Санторсо знал, где искать, и в тот вечер наконец нашел их. Два статных тетерева в гордом черном оперении на белом снегу — битва в разгаре. Тетеревы всегда дерутся в одних и тех же местах, из года в год возвращаясь на свои арены битв. Они являются туда на закате, когда солнце уже скрылось за горами, но еще не опустилось за линию горизонта, — этот час французы называют entre chien et loup[9]. Санторсо нравилось это выражение. Между псом и волком, между сумерками и темнотой тетерева вступали в поединок: в ход шли когти, клювы, крылья — все, что может пригодиться в бою. Начиналась брачная пора, их переполняла ярость — настолько, что они не обращали внимания ни на человека, который, присев на корточки, наблюдал за ними в бинокль, ни на рок-н-ролл, доносившийся из кабины снегохода. Санторсо смотрел на красные надбровные дуги тетеревов, на перья, вставшие дыбом, чтобы устрашить соперника. Наверняка где-то поблизости притаились куры, ждавшие исхода поединка. Эти бои всегда означали для Санторсо начало весны, и неважно, что в лесу еще лежал снег.
10. Автозаправка
У животных начиналась пора любви, а для Фаусто и Сильвии она заканчивалась — или, по крайней мере, в ней настала пауза. В понедельник, следовавший за Пасхой, фуникулер выключили, и лыжники, подобно перелетным птицам, покинули Фонтана Фредда. Бабетта повесила на дверь ресторана табличку «Закрыто на праздники». Сказала, что на неделю уезжает на остров, не назвав, однако, ни его названия, ни названия моря, в котором он расположен. Выплатила всем зарплату, прибавив небольшое вознаграждение, и ни слова не проронила о том, удачным ли был сезон. В последний день перед закрытием Бабетта привела какого-то типа в пиджаке и галстуке, и, сев вместе за столом, они принялись обсуждать финансовые вопросы. Фаусто знал, что речь шла о больших суммах, и в нем поднялась волна возмущения.
В четверг он встретился с Сильвией. Они отправились в Тре-Вилладжи, находившийся ниже по склону, — там еще работали несколько кафе. Они впервые ужинали вместе, и здесь, в пиццерии, им было неловко ощущать себя парой. Без фартуков, без знакомой постели и печки, без своих подушек и стаканов они снова стали сорокалетним мужчиной и девушкой двадцати семи лет, и их пути начинали расходиться.
Куда ты поедешь весной?
Сперва в Трентино. Там много работы в садах. Овощи всякие, фрукты.
Может, останешься еще ненадолго? Поживешь у меня.
Я уже почти договорилась с друзьями. Но скоро я вернусь сюда!
Конечно, вернешься.
Летом поеду в «Квинтино Селла».
Знаю.
А ты где будешь?
Нужно уладить кое-какие дела в Милане. А потом, как знать, может, тоже устроюсь на ферму.
Ему даже в голову не пришло принести ей на прощание подарок, а вот Сильвия подумала об этом. Она положила перед ним альбом с репродукциями «Тридцати шести видов горы Фудзи» Хокусаи. Фаусто ничего не знал о Японии и толком не разбирался в истории искусств, а из картин в альбоме ему была знакома только самая известная — впрочем, он никогда по-настоящему не рассматривал ее. Теперь он впервые прочел ее название: «Большая волна в Канагаве». Он вгляделся в репродукцию внимательнее: огромная волна вот-вот накроет три рыбацкие лодки, а под ее пенистым гребнем, в самом центре картины, белеет снежная вершина спящего вулкана Фудзи. Композиция построена на контрасте между суровой неподвижностью горы и бушующей стихией океана.
Фаусто пролистал альбом.
Расскажи об этой книге, попросил он Сильвию.
Первое издание вышло в тысяча восемьсот тридцать третьем году, сказала Сильвия. В Японии книга сразу стала популярной, ведь в ней были картины, знакомые каждому по репродукциям, висевшим дома. На всех пейзажах — гора Фудзи, однако в центре внимания не она, а повседневная жизнь, изображенная на первом плане. Главное — это люди, занимающиеся своими привычными делами, и времена года, которые сменяют друг друга. По крайней мере, мне так кажется.
Эти картины очень современные.
Согласна. Кстати, ими восхищались импрессионисты.
Ну а сам Хокусаи — какой он?
Он написал множество подобных картин. Хокусаи чем-то напоминает художников, которые рисуют манга[10], великий труженик. Старый чудак, одержимый живописью, как он сам себя называл.
Чудак, одержимый живописью!
Под каждым пейзажем было название и указывалось имя изображенного на нем места, а также давалось краткое описание сцены. Персонажи — крестьяне, рыбаки, дровосеки, плотники, занятые своим ремеслом, почти не обращают внимание на гору, которая наблюдает за ними. Иногда Фудзи нависает над поселком, мощная и громадная, а порой превращается в крошечную крапинку на горизонте. На одной из картин элегантно одетые женщины, сидя на террасе за чашкой чая, указывают на гору, темнеющую на заднем плане. А на другой картине, в самом конце альбома, была только гора — на всю страницу.
Однако в том мире нет ни повара, ни официантки, сказал Фаусто.
Думаешь?
И даже влюбленных нет.
Но мы-то знаем, что они там есть.
Чудесный подарок. Спасибо.
