И пригладила растрепанные волосы, чуть тронутые сединой.
– Отец их на службе.
– Хорош отец! – возмущалась девушка в каске. – Ребенок по крышам шастает, чуть не убился! Где его номер? Всё ему сейчас выскажу.
Тетя Дуся прикинула свои силы. Будь это просто девушка, она бы ее, конечно, поставила на место. Но девушка была в каске. Пожарная. Почти милиционер. Тетя Дуся вздохнула, махнула на черную коробку телефона, висевшую в коридоре:
– Сюда.
Потом пальцем на бумажку, испещренную цифрами и буквами:
– Вот номер.
И встала, сложив на груди руки.
Девушка сдвинула каску чуть на бок, открывая ухо, приложила к нему трубку, покосилась на тетю Дусю:
– Можете идти.
– Да постою, – угрюмо посмотрела ей в глаза тетя Дуся. Она придумала, как уесть врага без опаски для себя самой. – А то шастают разные, а тут калоши стоят.
Под вешалкой и в самом деле блестели резиновые рыла.
Девушка возмутилась:
– Вы что, думаете, я…
Но в трубке, наверное, ответили, она скосила глаза на телефон и деловым тоном стала вызывать дядю Яшу.
Военный вышагивал по кабинету, выдыхал то морозный пар, то папиросный дым. То слова:
– Нева… Волхов…
Дядя Яша сидел за столом в шинели. Печатал под диктовку. Из машинки торчал листок. Он начинался словами «Докладная записка». Рядом лежал список парковых скульптур: чуть пожелтевший, довоенный, мирный. Дядю Яшу подташнивало – то ли от едкого дыма, который клубился в тесном холодном кабинете, то ли от отвращения к себе: «Чем я занят?» А руки стучали по клавишам. С треском сыпались буквы: «Нева, Волхов».
– Тритоны, – продолжал военный. – Маскароны… Нимфы…
Дядя Яша уныло подумал, что получил эту службу только потому, что не так много калек способны без ошибок написать это слово. Не макароны, не маска Роны. «Маскароны», – выстукивали пальцы. «Нимфы».
Вот у военного служба была настоящей: он был следователем по возвращению культурных ценностей, пропавших с некогда оккупированных советских территорий.
– Тритон…
– Тритоны уже были, – подал голос дядя Яша.
– Это другой. Из Оранжерейного садика. А те – это четыре мальчика, с Марлинского участка, – военный опять затянулся папиросой, помотал головой, разгоняя дым и непрошенные воспоминания: жена в летнем платье, журчащий хрусталь, морской ветер – у всех воспоминания о Петергофе были похожими. Как у всех, их больше не с чем было сравнивать.
– Черт знает что. Твари. Дикари, – опять стал распаляться он. – Ну как так можно? Сволочи… А ведь про них раньше думали: культурная нация. Мол, Гёте, Моцарт, Бах. Вот вам и Гёте, Моцарт, Бах. Тьфу!
Он раздавил окурок в жестяной банке из-под американской тушенки.
– Может, спаслись, – пробормотал дядя Яша. – Может, музейщики успели их спрятать.
– Не знаю, – покачал головой военный. – Ты ж видел, что энкавэдэшники принесли.
Дядя Яша покосился на потрепанную фотографию, она была скрепкой пришпилена к листам бумаги, усеянным фиолетовыми буквами, крупно выделялось «Протокол допроса». На черно-белой фотографии золото сверкало, будто лед. Дворец был серым: уже разрушен. Самсон странно и празднично блестел на фоне шершавых руин, лев его казался котенком. Двое позировали, как будто приехали отдыхать сюда в воскресный день. А может, не как будто. Юноша в серой форме с паучками свастик обнимал девушку в шелковом платье, оба улыбались. Дядя Яша сам снимал копию с этого допроса. Он помнил всё, что печатал.
– Она говорила, это сорок третий год.
– Она что угодно теперь скажет, – безотрадно махнул рукой военный. – А кто-то видел, как Самсона грузили на корабль. И тоже божится – с подписью и печатью.
Закурил следующую папиросу:
– Ладно. Поехали дальше.
Но дальше не поехали. В дверь просунулась коротко стриженная голова:
– Вас к телефону.
Военный шагнул к двери.
– Не вас. А вас. Говорит, дочка ваша с крыши сигала.
Дядя Яша побледнел. От волнения он забыл, какая нога настоящая, уперся в пол сперва протезом, плюхнулся обратно на сиденье. С досадой исправил ошибку. Вскочил, и уже на бегу:
– Разрешите?
Военный кивнул.
– Спасибо, что побыли с ней, – искренне поблагодарил соседку дядя Яша. Та только махнула рукой: мол, ничего.
– На то соседи и есть!
Сара стояла и спокойно смотрела перед собой. Из-за пояса рейтуз торчала кукла: грязный узелок с угольными точками-глазами.
– Сара.
Черные глаза спокойно встретились с его. В них не было ни страха, ни раскаяния, ни вины. Только обычное безмолвное спокойствие. «Да ну, конечно же, она не собиралась прыгать с крыши, бред», – торопливо подумал он.
Тетя Дуся снова высунулась:
– Да вы уж не ругайте ее. Дети шастают, такая их порода.
«Когда некому присмотреть», – закончил за нее дядя Яша. Привычно уколола вина. Ну а что он-то может сделать? Целый день на службе. Дядя Яша почувствовал, как натягиваются нервы. «Ну и урод», – вдруг подумал о кукле. Кашлянул.
– Сара. Лазить по крышам нельзя.
Ну а что он еще мог сказать? Он же целый день на службе.
