6. Исчезнувший лес
Той ночью сила ветра сломила не только ветки. Упали и деревья. Санторсо предложил Фаусто наведаться в лес и проверить, много ли деревьев погибло. Он дал ему лыжи с полосками из тюленьей кожи, прикрепленными к ходовой поверхности, — Фаусто никогда не доводилось пользоваться такими. Дойдя до конца улицы, они надели лыжи. От тюленьей кожи осталось одно название, она вся стерлась. Раньше полоски были приклеены так, чтобы при скольжении жесткие ворсинки ложились по ходу лыж, а при торможении взъерошивались, сопротивляясь движению вперед. Санторсо показал, как пользоваться креплениями и подгонять их под размер ноги, больше никаких инструкций он не дал.
С восьмидесятых годов не видал никого, кто ездил бы на лыжах в джинсах, сказал он. Кроме джинсов, у меня ничего нет.
Если тебя вдруг ненароком накроет лавина, то потом, когда тебя обнаружат, люди наверняка решат, что это реликтовые останки эпохи восьмидесятых.
Санторсо двинулся вперед. Высокий нетронутый снег. Сперва Санторсо ехал по расчищенной дороге, скользя плавно, словно по льду. Фаусто пытался повторять его движения и выдерживать темп, не отставать, но чувствовал себя еще более неуклюжим, чем на снегоступах. Кожаных полосок оказалось мало, и вместо того, чтобы катиться вперед, он высоко поднимал ноги и неловко переступал. Санторсо предпочел не мудрствовать и следовал методу местных жителей: просто шел вперед, и все. Так он бороздил снег, пока не наткнулся на упавшее дерево, которое перегородило путь. Он нагнулся, поправил крепления и двинулся в обход, вглубь леса.
Ветер повалил много лиственниц. Ели уцелели, хотя и держали в своих широких лапах много снега. Упали и сосны, вырванные из почвы прямо с корнями, словно тонкие травинки. Однако лиственницы пострадали больше всех. Стволы переломились посередине, и их обломки застряли в кронах соседних деревьев или утонули в высоких сугробах, ощетинившись голыми ветвями. Снег, усеянный лиственничными иголками, перечеркнутый обломками веток, придавленный комьями земли, которая осыпалась с корней, придавал лесу мрачный вид — его словно разорили разбойники. Сделав несколько кругов, Санторсо остановился, снял лыжи, воткнул их в снег и сел на поваленный ствол. Боже неправый, сказал он, боже ложный, боже, которого нет. И закурил сигарету. Фаусто, выбившись из сил, наконец догнал его.
Знаешь, сколько нужно времени, чтобы привести лес в порядок?
Сколько?
Годы. И такое разорение — по всей долине.
Но, по крайней мере, древесина-то пригодится?
Сомневаюсь. В этом лесу что ни дерево — кривое и неказистое. Видимо, придется вызывать рабочих, чтобы те просто вывезли все это из леса.
Фаусто не знал, что ответить. Санторсо совсем поник, словно его самого потрепала буря. Затянувшись сигаретой, он сказал:
Вот такие дела, Фаус. Одни только волки да ветер.
Несчастный лес.
Вообще он ведь никогда не был особенно статным, понимаешь?
Правда?
Эти деревья посадили наши прадеды, а прежде тут было пастбище. Лес вырос неладный. Посадить деревья — дело непростое. Недостаточно просто воткнуть в землю еловые саженцы. Все гораздо сложнее.
Как же тогда восстановить лес?
Санторсо отломил кусочек коры от бревна, на котором сидел. Снаружи кора была серой и морщинистой, а с изнанки — розоватой. Словно живое существо.
Когда мы были маленькими, продолжал Санторсо, нас учили никогда не взбираться на лиственницы. Их ветки легко ломаются.
А какие деревья годятся для лазанья?
Ели. Они крепкие, и в них есть гибкость, ветви так просто не сломать. Сам посмотри, все ели выстояли во время бури. Но штука в том, что никому и в голову не придет сажать ели. Их древесина невысоко ценится.
Жаль.
А вот лиственницы прочные и потому востребованы. Только вот ветки хрупкие, и ребятишки срываются. И под ветром лиственницы ломаются. Боже неправый.
Занятный человек этот Санторсо, подумал Фаусто. И чуть погодя спросил:
Тебе не нравилось работать лесником?
Нравилось. Помогать лесу было хорошо.
Тогда почему же ты сменил занятие?
Нас сделали чем-то вроде полицейского отряда. А мне это было не по душе.
Санторсо потушил сигарету, воткнув ее в снег. Решительным движением оторвал от лыж кожаные полоски, свернул их и сунул в карман куртки. Положи их в теплое место, сказал он, если захочешь использовать снова. Сейчас холодно, и от них никакого прока.
Пожалуй, я лучше спущусь пешком. Куда принести потом лыжи?
Оставь себе. Потренируешься, наберешься сноровки.
Санторсо вытащил свои лыжи из сугроба, надел их и застегнул крепления, проделав все так, словно обул старые башмаки. Затянул ремешки и зафиксировал пятку — это было необходимо для спуска, взял палки. И повернул обратно к поселку. Он пробирался между поваленных деревьев, и, несмотря на следы бури, было приятно смотреть, как он чертит лыжню на свежем снегу.
