Владо ЖаботВолчьи ночи
От издательства
Настоящая книга — седьмая в серии «Словенский Глагол». Магическая в славянской мифологии цифра, по всей видимости, неслучайно досталась роману «Волчьи ночи», созданному знаменитым словенским писателем Владо Жаботом, в творчестве которого особое внимание обращено к мифу, исконным традициям и верованиям родного края, истории славянства и поэтической силе стихии как таковой — будь то стихия природы, стихия слова или стихия человеческих страстей. Одновременно мы публикуем это произведение и под логотипом международной книжной серии «Сто славянских романов», учреждённой Форумом славянских культур и начавшей выходить в России в 2013 г., поскольку оно вошло в десятку лучших словенских романов, созданных после падения Берлинской стены и рекомендованных к переводу на все славянские языки.
Роман был назван лучшим из увидевших свет в 1996 году и получил премию «КреснИк», одну из важнейших национальных литературных премий современной Словении (кстати будет упомянуть, что среди её основателей в 1991 г. был и сам писатель). Лауреат премии провозглашается в ночь накануне Ивана Купалы, или Иванова дня, считающегося временем откровения тайн природы. Эту ночь словенцы называют kresna noč, сам же креснИк — языческое мифическое существо, которое можно увидеть, когда солнце входит в свою наивысшую силу, то есть в день летнего солнцестояния.
Язык, которым пользуется автор «Волчьих ночей», непрост даже для восприятия соотечественниками. Сквозь призрачную «доступность» лексики проступает сложнейшая игра смыслов и ритмов, перемежение образов, предлагаемых реальностью и рождённых подсознанием, — поэзия желания и неудовлетворенности. Всё в романе направлено не на разрешение сюжета, но на создание особой атмосферы, передающей метания современного человека, растерявшего прежние ценностные ориентиры, судорожно хватающегося за остаточные смыслы и правила, но одновременно рвущегося прочь от догмы, от давления традиции… Главный герой пытается убежать от захлестнувшего его хаоса понятий и ощущений и гибнет.
Роман написан от третьего лица, но это голос, который не принадлежит внешнему наблюдателю. Он идёт изнутри. Это голос самого героя, вернее — его бессознательного, замутненного сомнениями, алкоголем, комплексами и страхами, но предельно искреннего.
Перевод подобного произведения сопряжён с особой ответственностью, поскольку на первый план выходит не адаптация текста для инонационального читателя, но сохранение авторского своеобразия средствами другого (в нашем случае — славянского, т. е. родственного) языка. За решение этой задачи взялась русская переводчица, на наш взгляд, обладающая особым поэтическим чутьём и талантом, представительница старшего поколения санкт-петербургской школы, автор уже целого ряда мастерских переводов произведений словенских, сербских и хорватских писателей — Марианна Леонидовна Бершадская. Кандидат филологических наук, она преподаёт на филологическом факультете в Санкт-Петербургском государственном университете. Свою положительную роль, несомненно, сыграло и её давнее доброе знакомство с писателем, а значит, как следствие более тонкое понимание его ментальности и, что тоже немаловажно, возможность напрямую обсуждать с ним особо сложные для восприятия и перевода моменты.
Однако и этого может оказаться недостаточно, поскольку ещё и от читателя, заинтересовавшегося настоящей книгой, требуется доверие. Доверие к автору и переводчику; непривычная для нас в прозаическом произведении свобода языкового восприятия; готовность к особому миру, отстранившемуся от «высокой» нормы, — со специфическим внутренним ритмом, с частыми повторами и звуковыми перекличками, с использованием разговорной лексики, необычных словосочетаний, далёких не только от строгого словоупотребления русского языка, но и языка словенского, отличающегося в этом смысле большей свободой. Так передаётся поэзия бессознательного, пусть и постепенно разрушаемого алкоголем; ищущего смысл в действительности (впрочем, его не находящего) и оправдания собственного присутствия в существующем мироустройстве; эгоистичного, но жаждущего признания от опостылевшего окружения; пытающегося утвердить свою значимость — в собственных глазах.
В романе крайне мало указаний на время действия (а это современность), создаётся впечатление, что события происходят вне какой-то конкретной исторической эпохи. Ведь всегда там, где дают слабину или оказываются отвергнутыми принципы «порядка» и строгие нравственные ориентиры, вновь воцаряются древние силы — стихии.
Роман был переведён и опубликован в 2000 г. на немецком, а в 2010 г. на польском языках. Теперь настало время его появления на языке русском.
I
Органист и причетник Рафаэль Меден сидел в тёмной, чересчур натопленной комнате церковного дома и пил жганье[1]. Снаружи падал снег. В оконные стёкла ударяли порывы северного ветра, так что старое, расшатавшееся окно звенело и скрежетало, а в наружные стены неугомонно стучались ветви то одной, то другой груши из тех, что окружали дом.
Смеркалось.
От большой изразцовой печи тянуло жаром, проникавшим даже в мысли, и оттого они становились ленивыми, пустыми и ненужными. Ему не хотелось встать и зажечь свет. Зачем? Да и думать, по правде говоря, было не о чем. Прежние мечты развеялись в прах.
