– Вы, вы, – кивнула женщина.
Дядя Яша странно поглядел на Шурку, на Бобку, на Сару. Решительно подался навстречу.
Женщина махнула рукой:
– Проходите. Готово.
Дядя Яша бросил им:
– Стойте здесь.
Перекатывающейся подскакивающей походкой направился к приоткрытой двери. Очередь зароптала: «Сама стою уже не знаю сколько», «Мне тоже тяжело», «Я тоже имею право».
«Значит, нам повезло», – понял Бобка. Засучил ногами, сползая со стула:
– Ой, как хорошо! Ура!
Женщина перестала стучать спицами, глянула странно. Бобка улыбнулся в ответ. Стены уже не казались ему овсяными, а лица тусклыми – оттого что смотреть на них осталось совсем чуть-чуть, скоро он отсюда уйдет. Писать и пить при этой мысли захотелось с утроенной силой.
Дядя Яша вышел.
В руках у него были две бумажки.
Бобка почувствовал, что вся очередь на него смотрит. И смотрит – странно. Не так, как смотрела до того, как дядя Яша туда вошел. «Пустяки, – успокоил себя Бобка. – Просто тут такая тусклая лампочка».
Дядя Яша смотрел на бумажки так, будто только что обнаружил, что они написаны по-китайски. Потом протянул их Шурке. И тот тоже вылупился. Оба они молчали.
– Дать вам валерьянки? – предложила женщина со спицами.
– Что там? Что там? – засуетился Бобка, вставая на цыпочки, вытягивая шею, наклоняя к себе Шуркины руки.
Он успел прочесть то, что было печатными буквами. В самом низу: «Делопроизводитель». Выше стояло: «Место смерти», «Возраст и причина смерти». Остальное оплели чернильные каракули, они скорее запутывали, чем проясняли суть.
– Умерли? – деловито забеспокоился Бобка. – И тетя Вера? Точно? Таня точно умерла?
Шурка все глазел в бумажки. Дядя Яша ответил полоумным взглядом.
Бобка не выдержал. Улыбка поползла сама.
Каменная, овсяная тишина встретила его улыбку.
– Ерунда, – успокоил Бобка сразу всех. – Война. С кем не бывает.
Женщина в очереди издала какой-то ослиный звук: и-а.
А другая сказала наставительно:
– Не видите, что ли, у ребенка ступор.
Дядя Яша цапнул за руку его, Сару, потащил обоих за собой. При этом таращился в коридор так, будто тот мог поменять направление и форму, если за ним не следить хорошенько. Бобка хихикал и подскакивал на ходу. Настроение было отличным. Он оказался прав! Более того, дальновиден. «Поумнее некоторых», – распирала Бобку гордость за себя. У него-то давно был готов план. Нет: ПЛАН.
«Сказать им? Не сказать? – никак не мог решить Бобка. – Сейчас обрадовать? Или пусть сюрприз?»
Выкатились на крыльцо, как будто сквозь мокрый занавес. Пошли к трамвайной остановке. Валил снег. Ветер метал его горстями. Сырые тяжелые хлопья били по голове, плечам, в лицо, и тут же таяли.
– Ты что? Ты что? Что тут смешного? – наклонял мокрое лицо к Бобке дядя Яша.
– Я не могу… Не могу… – прыснул и уже и не мог остановиться Бобка, будто его щекотали. Аж слезы набежали.
– Не могу…
Не получалось выговорить дальше: «…не могу пока рассказать». Но ведь и так ясно: план – конфетка!
– Конфетка, – выдавил Бобка.
– Прекрати! – взвизгнул дядя Яша. Встряхнул Бобку, так что тот поперхнулся смехом.
– Ты – прекрати! – налетел Шурка, оттолкнул дядю Яшу. Тот попятился, чуть не оступился. Удержался. Лицо у него стало каким-то плоским. Шурка пихнул ему бумажки:
– На, – отчеканил презрительно. – Теперь бумажка есть. Можешь снова жениться. Для этого ты все это устроил?
У дяди Яши перехватило дух. Дрожащей рукой он комкал оба свидетельства о смерти, Танино и Верино, не попадал в карман.
Снег валил прямо, косо, вис на лапах и хвосте, залеплял глаза, уши. Усы и брови, всегда такие точные, мокро обвисли и только мешали. Таня еле разбирала дорогу.
Шипело и скрежетало совсем рядом. Сыпались с мокрых проводов синие искры.
Опасно? Опасно. Можно попасть под колеса.
«Стоп». Таня отряхнулась, как бы вращая отяжелевшую шкуру по спирали – от самого носа до кончика хвоста. «Так-то лучше». И вытаращила глаза. Она крутила мордой, уворачиваясь от снежных хлопьев.
Высокий. Нет: высоченный! Конечно, он! Таня вобрала весь его новый облик одним глотком.
– Шурка!!! – заорала она. Понеслась, распарывая мокрый снежный ветер.
Подошел и встал трамвай. Деревянные двери стукнули. Лег прямоугольник трамвайного тепла. Мокро заблестели плечи, шапки тех, кто ждал на остановке.
Их было четверо. Нет, уже трое.
Шурка ткнул что-то в руки одноногому.
– Поздравляю, – как будто сплюнул. Или не Шурка?
Таня осадила скок.
Пассажиры сходили со ступеней, втягивая головы в плечи. То заслоняли, то открывали ей обзор. Таня топорщила уши, таращилась сквозь снежные плети. Мысли ее кувыркались. Уверенность таяла.
Одноногий небритый мужик в ватнике, хоть и пьяница по виду, еще мог быть дядей Яшей. Хотя дядя Яша, всегда щеголеватый и подтянутый, в таком виде на улицу не вышел бы. Никогда. Но допустим. А мальчишка рядом, совершенный бандит по виду, допустим, был Бобкой. Хотя бы по возрасту. Нет, конечно. Бобка не такой. Бобка – нежный. Но тоже допустим.
