Таня принялась быстро расстегивать гимнастерку. Стащила через голову майку. Опять сунула руки в гимнастерку, неприятно поежившись: под мышками мокро.
Завязала на майке узлы. Получилась сумка. Таня положила ее на землю. Принялась работать обеими руками. Лопались листья, в ушах стоял треск, руки рвали ягоды, а ошалелые глаза уже примечали следующие. Только раз Тане показалось, что она опять услышала отдаленное лопотание выстрелов. Подняла голову. Глухое эхо металось между стволов-колонн, как ослепшая в дневном свете сова. Может быть, близко. Может, далеко. Может, очень далеко. В конце концов, линия фронта осталась где-то там. Опять стало тихо. Стучало только ее сердце. В глазах прыгали ягоды, ягоды, ягоды. Руки дрожали. Майка была почти полна. На ткани проступили фиолетовые и розовые пятна от ягод, раздавленных собственной тяжестью.
Очень тяжелая. Мышцы напряглись. «Хорошо, что я насобачилась тягать ведра».
Радость добытчицы охватила Таню. Она стояла на гребне холма, как на постаменте.
За стволами проглядывали зеленые бока поезда. Таня чуть присела, для устойчивости. Пощупала носком землю. Спускалась осторожно. Не дай бог оступлюсь на этих поганых листьях: покачусь мордой вниз. Точно все ягоды передавлю.
Главное было – не ускорять шаг, а холм так и подгонял.
Но удержалась. Двигала ступнями медленно, как чугунными утюгами. Холм кончился.
Выпрямилась. Выдохнула. Уши горели. В груди стучало. В сумраке леса, казалось, не хватало кислорода. Руки взмокли. Таня поудобнее перехватила узел. Закинуть бы на спину. А нельзя: передавятся ягоды. Но все же по плоской земле идти было легче, чем спускаться вниз.
Теперь уже вагоны были видны отчетливо. Зеленые стены. Красные кресты. Занавески.
Открытая дверь.
Таня поставила мешок. Влезла следом.
Тихо.
«Наверное, еще идет операция». В коридоре никого. «Конечно, еще идет операция».
В тамбуре стоит солдат. Часовой. Таковы правила. «Угощу и его. Тут на всех хватит». Таня рванула дверь в тамбур.
Часовой сидел, уронив подбородок на грудь.
Танин взгляд тупо отметил неважное. Носки его сапог смотрели друг на друга.
Сердце забилось в горле, в висках. Мешок прилип к полу.
Таня перешагнула его. Вернулась в коридор. В глазах прыгали черные мушки. Они жужжали в ушах.
Взгляд тупо отметил: доктор Емельянов лежал крест-накрест поверх пациента. Товарищ Соколова пробила головой стеклянный шкаф с медикаментами, и там осталась.
Сестры Колонок в операционной не было. «Это же не может быть она. Не она», – поправила себя Таня.
Побежала по коридору. Дернула на себя дверь купе.
Шелехова лежала у койки. Расческа в руках. Затылок вверх. Валик волос мок в луже. Кровь еще вытекала. Таня знала, что это значит.
Извернулась, как кошка, прилипла спиной к стене у окна.
«Поганые ягоды». А Иванову отбросило на пол. Один глаз приоткрыт. Глядел на Таню.
«Если бы не ягоды, я бы тоже… вот так». Взгляд тупо вобрал ненужное: винтовки Мосина стояли в ряд у стены – никто не успел их даже схватить.
Таня не дыша заглянула в щель между рамой и занавеской. Они уходили – туда, откуда пришли. Шестеро. Нет, восемь. И там еще примерно столько же. Так близко, что видны красные шеи над черными воротничками. Переругивались гортанными голосами. Один толкнул другого в плечо. Линия фронта изгибается и движется. Минуту назад не было. Через минуту – снова нет. Ремни наискосок. Значит, автоматы.
Таня присела. Колени к груди. «Ягоды спасли мне жизнь».
Теперь затаиться. Я пришла с другой стороны состава. Они не знают, что я здесь. Сердце билось. Она была просто комком вокруг бьющегося сердца. Лежала затылком вверх Шелехова. Глядела полузакрытым глазом Иванова.
Таня зажмурилась. «Нет. Ягоды дали мне выбор».
Они не знают, что я здесь. Но можно сказать иначе: вот именно! Они – не знают. А я – здесь. Таня зажмурилась.
Что же сказать? Что выбрать? Разве есть – выбор?
– Ночь коротка-а-а-а-а, – запела Таня одними губами.
– Спят облака-а-а-а-а.
Ритм вальса диктовал плавную точность движений. Развернулось пружиной тело. Рука цапнула винтовку.
Дальность боя винтовки Мосина увеличивается, если есть оптика. Оптики нет. Остается быстрота. Точность и быстрота.
Теперь Тане уже казалось, что она может видеть их не глядя. Осязая вибрации воздуха, как будто она снова – кошка. Неслышно летящая смерть. Бессмысленно удирать от кошки. Время для кошки движется медленнее, чем для мыши. Чем для людей. Тебе кажется, что ты улепетываешь во все лопатки. А кошка видит лишь вязкое копошение.
– И лежит у меня на ладо-о-о-они, – беззвучно выводила Таня. Опустила окно.
Дюжина удаляющихся спин. Таня не думала про них лишнего: цели.
– Незнакомая ваша рука, – спокойно и точно уперла приклад в плечо, склонила щеку.
А патронов – пять. «Ну что ж, – усмехнулась, – всем не угодишь».
Теперь они не шли. Стояли, о чем-то спорили. Какая разница.
Замедленно, как в прозрачном киселе, Таня видела, как раззеваются их рты. Как набухли у них капельки пота над верхней губой. Веснушки у одного, оттопыренные уши и железный крест у второго, у третьего сполз ремень – теперь уже он его не подтянет, четвертый был кудрявый, но кому теперь какое дело? Пятый… Да какая разница.
Таня свистнула. Пусть знают, что сейчас будет. Палец тут же лег в дугу спускового крючка. Вдох. Они обернулись. Время для кошки движется медленно. Куда медленнее, чем рука, которая переводит механизм, досылая патрон. Или палец, что нажимает на курок.
– Ночь коротка-а-а-а.
«Я тоже умею отнимать».
– Спят облака-а-а-а.
Одному снесло лоб. Из шеи второго вырвался кровавый фонтанчик, когда самый первый – стал валиться, а последний – понял, что умер.
На всякий случай: щелк. А жаль. Она бы успела.
А потом навстречу ей взвился рой железных пчел.
Время для кошки движется медленно.
Таня смотрела, как они летят. Как приближаются, вибрируя и жужжа, их скругленные рыльца. Стояли колонны деревьев. Подняла взгляд: небо далеко, с краю, начало чернеть и сворачиваться, как горящая бумага. Таня смотрела, как идет темнота. Страшно не было.
– И лежит у меня на ладони-и-и-и, – пела Таня навстречу пчелам.
Девичий хор уже подхватил, зазвенел, в нем как всегда смешно выделялся бас Ивановой:
«…Незнакомая ваша рука».