7. Бабетта и самолеты
Настали ясные морозные дни, раньше Бабетта любила такую погоду, она называла ее зимней сказкой. Утром десять — пятнадцать градусов ниже нуля, под ногами скрипит снег, а внизу, в долине — ослепительно-острые горные хребты, вырезанные на фоне лазури, такой пронзительной и чистой, что над Фонтана Фредда можно было запросто увидеть самолеты, летевшие в Париж, различить в вышине их крылья, корпус и даже вереницу иллюминаторов. Самолеты сверкали под солнцем. Иногда, глядя на них, Бабетта размышляла, видна ли оттуда, с высоты, Фонтана Фредда. Может быть, именно сейчас командир объявляет пассажирам, что самолет пролетает над Маттерхорном или Монбланом, и, может быть, люди, оторвавшись от завтрака, смотрят из иллюминаторов на заснеженные просторы, которые раскинулись между двумя столицами, и думают: а это ведь Альпы. Раньше Бабетте нравилось быть здесь, внизу, оставаться наблюдателем и совсем не хотелось меняться местами с каким-нибудь скучающим пассажиром. Но теперь она была не прочь оказаться внутри самолета. Бабетта вытащила из своего внедорожника пакет с хлебом и газеты, посчитала машины, припаркованные у выхода с фуникулера. Если машин было много и они выстраивались даже вдоль домов, значит, день удался, работы вдоволь. Сейчас машины стояли даже возле сеновала Джеммы — ресторан пустовать не будет. Кстати, надо бы навестить на днях Джемму, подумала Бабетта, отнести ей остатки кукурузной каши для кур и, пожалуй, угостить куском пирога и мандаринами. Пакет с хлебом был слишком тяжелый, и Бабетта тащила его за собой по снегу, потом по ступенькам на террасу и дальше до кухни.
Они с Фаусто стали обсуждать меню на день и так называемое «меню для рабочих», занятых на лыжной трассе. Двенадцать блюд на выбор к обеду за десять евро: первое, второе с гарниром, хлеб и кофе. Фаусто предпочитал разнообразие и не хотел готовить одно и то же изо дня в день.
Может, на гарнир приготовить кабачки? — пред ложил он.
К кабачкам они даже не притрагиваются, приходится все выбрасывать.
А что, если вместо пасты сделать ризотто? С редисом и луком-пореем.
Забудь об этом.
Все как всегда: паста, мясо, картошка, сыр; стоило заменить мясо на омлет, как над столами раздавался недовольный ропот. Бабетта уже порядком устала от этого. Любая попытка изменить меню наталкивалась на полное безразличие, а порой даже на враждебность, в итоге приходилось сдаваться и хоронить все новые идеи. Такие, как, например, выращивать на террасе зелень и добавлять ее в блюда «для рабочих» или поставить спектакль.
Зашел один из местных и, заняв свой привычный столик, спросил:
Ну что, видал, какой ветер поднялся?
Да уж.
Ты, наверное, даже не знал, что ветер может выкорчевывать леса.
Он хотя бы что-то может, в отличие от остальных.
То есть?
Так, ерунда. Я пошутил. Кофе?
В одиннадцать Фаусто пообедал с Сильвией. Обычно он не обедал. Говорил, что обед отбивает у него всякое желание готовить, однако ему нравилось придумывать что-нибудь оригинальное для них двоих. Сегодня они ели макароны-ракушки со свежими помидорами и рикотту из козьего молока с чабрецом. Где ему удалось раздобыть свежие помидоры в феврале? Здесь, в Фонтана Фредда, они были такой же редкостью, как экзотические фрукты.
За обедом Сильвия расспрашивала Фаусто о том, как он впервые оказался в этих местах — летом, тридцать пять лет назад. Она слушала его с таким любопытством, словно ей рассказывали об истоках панк-культуры или о падении Берлинской стены.
Знаешь, сказала Бабетта, мне и вправду хотелось бы оказаться в Милане на много лет раньше. Я родилась с опозданием. К тому времени шестидесятые были уже накрепко забыты, и мои друзья думали лишь о трибунах стадиона и дозе героина.
О трибунах стадиона?
Да. В воскресенье — Джузеппе Меацца[6], иногда давали какой-нибудь концерт. Скучища. И я подумала: вот что я вам скажу. Летом я еду в горы. Буду доить коров и чистить хлев от навоза.
И ты уже не вернулась.
Да. Подумать только.
Наверняка в твоей жизни появился мужчина.
Разумеется.
Каким он был?
Красавцем я его не назвала бы. Он был диким, любил лес. На пастбище был мул, на котором он возил меня в горы, как только выкраивал свободное время. А потом обратно вниз, и, спрятавшись за камнем, мы занимались любовью. До чего же мерзла я тогда.
А что говорили твои родители?
Бедные родители. Раз в неделю я спускалась в долину и звонила маме. Говорила, что все в порядке. Она кричала на меня, ругалась, грозилась забрать домой — ты, мол, несовершеннолетняя, я позвоню в полицию, и они вытащат тебя оттуда. Я отвечала, что у меня больше нет жетонов, и вешала трубку.
А чем закончилась история с диким мужчиной?
Она закончилась так же, как все истории про горы.
А именно?
У всех, кто вырос в горах, внутри сидит гнев, который рано или поздно вырывается наружу. Чаще всего под действием спиртного. Если тебе нужен совет, скажу вот что: делай что угодно, только не женись на девушке с гор.