Кивок в ответ.
Тетя Дуся всплеснула руками:
– Ой. Совсем забыла! У вас в комнате ждет!
– Ждет до сих пор?
Дядя Яша удивился. На попутке в кабине он добрался до Ленинграда. Потом телепался в трамвае. Сумерки стали синими. А пожарная, выходит, всё сидела ждала? В их комнате?! «Делать ей, что ли, больше нечего?» – разозлился он.
– Ладно. Поговорим.
Дядя Яша сердито толкнул дверь.
– Здравия желаю, – встретило его.
– Здравствуйте, – уставился дядя Яша.
Девушки в каске не было. За столом, заложив ногу в сапоге на другую, его ждал участковый милиционер Пархоменко. Сара бесшумно вытянула свою руку из дяди Яшиной и скользнула за ширму.
Напротив милиционера за столом сидел Бобка.
Пархоменко приподнял со стула зад, кивнул, сел обратно, скрипнула портупея, скрипнули друг о друга начищенные голенища. Фуражка Пархоменко лежала на столе. Бобка рассматривал круглые подпалины на столешнице и свои собственные руки, соединенные замком: пошевеливал пальцами.
– А я насчет ножичка, – обогнал вопросы Пархоменко. Бросил на Бобку взгляд, но сколько ни пучил глаза, не смог поднять на себя Бобкиного.
– Какого? – промямлил дядя Яша.
Пархоменко приподнял зад, сунул руку в карман брюк, выловил, бросил на стол железную лодочку. Бобкины пальцы замерли.
– Вот этого.
Теперь Пархоменко уставился на дядю Яшу. Но и его взгляда не поймал. Дядя Яша разглядывал нож. Рукоятка была плотно обмотана проволокой в три цвета. Работа была по-своему артистичной, со вкусом, – некстати оценил дядя Яша.
– Ну, – пригласил Пархоменко Бобку, – рассказывай.
Дядя Яша стоял и видел Бобкину шею, торчавшую из воротничка. Маковку на коротко стриженной голове. Бобка не покраснел, не заплакал. Он сказал:
– Выменял.
– У кого? – демонстративно глядел на дядю Яшу Пархоменко. Похоже, он уже знал ответ. И это был такой ответ, который дяде Яше не понравится.
Дядя Яша тут же вспомнил школу: серое унылое здание (а есть не унылые школы вообще, в мире, в природе?), гвалт мальчишек. Мальчики и девочки учились раздельно. Многие говорили, что дисциплине у мальчишек это не помогало, и дядя Яша был согласен. Но двое против Бобки? Даже если Бобка кругом не прав?
– Послушайте, – обернулся дядя Яша к Пархоменко.
– У кого?! – приподнял рыжие усы тот. «Вот таракан. Расселся. И командует», – с неприязнью подумал дядя Яша. Да, нож – не игрушка. Но в самом деле: не украл же. Просто выменял. Дядя Яша поспешил Бобке на помощь.
– Послушайте, товарищ Пархоменко, это же всего лишь…
Но Бобка склонился еще ниже.
– Не слышу! – перегнулся к нему через стол Пархоменко. Выпрямился. – Слышали?
Снова к Бобке:
– У кого – еще раз?
– У немца, – подтвердил Бобка.
– У кого?! – изумился дядя Яша. Он ухватился за соломинку: в смысле – у учителя немецкого языка. Мысли заметались. Кто сейчас – сейчас! – учит детей немецкому? Ну предположим! Говорят же про учительницу английского: «англичанка».
– У пленного. Немца, – развеял все сомнения Пархоменко.
Дядя Яша сел, как подкошенный. Оба не сводили с Бобки глаз. Пархоменко – негодующих, праведных. Дядя Яша – изумленных. Он даже прикрыл ладонью рот. Спросил из-под пальцев:
– На что ты его поменял?
– Вы что, не слышали? У пленного немца! – попытался вернуть разговор в нужное русло милиционер Пархоменко.
– На хлеб.
– Пленного врага прикармливает, – перевел Пархоменко.
– А где ты его взял? – дядя Яша был так ошеломлен, что ни рассердиться не смог, ни встревожиться. А тревожиться стоило: все-таки немец, все-таки враг, а Бобка, можно повернуть, содействует врагу. Но голос дяди Яши звучал мягко.
– Ножик? – с надеждой поднял лицо Бобка.
– Немца.
Бобка опять потупился.
– На бывшем ипподроме бараки стоят, – ответил за него Пархоменко. – Ну, сам дальше расскажешь?
Бобка помотал головой.
«А что я-то могу сделать? Я целый день на службе», – думал дядя Яша.
Он проводил Пархоменко до дверей. Тот говорил и говорил:
– Я таких каждый день от заборов гоняю… По чердакам гоняю. По подвалам. Всё патроны ищут. Неразорвавшиеся снаряды.
Коридор, казалось дяде Яше, не кончится никогда.
– Я таких знаете сколько с улиц вылавливаю? Каждый день!
Дядя Яша промычал что-то невнятное. С облегчением распахнул перед милиционером дверь.
Пархоменко вдруг развернулся, и дядя Яша почти испугался, что он сейчас скажет: «А знаете что? Останусь у вас, поужинаю у вас, жить буду теперь у вас, никогда отсюда не уйду». Но Пархоменко сказал:
– Для таких знаете уже какое словцо есть?
– Какое?
– Безотцовщина.
Дяде Яше остро захотелось дать ему по морде – нарушить симметрию усов. Даже то, что дядя Яша знал, что такое маскароны, не мешало. Помешало другое. Если арестуют и его, с кем останутся дети?