Профессор как-то нервозно начал теребить свою седую козлиную бородку, словно у него зачесался подбородок, а затем, словно отгоняя навалившуюся дремоту, тряхнул головой, взял в руки стакан и, даже не пригубив, снова поставил на стол, взглянул на кровать, на распятие и на окно, выпрямился, будто намереваясь встать, но тут же передумал и, наморщив лоб, уставился в потолок, словно надеялся, что там, наверху, всё-таки должно существовать какое-то решение проблемы.
— А как на втором этаже? — он пальцем показал на потолок.
— Я же говорю, — тихо и даже немного злорадно вздохнул Рафаэль. — Развалюха. Всё развалилось. Сами увидите.
— Но… ведь они сказали, что здесь много места.
— Ага, много места… Одни дыры. Потолок почти везде обвалился, мебель сломана, пол проваливается, так что я даже не знаю, как вам быть… Если бы мне заранее сообщили — может, что-нибудь бы и удалось сделать, само собой — кое-как, наспех… А сейчас даже не знаю, что поделать… могу вам уступить эту комнату, а сам, по совести говоря, даже не знаю, куда деваться.
— Понимаете, тут есть ещё одно неудобство, — профессор опёрся на стол и после долгого молчания испытующе посмотрел Рафаэлю в глаза. — Я должен вам признаться. Без этого никак нельзя… — он снова взял стакан. Рука у него дрожала, так что жганье из стакана выплескивалось, но, вероятно, он этого даже не замечал. — Что поделаешь… Мне нужна ваша помощь. Признаюсь. И всё-таки я вас очень прошу, господин Рафаэль, чтобы это по возможности осталось между нами. Если вы меня выдадите, тогда… скажу вам откровенно, это меня добьёт. Мне этого не простят. Тогда мне конец…
Рафаэль не мог выдержать отчаянно умоляющего и униженного взгляда профессора. Ему стало неловко. Пришлось встать и подойти к печке — будто бы для того, чтобы проверить, греет ли она. Потом он наклонился и подбросил несколько поленьев, сердясь на себя и на своё глупое поведение.
— Я никогда никого не предавал, — пробормотал он, по-прежнему без всякой необходимости глядя на горящие угли.
— Сейчас у вас есть полное право…
— Не знаю, о чём идет речь. Да мне и не надо знать, — Рафаэль пожал плечами, вернулся к столу и снова взял в руки стакан.
— Вы не знаете, что происходит с человеком, если он стар и всем жертвует. Я действительно прошу вас…
Рафаэль, слегка разомлевший от выпитого, поудобнее уселся на стул. В нём пробуждалось ущемлённое самолюбие, но вопреки ему он сидел, не глядя на профессора, стараясь не замечать его страдальческого, умоляющего взгляда. Охотнее всего он бы высказал ему всю правду об экзамене и растоптанных мечтах… Он даже подумал, что старик просто притворяется, а на самом деле хорошо помнит всё случившееся на экзамене…
Правда, потом, после экзамена, он и сам начал понимать, что на самом деле он не так уж и одарён, что музыка сама по себе не так уж его радует, что у него, вероятно, нет той освобождающей волшебной силы, без которой ничего не сделаешь. И смирился с этим. До некоторой степени. С трудом, конечно же. Но вопреки всему это причиняло боль. Особенно сейчас, здесь, когда он смотрел в глаза этому типу, который к тому же отваживается утверждать, будто он не знает, каково приходится человеку, когда он «всем жертвует».
— Если человек должен жертвовать, он, само собой разумеется, жертвует. Ему не остаётся ничего другого. И это не так уж трудно — он попробовал уязвить старика, но ему не удалось сделать это с той резкостью и уверенностью, какой ему хотелось добиться.
Профессор заставил себя улыбнуться.
— Это вы хорошо сказали, — польстил он, — разумеется, когда должен, да… — Как музыкант, вы это, конечно, понимаете. Знаете ли, именно об этом я и думал: что я смею и должен довериться вам как музыканту, как коллеге… Скажу вам напрямую, без обиняков… Я привёз с собой свою ученицу, — в конце концов он выдавил из себя это признание, сопровождаемое нервной дрожью и почёсыванием лица… — Исключительно одарённую ученицу, — тут же добавил он, — талант, который можешь встретить в жизни только один раз. Феномен. Вот я и сказал себе… Ведь она пропадёт — знаете, она сирота. Конечно, я не должен был это делать. Разумеется, это своеволие. И всё-таки… Как вам это объяснить, чтобы вы правильно поняли… У меня не хватает слов, но вы же понимаете. Одним словом, теперь что есть, то есть, — произнося эти слова, профессор задыхался, ему не хватало воздуха. И Рафаэль чувствовал какое-то удовлетворение, видя его мучения. Правда, одновременно он ощутил и боль, когда тот говорил о чьём-то большом таланте, и, скорее всего, ему не удалось скрыть выражения зависти, появившегося на лице.
Но одновременно он понял и то, что теперь этот большой талант вместе с мучениями профессора и всей его судьбой оказался, так сказать, в его руках. Ибо если он напишет пару слов по соответствующему адресу, если, скажем, пожалуется, выразит протест против изменения условий труда — это будет означать конец мечтам и планам не только профессора, но и опекаемого им таланта. Он знал, что профессор с огромным напряжением, как на иголках, ждёт его ответа. «Ну и пусть ждёт», — решил он. Хотя, с другой стороны, старик, несмотря на всё, был симпатичен ему — ведь тот не встал на колени, не сломался до конца, а пусть скрытно, замаскированно, но всё же выразил своё сопротивление.
— Я же говорил: это неловко… И всё-таки надеялся, что как коллега, как музыкант…
Рафаэля возмутила эта очередная доза слюнявой лести и притворства. Поэтому он решительно отставил стакан и пристально посмотрел на профессора сузившимися от злобы глазами. Льстивые слова обижали его, звучали как насмешка; кровь прилила к лицу. Даже голова слегка закружилась. Он почувствовал, что дрожит от вспыхнувшей ненависти… Ещё немножко — и он бы швырнул ему в лицо слова об экзамене, о загубленной жизни, может быть, даже кинул в него стакан или схватил за шиворот… Но, к счастью, гнев всё-таки превратился в суровое презрение и гневный обет мести. Может быть, он и в самом деле напишет донос — мысль об этом вертелась у него в голове, но предварительно он всласть поиздевается над стариком. Не торопясь и основательно…
Казалось, сквозь вражду и ненависть пробивается обещание какого-то нехорошего, тёмного удовольствия, от которого человек не может и не хочет отказаться.
— Где же вы её оставили… это ваше чудо? — ощущая свою силу, спросил он профессора, пристально глядя ему в глаза.
— Это ангел, феномен, господин Рафаэль! Да вы и сами увидите… Она у колокольни. Это драгоценность, ради которой следует жить… — старик в своём воодушевлении совершенно не замечал враждебности Рафаэля и его недобрых замыслов и потому принялся подробно рассказывать об исключительных способностях своего феномена, о его восприятии нюансов и ритма, об абсолютном слухе, о блестящей исполнительской технике…
— Вы не должны были оставлять её на улице. На холоде, в снегу, боже упаси… — притворно сожалел Рафаэль, — ведь я же вам сказал…
— Но ведь я… вначале я хотел… Ведь у вас кто-то мог быть. Кто-нибудь из села. Это было бы, вы же понимаете… Ну и с вами, как с коллегой, я хотел вначале поговорить. Я оставил ей свою шубу и тёплые платки… Надеюсь, она не замёрзнет. Как вы думаете? Не дай бог… Я и свои тёплые вещи ей отдал, шарф, например… Хотел, чтобы предварительно вы… Вы же понимаете, как это неудобно…
— Я ничего не имею против, господин Михник… Абсолютно ничего, — вздохнул он, словно само собой разумелось, что всё происходящее он очень хорошо понимает и что ему очень жаль, ведь такое драгоценное и вместе с тем несчастное существо должно ожидать на морозе.
Потом, развалившись на стуле, снова наполнил стакан.
II
Её звали Эмима… Она дышала совсем тихо, как-то потаённо и испуганно — словно даже во сне чего-то остерегалась. Профессор же время от времени всхрапывал или чмокал губами. Они даже ни разу не пошевелились с тех пор, как потушили свет и, полуодетыми, улеглись спать.
Часы противно скрипели, ветер налетал порывами и стучал в окно веткой груши.
Рафаэль безуспешно пытался заснуть, лёжа на жёсткой скамье возле печи. Он всё ещё был во власти волнения и замешательства, что-то непонятное продолжало клубиться в голове, жар, исходивший из печи, мешал дышать, вновь и вновь подогревая выпитое и подкрепляя всё то беспокойство, которое стучалось в его мысли подобно ветру.
Она была почти ребёнком.
Длинные тонкие пальцы боязливо погладили его ладонь, а в мягких темных глазах на миг промелькнула улыбка, словно тихая и такая же боязливая далёкая мечта.
Он не заметил в её поведении никакой надменности или избалованности, хотя всё время ожидал увидеть именно это, хотя знаменитый профессор Михник буквально таял и распускал слюни от восторга и готовности услужить.
Впрочем, когда через некоторое время она снова вторглась в его мысли, он должен был признать, что ничего особенного в ней нет. На вид ей лет семнадцать, как раз тот возраст, в котором все девчонки бывают робкими и — так или иначе — мечтательными. С такими никогда не знаешь — имея в виду талант — как там всё обернётся позднее. Даже самые опытные профессора не могут этого знать. Более того, впоследствии учителя сильнее всего разочаровываются именно в своих самых больших надеждах. И в такой же мере в себе самих. Часто случается, что эти испорченные старые козлы влюбляются в таких девиц — именно это — всё яснее казалось Рафаэлю — относится к Михнику. Чем больше он размышлял о приторной услужливости старика по отношению к девушке и обо всём, что тот делал для неё и что говорил о ней, о масляно-размягчённых взглядах, которые старик, оказавшись рядом с ней, никак не мог скрыть… тем сильнее Рафаэль убеждался в том, что всё это — отнюдь не воспитательный приём, а всего лишь глупость влюблённого старика, страдающего скрытой формой сумасшествия.
Мысленно он пытался составить письмо в канцелярию епископа и декану, в котором бы донёс на Михника. Может быть, только упомянул бы об этом, так, вскользь…
Впрочем, напоследок он попытался примириться со случившимся: вскоре будет видно, что к чему. Однако всё, вместе взятое, действовало ему на нервы. И особенно предписание о создании хоров, что в таких захолустьях наверняка нелегкое и неблагодарное занятие. Люди здесь упрямые, своевольные и сложные, между ними часто вспыхивают ссоры, они злы и эгоистичны — охотнее всего и лучше всего поют тогда, когда напьются, когда выражают в песне всё подспудное: о любви и о затаённых чувствах, то, о чём не решаются откровенно говорить между собой. Так или иначе, песни о влюблённости и любовных переживаниях становятся отражением всех этих чувств, при этом поющему не надо отважива