Все эти большие ожидания, все великие мысли, смиренная набожность, любовь, вера и стремление к спасению, и даже сам Бог. Временами казалось, что всё развеялось в прах. Даже сам Бог… Остались какая-то боль в душе, уныние и это вот одиночество среди старых стен, в которых даже днём отсутствовал всякий намёк на домашний уют.
Священника в приходе не было.
Напрасно Рафаэль и просил, и требовал — он даже иногда им угрожал, даже в епископат писал… Ответа не было. Словно они позабыли о здешнем приходе. И о нём. О Рафаэле. Которого послали с поручением: подготовить всё необходимое к приезду священника.
Осталось только жганье…
С тех пор как начал падать снег, люди не утруждали себя посещением церкви.
Он уже давно не обращал внимания на большие настенные часы. Лишь иногда на какое-то мгновение слух раздражал их скрежет. Тогда ему очень хотелось сорвать их со стены. Остановить. И не знать, когда нужно звонить к вечерне и к полуденным молитвам. Не знал бы. И не звонил. Наверное, никто даже не заметил бы их отсутствия. И старая неказистая церковь молчаливо стояла бы на холме, как сброшенная с плеч ноша.
В комнате постепенно воцарялся мрак. Лишь в окно сквозь занавески просачивалось немного света да небольшой огонёк от печи вырывался через неплотно закрытую дверцу, а пламя рисовало на стене какой-то багровый уродливый силуэт.
Снаружи по-прежнему бушевал ветер.
И до вечернего благовеста оставалось целых два часа ожидания.
Временами сквозь дрёму он вспоминал прежнего священника, с которым не был знаком и который, как говорят, уже довольно давно и совершенно неожиданно исчез… И никто не знал, почему он сбежал и где скрылся.
Леопольд Срнец… И он, этот прежний священник, здесь, в Врбье, без сомнения, пил жганье.
Кто знает, что с ним случилось… Ни епископ, ни декан[2] ничего не хотели сказать в ответ на вопросы Рафаэля. Епископ просто-напросто не услышал его.
Декан поморщился и махнул рукой: дескать, не всё ли равно…
Потом Рафаэль писал им письма и даже от имени прихожан их посылал…
Вначале они, правда, как-то отвечали: мол, на Божьей ниве не хватает работников…
Потом — ничего.
Всё вокруг по-прежнему было таким, каким оставил Леопольд Срнец. И старый, давно не ремонтировавшийся орган тоже. Жители села говорили, что священника забрал болотный дьявол. И было немало таких, кто в это верил.
Потом в дремотном тепле мысли вновь лениво расползлись во все стороны. Словно какие-то туманные духи, они расползались по развалинам воспоминаний и, по сути дела, ровным счетом ничего не значили. Туман проглатывал их. Дремота. Тяжёлые веки опускались на глаза, и ветер куда-то уносил мысли, погружал их в глубокую тишину и только время от времени тревожно напоминал о них дребезжанием расшатанного окна, въедавшимся в дремоту.
Внезапно что-то разбудило его.
Он не знал, что, где… Испуганный, как будто его застали с поличным, будто он в чём-то виноват, он задержал дыхание. И прислушался… И ждал… Посмотрел на потолок, а потом снова на двери. В голове колыхалось лёгкое кружение. Потом он встал и приподнял оконную занавеску. Сквозь запотевшее стекло ничего не было видно. Он зажёг свет. И на всякий случай по-быстрому вытер поверхность стола рукавом…
Что-то где-то зашуршало. Где-то за шкафом со святыми дарами… Потом показалось, будто это «что-то» подслушивает Рафаэля, наблюдает за ним, пришло его испугать, что сейчас потихоньку начнут открываться двери и там, за ними, появится какая-то страшная фигура.
Осторожно, не отводя взгляда от тени у двери, он спрятал бутылку под стол. Ему и окно хотелось открыть, хотя бы на мгновение. Потому что он был убежден, что в комнате, которая когда-то служила священнику канцелярией, стоял сильный запах алкоголя.
И в шкафу со святыми дарами тоже была бутылка жганья.
И в его душе тоже была… Была.
Снаружи, совсем рядом с окном, послышались шаги — заскрипел снег, несколько раз подряд скрипнуло… Потом — ничего…
Кто-то ходил. Он не мог быть духом — шаги духа неслышны, и демона так не услышишь, и даже самого дьявола тоже, снег под ними не скрипит, обитатели потустороннего мира — в этом он был убеждён — приходят иначе… Он прислушивался и ждал. Редкие, путаные мысли пытались придать ему какое-то утешение. Какую-то храбрость. Даже надежду, веру во всевидящего Бога и его могущество. Которая с лёгкостью отведёт любое зло. Вот только ни одна из этих мыслей не могла до конца оформиться, удержаться. Словно искры, подхваченные порывом ветра, они одна за другой угасали, погружаясь в молчание и одиночество…