Это был их последний вечер, и, чтобы продлить его, они не стали возвращаться в Фонтана Фредда и кочевали из одного кафе в другое. Кафе для туристов, где не было ни души, наводили тоску, зато на автозаправке оказался бар, в котором местные праздновали окончание лыжного сезона. На ближайшие полгода — долой форму и тесты на уровень алкоголя в крови, в кармане — последняя за сезон зарплата. Воздух в баре был заряжен весельем, и Сильвия принялась танцевать прямо среди столиков — тогда Фаусто понял, что она имела в виду, сказав, что умеет радоваться жизни: танцевали даже ее по-индийски черные волосы, мужчины стали свистеть, и все внимание обратилось на нее. Им на стол поставили два бокала пива — они не заказывали его и, оглядывая посетителей бара, пытались понять, кто решил угостить их. Какой-то тип с безумной улыбкой поднял бокал, уставившись на Фаусто.
Когда Сильвия вернулась за столик, он сказал:
Вот и все.
Почему?
Потому что теперь все принялись угощать друг друга. Причем из-за тебя. Так что я ухожу, пока у меня не поехала крыша.
Сильвия сделала глоток пива и, обхватив лицо Фаусто ладонями, поцеловала его. Она вспотела и была немного пьяна, в ней пульсировала энергия танца и мужских взглядов.
Но ведь это не конец нашей с тобой истории, правда?
Разве?
Именно так.
А я думал, мы с тобой затеяли все это только ради того, чтобы пережить зиму, сказал Фаусто.
То есть?
Чтобы отогреться.
Сильвия удивленно вскинула брови. И ущипнула его за бороду в отместку за злую шутку. Думаешь, ты мне разонравился и я решила бросить тебя здесь одного? — спросила она.
Я вовсе не один. Смотри, сколько вокруг народа.
Да ну тебя.
Правда же, мне не одиноко. Совсем.
Хочешь, уйдем отсюда?
Потанцуй еще, мне нравится твоя пластичность.
В тесном кафе звучала музыка, снаружи кто-то курил, а кто-то еще заливал в бак машины бензин. Заехав на заправку, люди видели, что в кафе весело, и заходили выпить. Над домами стоял лес — темный, дымчатый, он тянулся до самого поля, где снег отражал лунный свет.
11. Пустой дом
Наконец Фаусто принял решение и ранним утром, в апреле, когда солнце еще не взошло над вершиной Финестра, сел за руль. На лугах подтаял снег и стали появляться островки серой прошлогодней травы, они казались неопрятными и пятнали зимнюю белизну — словно печная зола на снегу. В воздухе ощущался запах коровьего навоза. Чуть ниже жгли старую траву, и склон стал черным. Спускаясь в долину после долгой зимовки, Фаусто чувствовал растерянность: уже в Тре-Вилладжи снег почти сошел, а еще ниже начинала зеленеть трава. Рядом с елями и лиственницами проснулись березы, дубы, буки, клены и каштаны — лес становился гуще и наряднее, каменные дома сменились кирпичными и панельными, а затем постройками из бетона. Проехав пункт взимания платы за дорогу, Фаусто, не задумываясь, включил радио, было восемь, передавали новости. Все переплелось: спуск в долину, оживленная трасса, грузовики, восемь часов утра, текущие новости. Зимой Фаусто оставался в стороне от всего этого, хотя мир вокруг не переставал интересовать его. Он заехал в придорожное кафе-гриль — просто чтобы выпить кофе вместе с дальнобойщиками и другими водителями. На трассе, соединявшей Турин с Миланом, горы Монте-Роза еще долго бежали за окном, возвышаясь над полями и крышами домов, потом над торговыми центрами и многоэтажками. «Гора Фудзи над фабриками и утренним потоком машин», подумал Фаусто. В Милане он оказался еще до половины десятого. Ему всегда нравилось это абсурдное соседство большого города с Альпами; сколько раз он уезжал в горы, повинуясь внезапному порыву, бросив все — так случалось после ссоры, или ему просто хотелось побыть одному: достаточно было сесть в машину, и через пару часов он оказывался в горах. Впрочем, сейчас ему хотелось, чтобы эти две составляющие его жизни — Альпы и город — были дальше друг от друга, а путешествие от одной к другой — более сложным и нужно было бы ехать на поездах, повозках, мулах, подобно английским путешественникам девятнадцатого века.
Машины выстроились на светофоре. Боже мой, подумал Фаусто, а ведь и вправду можно привыкнуть ко всему. Пройдет неделя, и я снова свыкнусь с Миланом. По инерции он выехал на круговой перекресток, свернул после моста Гизольфа и припарковался, как раньше, в одном из переулков. На площади мелькали курьеры-перуанцы, арабы коротали часы за столиками кафе, а высокие худощавые африканцы сидели напротив прачечных и ждали окончания стирки. Люди как лес, подумал Фаусто, чем ниже ландшафт, тем больше разнообразия. Он зашел во двор, окруженный желтыми домами, вдоль одной из стен выстроилась шеренга велосипедов. Фаусто достал ключи и открыл дверь; у входа была скамейка и росли цветы. Фаусто был готов к тому, что за порогом его ожидает печальная картина запустения, но, войдя в квартиру, был удивлен: он почувствовал не запах покинутого дома, но, наоборот, запах уюта, человеческого