась в пушистое облако.
– Я пока кок взбиваю. Сядь. Тебя тоже навьем.
Шелехова сунула в рот шпильки. А пальцами стала скатывать надо лбом валик.
– Не, я погулять хочу.
– М-м-м-м, – ответила с полным ртом.
– Пошли со мной?
– М-м.
– Не надоело в четырех стенах?
– М-м.
Таня махнула на нее рукой и сорвалась дальше. Заметила белый халат. Соколова теребила замок, толкала дверь. В углу рта закушена папироса – последняя, потом она уйдет в операционную.
– Товарищ Соколова! Товарищ Соколова! – не выдержала, закричала на бегу Таня. – Разрешите обратиться!
Та склонила голову: ну?
– Пройтись. Посмотреть. Подышать, – выпалила Таня. – Разрешите? Пока стоим.
Соколова обдумала, пока закуривала. Затянулась, так что ввалились щеки.
– Ну сходи, пройдись, подыши, – выплыло вместе с голубым дымком. – Только от поезда не отходи. Как закончим, сразу мой операционную. Ясно?
– Есть! – и Таня, в чем была, спрыгнула со ступенек. Шаги хрустнули по гравию насыпи. Потом затрещали по опавшим листьям. Как будто она перешла невидимую границу.
Поразилась, глядя в лес: пустой.
Обернулась на поезд. Соколова, стоя в дверях, быстро глотала дым, быстро затягивалась, озабоченно глядела себе под ноги. Таня знала: мысленно проходит сейчас будущую операцию.
Таня сунула два пальца в рот. Соколова подняла голову на свист. Усмехнулась, погрозила пальцем:
– Научила ж я тебя на свою голову.
Таня ответила сияющей улыбкой счастья. Соколова смяла о железный косяк, отбросила щелчком на насыпь. Помахала Тане рукой.
– Далеко не уходи, – напомнила.
Дверь осталась открытой: пустой удивленный рот.
Таня хрупала по сухим листьям.
Вокруг Ленинграда такого не было. Таня задрала голову: что за деревья? Не только вокруг Ленинграда, нигде она такого раньше не видела.
Таня вертела головой. Не видела даже птиц. Главное, даже не слышала! Лес и без птиц? Именно: пустой. Как дворцовый зал. Вверху клубилась и мерцала зеленая крыша. Вниз уходили мощные колонны. Воздух был сумрачным, коричневато-зеленым. Тане казалось, что она под водой. Только солнечные стрелы насквозь. А на земле – ничего. Ни травы, ни цветов, ни кустов, одни жухлые листья. Таня уловила мерцающее движение на краю глаза. Успела: черная птица уже скрылась в мощном зеленом этаже. Дрозд? Или ворон.
В звонком хрусте сухих листьев, в шорохе, шелесте тонули все остальные звуки.
Как будто Таня шла с подушкой на голове, а подушка была набита новогодней фольгой.
Иногда попадались молодые деревца. Иногда – лопухи, огромные, как зонты. «Счастливчики, которым удалось поймать себе немного солнца», – поняла Таня.
В лесу было не утро, не день, не вечер. Сумрак. И пустота. Было не по себе.
Таня обернулась. Зеленые вагоны еще виднелись за колоннами-стволами.
«Я далеко не отойду», – успокоилась она. Земля, усыпанная листьями, стала забирать вверх. Небольшой холм. Можно взобраться. Посмотреть, что там. А потом назад.
Она стала взбираться, почти касаясь руками земли, вернее, листьев – свернутых в трубочки, похожих на старые коричневые перчатки. Они с хрустом лопались под ее ногами.
Таня одолела последний подъем, упираясь руками в гудящие колени. Наконец, распрямилась. И чуть не захохотала. Ягоды!
Казалось, кто-то хватил оземь полную горсть – брызги во все стороны. Черника? Таня сорвала сизую, как будто припудренную ягоду. Раздавила языком. Черника! После картошки, картошки, картошки. Вкус был… Ну какой вкус может быть у спелой черники, когда все последнее время ел одну картошку? Дивный!
«С вариациями», – поправилась Таня: картошку печеную и картошку вареную. Иногда пюре. Она плюхнулась на колени и, шурша ими по листьям, принялась рвать, горстями пихать в рот ягоды.
Обернулась. Поезд еще виднелся за колоннадами стволов. Ну или ей показалось, что еще виден.
«Девочки… Девочки-то обрадуются!», – с нежностью спохватилась она. На кустиках ничего не было. Таня провела по ним рукой, пригибая, осматривая.
«Вот правда дура», – обругала себя. Всё сожрала. Да нет. Не может такого быть. Это же лес. Нельзя сожрать все ягоды в лесу.
Надо просто посмотреть вокруг.
Где одни кустики, там найдутся и другие.
Таня захрупала по листьям дальше.
И не ошиблась!
Здесь уже не казалось, что кто-то с размаху кинул горсть ягод. Здесь казалось, что кто-то набрал корзину ягод. А потом опрокинул на землю. Нет, две корзины!
Ягоды были сплошь, как два больших чернильных пятна. Достаточно и для девочек, и для товарища Соколовой. Да вообще, на компот всему поезду!
Таня бросилась к ним. И тут же потеряла опору под ногами.
С хрустом посыпались за ней вниз листья. Треснула по заду земля, так что клацнули зубы.
«Вот черт», – выругалась Таня. Перевернулась на четвереньки. Пахло сладковато и душно. Вверху шуршал зеленый полог. Наверное, какой-то зверь вырыл себе здесь ночлег. «Поближе к еде. Не дурак», – Таня выпрямилась. Края ямы доходили до груди. Она задрала ногу. Ей показалось, вдали треснули, залопотали… «Выстрелы?» Или хозяин лежбища возвращается обратно, трещит лапами по сухим листьям? Прислушалась. Тихо. Подтянулась, выбросила себя через край. Крутанулась на животе. Встала, отряхивая листья. «Хорошо, ничего себе не вывихнула». Теперь ягоды были ее и только ее.