– Была еще мадемуазель Бланшар. Она тоже мечтала стать отцом… простите, матерью прусской революции.
– И к чему привели ее потуги? – На лице Томаса появилась гримаса брезгливой злости. – Она хотела сочинить революцию, как сочиняла свои романы. Это должна была быть красивая, эффектная, захватывающая революция! Как игра, как карнавал. Я никогда не любил авантюристов. Авантюристок в особенности. Они оторваны от жизни, витают в облаках, затеи их непрактичны, а часто и вовсе вздорны.
– И теперь вы метите в вожди? Хотите на деньги Либиха устроить в Пруссии свою революцию?
– Не в Пруссии, Анна Сергеевна, – поправил Томас. – Не в Пруссии, а в Германии. Главная ошибка всех, чьи имена я перечислил, состояла в том, что они старались насадить новые порядки на небольшом клочке немецкой земли. Эти очаги возникали стихийно, у мятежных толп не было единого руководителя, способного направить их энергию в нужное русло. Моя революция будет другой. Германия сейчас представляет собой пороховую или, если хотите, пироксилиновую бочку, у которой нужно только поджечь фитиль. Клянусь, я его подожгу!
– Вам это не удастся, – разомкнул уста Максимов. – Вы упустили момент. Во всех германских землях обстановка более или менее спокойная, особенно после того, как улеглись волнения в Пруссии. Долго же вам придется ждать, пока созреет почва для новых возмущений.
– Недолго, – уверенно заявил Томас, сделав последнюю затяжку и погасив окурок. – Передышка будет короткой. Даю вам слово, что в наступающем году Германия снова начнет напоминать растревоженный улей.
– Хватит ли вам полутора миллионов? – усомнилась Анита. – Уж больно грандиозные у вас планы…
– Полтора миллиона – это только, скажем так, вступительный взнос. Денег будет больше, я даже знаю людей, которые их дадут.
– Добровольно?
– Одни добровольно, других придется немного потрясти. Не глядите на меня так осуждающе: революция – дело дорогое. И кровавое. От этого никуда не деться, сударыня. И вы еще услышите о баррикадах Берлина, Эрфурта, Бадена. Это будет совсем скоро. И тогда вы вспомните меня. К тому времени собранные мною деньги будут превращены в оружие, в листовки, в общеполезные брошюры, из которых каждый недовольный жизнью немец сможет узнать, как правильно зарядить револьвер, как самому смастерить бомбу и под какой угол ратуши ее заложить, чтобы эффект от взрыва был наибольшим.
Если бы Томас сидел ближе, Анита не задумываясь дала бы ему хорошую оплеуху – рука у нее так и чесалась. Но он, докурив сигару, отодвинулся снова в тень и, бросив взгляд на Максимова, опустил руку в боковой карман.
– Я чист перед вами, господа, я рассказал вам все, как на исповеди. Не понимаю вашего недовольства.
– Не понимаю мотивов вашей откровенности… Хотя нет – понимаю! Захотели похвастаться? В глубине души вы – эдакий Бонапарт, жаждущий не только победы, не только власти, но и славы. А ее-то, славы, вам сейчас и недостает… Не пора ли заявить о себе… как это говаривали древние римляне… городу и миру, да? Чтобы ваше имя – имя будущего грозного вершителя судеб – начало уже переходить из уст в уста и вызывать священный трепет.
– Поздравляю, вы отлично изучили мой характер. Да… признаюсь, было бы лестно, если бы слух обо мне как о дирижере революционного оркестра прошел не только по землям Германии, но и по всем странам Европы. Я не слишком выспренно выражаюсь?.. В конце концов, честолюбие – не самый тяжкий грех…
– Вам оно выйдет боком, Томас!
– Почему, сударыня?
– Потому что я немедленно отправлюсь в ближайший участок и передам полицейским наш разговор слово в слово.
– Вы не станете этого делать. В Кельне я не один. За вами и за вашим экипажем ведется наблюдение. Если вы позволите себе некие… мм… непродуманные действия, ваши имена сегодня же пополнят печальный список жертв распоясавшейся кельнской преступности. Разойдемся лучше миром. Я не связываю вас никакими обязательствами. Через два часа меня не будет здесь, после чего можете рассказывать кельнским полицейским любые небылицы. Хотя зачем вам это? Вы покинули родные пенаты, чтобы совершить путешествие по Европе – вот и путешествуйте. В Париже, я слышал, уже вовсю готовятся к Рождеству.
С негромким хохотом Томас поднялся. Максимов, уставясь в пол, безжалостно корежил вилку.
Анита взяла в руку чашку с холодным кофе. Помои, пить такое невозможно. Томас стоял над ней, насмешливо-безмятежный, отвратительный. Подержав чашку на весу, точно раздумывая, где бы лучше ее опорожнить, Анита выплеснула темную бурду в ухмыляющееся лицо будущего отца всегерманской революции.
Эпилог. Пять месяцев спустя
Была середина мая. В Париже стояла та чудесная, ослепительная весна, какая случается только здесь и нигде больше. Гуляя по набережной Сены, Анита наслаждалась теплом и светом, по которым успела соскучиться за долгие зимние месяцы. С ума сойти! – последний раз в Париже она была десять лет назад. Вечность… Кажется, тогда он был немного другим. Более сдержанным, более скромным, что ли. Сейчас же в нем царила широкая, по-хорошему беззастенчивая весенняя бесшабашность. После чопорной Германии, где девизом всей обывательской жизни считалось слово «ordnung», то есть «порядок», Франция представлялась страной веселой и разгильдяйской. Очень похожей на Россию и потому почти родной.