Но…
Таня ошеломленно ткнулась задом в снежную слякоть. Но…
Но с ними была девочка.
– Возьми сестру за руку, – процедил одноногий, пихая в карман какие-то бумажки.
Мальчик сунул руку, не глядя. Все трое залезли в трамвай. Дверцы стукнули. Снег опять сомкнулся. Высокий мальчик шел прочь, подняв плечи. Он не оглядывался.
Таня не стала его догонять.
Повернула прочь. Снег снова облепил ее. С бровей и усов капало.
«Конечно, обозналась, – думала она. – Яснее ясного». Бобка и Шурка могли измениться по-всякому. Вытянуться, потолстеть, начать сутулиться, у них могли вырасти взрослые брови и даже усики. Одно измениться не могло и было самой надежной приметой. «Их сестра – это я».
Таня сперва шла. Потом потрусила.
Потом понеслась скачками. С нее так и летели бомбочки снега.
Хотелось плакать. Тело ломало и крутило. Должно быть, с досады. «Выдаю желаемое за действительное. Дура!» – одернула себя она.
Метнулась в арку. Приятно было чувствовать, что сверху ничего не падает. Села. Ломота в теле не прошла. «Может, простудилась. Поганый снег», – мрачно думала Таня. Некоторое время она просто смотрела на снег, который косо штриховал в проеме арки. Пунктир становился все реже, все тоньше. Наконец, проем арки очистился совсем. Шуршали по проспекту шины. Звенели трамваи. Шуршали шаги. Гулили голуби. Желудок завыл в ответ: еда! Где? Таня стала выкручивать ухо, точно радиоприемник: голубь был бы кстати. И ломота пройдет. «Поем, высплюсь, и всё к черту». Уловила. На другой стороне проспекта. Опасно. Хватит с нее сегодня улиц.
Таня встала и пошла во двор.
Если у тебя есть мозги, ты за едой не бегаешь. Ты сидишь и ждешь. Рано или поздно еда пробежит мимо тебя сама. Ждать пришлось недолго.
Ухо снова развернулось. Таня посмотрела туда.
У самой стены от серых обломков асфальта отделился один. Засеменил, волнисто изгибаясь. Неся на весу розово-серый шнур хвоста. Крыса.
Таня не думала о ней лишнего. Еда. Цель.
Толкнулась от асфальта, распрямляя пружину тела. Направила полет хвостом. Крыса спиной почуяла смерть: рванула к ржавой трубе. Таня ударила асфальт задними лапами. Изогнутые ножи – по пять на каждой лапе.
Вдруг асфальт мелькнул вверху, небо внизу. Тело – всегда такое легкое, быстрое, точное – умело извернулось вокруг себя, чтобы привычно найти опору всеми четырьмя лапами. И не нашло. Таня плашмя рухнула вниз в снежную жижу.
Удар по ребрам отозвался в голове. Крысиный хвост исчез в темном глазке трубы. Но Тане было не до крысы. Хотела вскочить, голова закружилась. Труба вдруг сделалась маленькой, асфальт – далеким, окна – близкими. Лапы ворочались, как железные балки, – огромные, тяжкие. Во рту был вкус крови от прикушенного языка.
Таня с трудом, шатко поднялась – земля ухнула далеко вниз, и Таня с изумлением подняла к глазам две руки: грязные, красноватые от холода, со свежей ссадиной и обломанными ногтями – человеческие вне всяких сомнений.
Жизнь продолжалась своим чередом. В проеме арки мелькали машины, шли пешеходы, тренькая, пронесся трамвай.
– Ну дела, – только и смогла выдавить Таня. Собственный голос изумил ее. А потом задрожала. Было на ней только платье, в котором она ушла из Бухары. Ботинки правда теплые: в которых уехала из Ленинграда и мучилась по жарким узбекским улицам. Мокрые от слякоти. Таня обхватила себя за плечи, сунула ладони под мышки.
– Черт возьми, – пробормотала, клацая зубами. – Прежде всего, это очень некстати.
Глава 5
Шурка пошел прочь. Пошел. Потом побежал. Снег хлестал по лицу, смешивался со слезами. Прохожие шарахались, отскакивали, косились. Кто-то бдительный, с глазками-буравчиками, попытался цапнуть за рукав, дохнул в лицо: «…Украл? Милиция!» Шурка отпихнул его. «Кретин», – проскрипел. Но теперь уже выходило бы, что он правда убегает.
Пришлось замедлить шаг. Прохожие перестали втягивать головы в плечи. Сжимали и отряхивали черные зонты. Снег перестал. Уже таял на мокрых тротуарах и мостовой. В воздухе запахло свежестью, как будто на город высыпался не снег, а корюшка. На перекрестке мокро шипели шинами по асфальту и весенними голосами перекликались автомобили. Постовая регулировщица на своей тумбе в центре перекрестка дирижировала дубинкой, как будто пыталась добыть из уличного движения вальс – в исполнении трамваев, машин, телег и пешеходов. Беретик с красной звездой был весело сдвинут на бок. Проглянуло солнце. Ветер торопливо рвал последние клочья туч. Окна из серых снова стали голубыми.
Кепка тотчас начала кусать лоб. Шурка сдвинул ее на затылок.
И вот тогда вылетел, как голубь, крик:
– Фрицы идут!!!
Шурка обернулся. Но шел всего-навсего солдат. Наш, самый обычный.
На плече – ремень автомата. Руки лежали на дуле и рукояти. На дуле автомата тускло блестел солнечный блик. Белобрысые брови хмурились под пилоткой. Взгляд усердно таращился вперед.