…Дорога была похожа на желоб, наполненный грязью. Грязь норовила стащить с него сапоги. Чмокая, с досадой отпускала…
«Тогда еще ноги было две», – криво усмехнулся дядя Яша воспоминанию.
…Он подошел озадаченный: что это? Ведь могли и проехать мимо. Кожа была серой, волосы были серыми. Засохшая грязь покрывала лицо, голову, тело плотной растрескавшейся коркой. Ужаснулся: ребенок! Выдернул, как репку. Лицо ребенка казалось глиняным. Оно пугало больше, чем если бы было мертвым. (А ведь вроде бы столько уже видел; только что видел такое, что… что… хватит! В вещмешке фляга со спиртом, скорей бы добраться, спирт смывает все воспоминания – хотя бы на время, пусть.) Дядя Яша понес ребенка к борту. Прокофьев сверху выпростал руки. Принял. Втянул наверх. Дядя Яша полез в кузов. Прокофьев, поплевывая себе на пальцы, оттирал на глиняном лице глаза. Не вышло: глаза у ребенка были склеены грязью.
– Это ж сколько он тут простоял, – спросил свою ладонь Прокофьев. На ней остались бурые разводы.
– Привезем в часть, расспросим – расскажет, – дядя Яша постучал по крыше водителю: поехали. Мотор завыл, зазвенели цепи на колесах, зачавкало.
– Приедем – первым делом его вымоем, – поднял палец Прокофьев.
Всю дорогу ребенок молчал. Руки были прижаты к телу, покрытые грязью кулаки казались наростами. Дядя Яша глядел в сторону, жалость выворачивала нутро.
После пятого или шестого ведра, вынесенного санитаркой, разобрались: девочка. Глаза у нее карие, волосы черные. Пальцы розовые. Девочка так и стояла, как ее нашли на дороге: пеньком. Как будто не могла поверить, что корки больше нет. Руки прижаты к телу, сжаты в кулаки. Палец за пальцем дядя Яша стал разворачивать ей кулак. И нашел эту куклу…
Тогда он и решил, что возьмет девочку в семью.
Он думал, что станет лучше.
А стало – вот так.
Профессор Петухов сказал, что поражений голосовых связок и речевого аппарата нет.
Профессор Лещенко сказал, что причины неврологические. «Это, значит, когда она снова заговорит?» – хрипло спросил дядя Яша, чувствуя, как из-под ноги уходит пол. «Это значит: может, никогда», – блеснули в ответ очки. Профессору всё – «клинический случай». А для них «может» – это день за днем. Дни, часы, минуты вместе.
«Я так устал, – подумал дядя Яша. Я больше не могу». Только жаловаться было некому. Кукла таращилась.
Дядя Яша услышал, как стукнула дверь. Бобка насвистывал. Дядя Яша задвинул ящик буфета.
– Бобка, ты бы с Сарой это… подобрее, – сказал дядя Яша.
Он уже не пытался сказать: «сестра».
– А что? – перебил Бобка. – Я же ее не бью!.. А мильтон что сказал: отдаст он мой ножик или не отдаст?.. Что?
«Всё, – решился дядя Яша. – Больше так нельзя».
Глава 4
– Двадцать один! – провозгласил Бобка в оконное стекло.
Коленями он стоял на лавке. Руки вцепились в спинку. Грязные подошвы смотрели на всякого, кто пожелает. Раньше бы уже давно нашелся пассажир, который одернул бы: «Мальчик, сядь прилично!» Или: «Мальчик, не вертись!» Или: «Мальчик, ты можешь испачкать других!»
Но сейчас трамвай был почти пуст.
Будто ленинградцы отвыкли ездить на трамваях за ту зиму, когда привыкли ходить пешком: через улицу, через реку, на другой край города.
– Двадцать два! – радостно брыкнул ногами он.
Мимо проехал черный «виллис». Дядя Яша успел заметить только звезды на погонах. Майор. С водителем. То ли Бобка считал все черные машины. То ли те, в которых ехали военные. То ли с четными номерами. То ли с нечетными.
– Двадцать три!
Система у Бобки явно была. Только дядя Яша ее не понимал. Сара сидела напротив. Сжимала свою замурзанную куклу. Шурка старательно избегал смотреть в глаза. Лавки стояли напротив, поэтому давалось это непросто. Шурка выворачивал шею. Дядя Яша видел только профиль.
«Жестоко? Жестоко», – всё думал дядя Яша. Он думал всю ночь, пока не забылся сном. И утром. И даже перед тем, как они сели в трамвай: может, не надо – так?
Но так – надо.
Лучше острая короткая боль. И выздоровление.
Чем медленная гангрена. Гниет, гниет, пока не убьет.
Он вспомнил хирурга в полевом госпитале. Веселого, сильного и румяного, как мясник. С мощными руками в веснушках и рыжих волосах. «Чик – и всё», – убеждал он дядю Яшу, показывая пальцем на его перебинтованную, отмирающую ногу. Хотелось схватить его за горло и сжимать, пока не вылезут глаза, язык, жизнь. А оказалось, что рыжий весельчак был прав. Лучше – стало.
Жизнь – всегда лучше.
«Я всё правильно решил, – в который раз повторил себе дядя Яша. Пусть знают».
Трамвай остановился.
– Двадцать четыре!
Стукнули деревянные двери-гармошки. Впустили сырой холодный воздух и запах пудры.
– Мальчик, сядь прилично! Не вертись! Ты же так испачкаешь кого-нибудь.
Вошла только одна женщина, за собой она тащила девочку. Одна, но зато выдала сразу весь набор. Дядя Яша хмыкнул. Женщина плюхнулась рядом.
– Сядь, – приказала дочери. Та усадила на колени свою куклу. Женщина вытянула шелковые ноги в меховых сапожках. Запах пудры встал густым облаком. Шею ее обвивала черно-бурая лисица, в пасти держала собственный хвост. От трамвайной тряски хвост покачивался.
– Двадцать пять! – объявил Бобка.
– Мальчик, слышал, что я сказала?
– Вам что, лавок мало? – срезал Шурка. – Отсядьте, если мешает.
– Бобка, сядь, – мягко попросил дядя Яша. Тот обернулся. Посмотрел на одного, на другого, на третью. Снова на дядю Яшу. Выпростал ноги, перекатился на зад. Шурка фыркнул и закатил глаза. Было видно, что мог много чего добавить. Но не стал. К женщине прижималась девочка. Худенькая, испуганная, в бархатном пальто. На коленях она держала большую розовощекую куклу. Сара крепче стиснула свою чумазую. Глядела на куклу напротив огромными глазами. Дядя Яша тут же возненавидел фарфоровую красавицу всей душой. С длинными ресницами. С шелковыми локонами. «Трофейная».
– Что вы так смотрите? – тут же вскинулась дама.
– Я на вас не смотрю.
И перед тем, как прикрыл глаза, заметил, что Шурка улыбнулся уголком рта.
На миг дядю Яшу кольнуло сомнение. Может, не надо – так? Может, еще получится наладить все, что называется, эволюционным путем. Не чик – и сразу. «Не получится, – оборвал сам себя. – Именно что чик – и сразу. Это гангрена. Если не отрезать – смерть».
– Наша остановка – следующая, – предупредил он.
– Слава богу, – выдохнула дама.
– Бога нет, – безмятежно сообщил Бобка.
Дама метнула на него убийственный взгляд. Напрасно.
– Двадцать шесть! – весело завопил Бобка, глядя в окно за спиной дяди Яши. Дядя Яша представил, как скоро сотрет улыбку с этого лица. Стало тошно. Розовая нарядная кукла стеклянно пялилась на него, приоткрыв пухлые губы.
«Так надо. Будет лучше», – повторил себе он.
Вышли.
Дядя Яша обернулся. Розовая физиономия со стеклянными глазами проплыла мимо. Девочка выставила куклу в окно: показывала иностранке незнакомый город. Сара проводила ее взглядом.
Дядя Яша вспыхнул. Цапнул у Сары из рук ее грязный узелок с намалеванными глазами.
– Хватит!
Размахнулся. Швырнул. Кукла ударилась о столб, неслышно упала в висевший на столбе мусорный ящик. Три пары глаз вытаращились на него. Глаза Сары быстро налились влагой.
«Жестоко? Жестоко. Резать нужно решительно и быстро».
– Сегодня же купим тебе новую, – объявил он. – Самую лучшую. Какую захочешь. Закончим дела. И сразу купим.
– Какие еще дела? – подозрительно спросил Шурка. – Зачем нас всех тащить?
– Так надо, – твердо ответил дядя Яша.
Теперь он был уверен. Так – надо.
Очередь какая-то неправильная, решил Бобка.
Чесалась шея, чесалось под шапкой. По попе, казалось, бегали муравьи, хотя он на ней сидел. Хотелось одновременно пить и писать. Бобка ненадолго задумался: как это может быть одновременно? Либо воды в организме не хватает, либо ее в нем слишком много, нет?
– Шурка, ты в туалет случайно не хочешь? – намекнул он.
– Не хочу, – брат даже не повернулся. А больше просить было некого. Сара говорить не умела. Дядя Яша привалился к стене, закрыв глаза. Женщина рядом стучала деревянными спицами, беззвучно шевелила губами, и глаза у нее были такими сосредоточенно-стеклянными, как будто от выползавшего из-под спиц чулка зависела жизнь.
У всех в очереди было какое-то занятие: кто-то читал газету, кто-то книгу, кто-то дремал. От слабой лампочки лица казались желтовато-серыми.
«Несправедливая очередь, – думал Бобка. – Вот что». Неправильная.
Ведь смысл очереди в чем? В справедливости. Сначала ты, потом я (сначала я, потом ты – мысленно поправился Бобка). А какая справедливость здесь? Вот дядя Яша, например. Ему на одной ноге стоять труднее, чем тому деду с палкой. А деду с палкой – труднее, чем той тетке в берете.
«Правильно надо бы так, – прикинул Бобка. – Первым должен стоять дядя Яша, потом дед с палкой, потом тетка». Кому легче стоять, тот пусть дольше стоит. Справедливо? Справедливо.
Или вот эта со спицами. Да она же так может сидеть хоть весь день! Ей-то что? Она и в очереди, можно сказать, не сидит, а развлекается. Вяжет. Тому дядьке с книжкой тоже не трудно: он все равно читает. Почему же тогда он, Бобка, – позади них обоих?
Справедливо? Несправедливо!
Тем более не один, а с дядей Яшей. Бобка поднял глаза. На губе и над бровями у дяди Яши были капельки пота.
– Ты чего? – спросил тот.
– Ничего.
Бобка просунул палец под завязки шапки, чтобы не так чесались. От вида стен цвета овсянки во рту уже стоял вкус этой каши, причем в самом худшем виде: холодной, без масла и сахара… Несправедливо!
«Зато я сижу, – продолжал рассуждать Бобка. – А дядька с книгой стоит». И наверное, завидует: вот, мол, расселся этот мальчик, как барин. Бобка задумался: справедливо ли это?
Но тут дверь, к которой змеилась плотная квёлая очередь, приоткрылась. Высунулась женщина в вязаной кофте. Столкнула с носа очки – они послушно упали ей в руку. Все, кто сидел, привстали, а кто стоял – подались вперед.