Максимов и в Париже отыскал клуб любителей английского бокса – там он пропадал с утра до вечера на протяжении двух месяцев, после чего торжественно объявил, что достиг в кулачном искусстве мастерства достаточного, чтобы при случае не ударить лицом в грязь. С этого дня его походы в клуб стали редкими, и он вновь переключился на умственные упражнения. Чаще всего он коротал время в гостинице, перелистывая старые французские журналы и разбирая шахматные партии из бесконечных матчей Мак-Доннелла и Лабурдоннэ. Анита ему не мешала.
Она гуляла по улицам, дышала парижским воздухом, а в голове уже зрел маршрут дальнейших перемещений по Европе. После Франции ей хотелось сразу же отправиться в Испанию, откуда она уехала совсем юной. Dios mio, что там теперь, в стране, где прошли ее детство и ранняя юность?
Алекс же тянул жену в Лондон, говоря, что от Парижа до британских берегов – рукой подать. Если сейчас не заехать в Англию, то придется потом возвращаться с Пиренеев на север. А из Лондона очень удобно добраться пароходом до Испании и оттуда продолжить путешествие по Южной и Центральной Европе. Аргументы звучали убедительно, но Анита из упрямства не желала с ними соглашаться. Максимов тоже уперся, и дело шло к компромиссу, не выгодному ни одной из сторон. Хозяин парижской гостиницы, где они жили с середины декабря, узнав об их спорах, посоветовал съездить в Швей-царию.
– В Альпах летом не так жарко, как в Испании, и не так дождливо, как в Британии. Отдохнете, подумаете…
Обстановка в Европе продолжала оставаться накаленной. Не утихали беспорядки в Италии, в апреле венгерские повстанцы низложили династию Габсбургов и провозгласили независимость своего государства от Австрии.
Тревожные вести начали доходить весной и из Германии. Развернув однажды газету, Максимов наткнулся на заголовок «Германские земли опять погружаются в пучину хаоса» и стал читать вслух:
– «Четвертого мая на улицах Дрездена произошли кровавые столкновения восставшей черни с полицией и армейскими частями. Бунт удалось подавить лишь через пять суток с помощью подоспевших прусских войск. Но уже десятого и одиннадцатого мая вспыхнули мятежи в Бармене, Эльберфельде, Золингене, Дюссельдорфе, Изерлоне… Вскоре к бунтовщикам присоединились жители Бадена и Баварского Пфальца. В Бадене к восставшим примкнули двадцать тысяч солдат регулярной армии…»
– Наш друг Томас выполняет обещание, – сказала Анита, теребя шейный платок. – Я сочувствую Германии.
– Да… А вот о Берлине. «Как мы уже сообщали, избранное в феврале прусское законодательное собрание, в котором преобладали оппозиционные элементы, было двадцать восьмого апреля распущено указом короля Фридриха Вильгельма Четвертого. Это произошло менее чем через полгода после роспуска предыдущего собрания. Решение короля вызвало массовые волнения в столице. В ходе их подавления убито пятнадцать человек и значительное число ранено…» Опять Томас?
– Он ничего не добьется. – Анита сдернула платок с шеи и бросила на кровать – Ничего. Он душевнобольной.
– Ты говорила, что он страшен.
– Он потому и страшен, что неисправим. Когда человек заблуждается, его еще можно переубедить. Но когда у него отказывает разум, это уже не заблуждение. Это болезнь.
Максимов некоторое время молчал, затем поды-тожил:
– Я всегда говорил, что революционеров нужно обходить за версту. А еще лучше – за сотню верст. Надо было сразу ехать через Швейцарию. Понес нас черт в самое пекло…
– Не расстраивайся, все позади. Пусть немцы сами определяют свою судьбу, нас с тобой их дела совершенно не касаются.
– Самарский говорил, что смена режима в Пруссии невыгодна для России.
– Большая политика, Алекс. Слишком большая для таких скромных людей, как мы с тобой. Предоставим решать эти вопросы тем, кому за их решение платят жалованье.
– Ты стала практичной, Нелли? – удивился Максимов.
– Кажется, я повзрослела. Можешь радоваться. Отныне я – обыкновенная скучающая дворянка, решившая от нечего делать посмотреть мир. Я заведу себе чепец, приклею к щеке мушку, а свободное время буду коротать за вышиванием салфеток.
– И никогда больше не ввяжешься ни в какие приключения?
– Никогда.
– И будешь дремать после обеда в кресле вместо того, чтобы выслеживать каких-нибудь гнусных злодеев?
– Да!
– И мне больше не придется охранять тебя с пистолетом в руке и вызволять из разбойничьих лап?
– Не придется.
– Слово?
– Слово!
Максимов зажмурился, словно был потрясен до глубины души таким несказанно щедрым подарком провидения, потом набрал в грудь воздуху, легонько стукнул супругу по голове свернутой в трубку газетой и проговорил восхищенно: