страх. Я подумала, что в соседней комнате – людоед! Костями хрустит, плоть человеческую зубами раздирает. Такой ужас обуял, за себя страшно и за Ларочку! Встала, пошла к ней в комнату, дверь открыла. Лунный свет прямо на кровать падал, мне ее лицо хорошо видно было. И вот я вижу: лежит она на спине, руки на груди сложены. Пальцы длинные, чересчур длинные, ногти похожи на когти, кривые, острые. Губы в темном измазаны, я сразу поняла, что это – кровь. Рот приоткрыт, зубы не белые и ровные, а хищные клыки в два ряда! Стою ни жива ни мертва, а она как откроет глаза! Смотрит на меня, и такая в ее взгляде лукавая злоба, такое злорадство! Улыбнулась и пальцем погрозила. Я повалилась замертво. Очнулась утром в кровати. Лариса рядом: хлопочет, улыбается, давление меряет. Я спрашиваю, что это было, а она делает вид, что и не было ничего! Она, мол, утром забеспокоилась, почему я долго не встаю, пошла, а мне, видать, плохо стало. Я хотела верить, но знала, что она врет. Что-то было в ее глазах, чего я раньше не замечала. И с той поры не было ни одной спокойной ночи.
Я посмотрела на бабу Полю и только в этот момент заметила, что выглядит она плохо: кожа сероватая, глаза провалились, руки дрожат, голова слегка трясется. Видеть, вправду спит плохо.
– Раньше, пока я на нее квартиру не переписала, Лариса таилась, притворялась хорошей. Да что я вру-то! – Осердилась сама на себя Полина Андреевна. – Человеком она претворялась. А она ведь не человек, нет! Кто – не знаю, только не человек. Поначалу, когда я еще понять пыталась, кто она, когда пыталась бороться, бывало, открою дверь в ее комнату среди ночи, а Ларисы нет! Через несколько минут снова посмотрю – лежит на кровати: рот в крови, акульи челюсти распахнуты, когтистые пальцы, усмешка в пол-лица. Думаю, питается она, кормится по ночам, уходит куда-то. – Баба Поля содрогнулась. – У пациентов своих кровь пьет и у меня. Хотя я этого и не помню.
Это звучало как полный бред, но смешно мне не было – было страшно.
– Никакой больше уборки, готовки и глажки. Продукты покупает (надо же перед всеми делать вид, какая она заботливая), но сама не ест: перестала передо мной прикидываться, будто питается обычной человеческой едой. Все эти разговоры по душам, улыбочки пропали, а мне и не надо, боюсь до смерти, стараюсь на глаза ей не попадаться. Когда Лариса дома, сидит в своей комнате, оттуда запах идет – тяжелый, могильный. Жирной землей пахнет, сырым мясом. И всегда сыро, сумрачно, солнечные лучи как будто внутрь пробиться не могут. То это существо волчком крутится, то бродит и бормочет. Я видела, как иногда ее пальцы вытягиваются, спина горбится, а под кожей перекатывается что-то. На ночь я пробовала дверь запирать, чтобы она не вошла, но замки ломаются. Дважды меняла – без толку. Стала стул к дверям придвигать, так он сам собой отъезжает, ножки по полу скребут, а мне кажется – по сердцу царапают. Или приставлю стул, отвернусь на секунду – а он посреди комнаты стоит! Изводит она меня ночами: топает, как слон, в дверь и стену колотит, воет волком, спать не дает. А соседи не слышат, никто ничего не слышит, только я! Или примется свет включать и выключать, какой тут сон? У меня голова болит, сердце колотится, силы на исходе. Не могу ни есть, ни пить, ни спать. Я слабею, чахну, а она силой наливается, пьет мою жизнь.
– Вы просили ее уйти? – спросила я.
Баба Поля невесело усмехнулась:
– Я же говорю, поначалу надеялась избавиться. Позвонила племяннику. Рассказала. Он хоть и непутевый, но добрый парень. Наверное, не поверил мне, как ты сейчас не веришь, но все же пришел проведать, пусть мы и в ссоре были. – Голос старухи сел, она шепотом договорила: – Та ему открыла, заулыбалась, слова мне сказать не позволила, в кухню за собой повела. О чем они говорили, не знаю. Но только через несколько минут дверь отворилась, Борька вышел, Лариса следом идет, усмехается.
У Борьки лицо белое, губы кривятся – в бешенстве он, значит. Посмотрел сердито и говорит: «Ты зачем меня позвала и перед хорошим человеком позоришь? Лариса ухаживает за тобой, помогает во всем, капризы твои терпит, а ты ее квадратными метрами попрекаешь, хотя сама же и предложила дарственную оформить! Совести у тебя нет, сплетни по двору распускаешь, меня с ней стравить задумала? Не стыдно? Помешалась на своей квартире, на имуществе! Не вздумай больше с этой чушью лезть, не звони». Отчитал, как девчонку. Как я сама, бывало, его отчитывала.
Сказал все это и ушел. Я рванулась за ним, а Лариса меня хвать за плечо. Нагнулась и прошипела: «Никто тебе не поможет, запомни. И не зли меня». А от самой гнилым мясом и кровью несет сквозь духи; глаза желтые, холодные, звериные. Борьке я все-таки позвонила, убедиться хотела, что он в порядке, но у него телефон был выключен. Ни словом не перемолвились…
При этих словах слезы все-таки закапали из глаз старушки, но она быстро смахнула их.
– Месяц назад собралась я с силами. Или, думаю, одолею ее, или она меня со свету сживет. Решила пойти к нотариусу. Можно, наверное, что-то сделать и отозвать договор дарения? И в полицию сходить хотела, у меня бывший ученик целый полковник, должен помочь, подсказать. Только недалеко ушла. Она прознала откуда-то, куда я собралась, даже за порог не дала выйти. Сказала: «Иди, дура старая, попробуй. Но как только обратно вернешься, тут же в гроб ляжешь. В любой момент тебя прихлопнуть могу. Пока жалею. Думаешь, тебе сейчас плохо? Еще раз замыслишь против меня, я тебе покажу, что такое, когда плохо и страшно по-настоящему». Больше уж я и не рыпаюсь, сейчас только… – Полина Андреевна посмотрела на меня. – Ни о чем не прошу, знаю, что бесполезно. Тебе и не поверит никто, даже если бы ты сама мне поверила, захотела помочь. Старики и дети – самые бесправные, беззащитные. Считается, дети слишком малы, чтобы понимать что-то, а старики, наоборот, слишком стары. Но рассказала – полегче стало. Ты, детка, держись от этой…
Не успела Полина Андреевна закончить фразу, как дверь подъезда распахнулась, показалась Лариса. Красивая, улыбчивая, голос певучий, глаза добрые. Увидела нас на лавочке и выдохнула:
– Баба Поля, нельзя же так! Ушла потихоньку из дому, ничего не сказала. Я думала, вы у себя, отдыхаете после обеда. Холодно, сыро, вам вредно, суставы будет ломить. – Лариса обратила ко мне встревоженный взгляд. – И ты, наверное, замерзла. Губы вон синие! Давайте-ка, голубушки, по домам. Чаю горячего попить, чтобы не заболеть.
Лариса помогла Полине Андреевне подняться и, осторожно поддерживая, повела к двери. Я растерянно смотрела им вслед. Безумный рассказ старушки потряс меня, но я не понимала, что все это значит.
Несчастная баба Поля не лгала, она была напугана, ее переполняло отчаяние. Но то, что она говорила правду, не было гарантией того, что ее рассказ был правдив, вот такой парадокс. Возможно, у Полины Андреевны не все в порядке с головой, она больна, и ужасы, в которые свято верит, ей померещились. В действительности Лариса ровно такова, какой ее считают: милая, душевная, искренняя девушка, которая старается всячески помочь бабе Поле, ухаживает за ней и заботится.
Соседки дошли до двери. Полина Андреевна, с трудом переставляя ноги, скрылась внутри, а Лариса оглянулась напоследок.
В тот краткий миг, когда красавица-соседка глядела на меня в упор, в глазах ее мелькнуло злое торжество и… что-то вроде угрозы, предупреждения. Мне вдруг почудилось, что я вижу ее такой, как описывала Полина Андреевна: жуткое, жестокое существо, порождение мрака. Ведьма, черная ведьма, которая в два счета уничтожит меня, если я осмелюсь встать у нее на пути.
Да, это трусость и малодушие, но я сразу решила, что постараюсь забыть. Не буду задаваться вопросами, не стану искать справедливости для несчастной старухи. К тому же она права: мне все равно никто никогда не поверит.
Дверь подъезда захлопнулась, и я осталась в одиночестве.
Игоша
Ехать в дом покойной тети Оли Света не хотела. Она вообще ничего не хотела, настроение было ужасное. Вчера Света поссорилась со Славой, уже второй раз за неделю. Ссоры участились, это сложно не заметить. В последнее время что-то между ними не клеилось, и в глубине души Света знала, что именно. Она ждала, когда же Слава сделает ей предложение, они ведь три года вместе, отношения должны развиваться, выходить на новый этап…
Но Слава медлил, и Свету это раздражало, вот она и срывалась.
– Дом нужно привести в порядок, в среду риелтор придет смотреть, – сказала мать, – я не могу все сама делать, в одиночку.
Света понимала, что мать права. Вдобавок она работает в эти выходные, а Света – нет, и делать ей особо нечего.
– С понедельника я отдыхаю, сама поеду, но ты же можешь помочь?
Света, конечно, могла. Так и оказалась на улице Грибоедова, в доме номер тридцать.
Тетя Оля всегда была со странностями. Они с матерью ладили плохо, общались мало, даром что родные сестры, мать – младшая. Да и с племянницей тетка не особенно стремилась общаться. Так, дежурные подарки к праздникам, суховатые разговоры по телефону. Тетя Оля была вся в работе, в карьере: работала главным бухгалтером. Четкий, выверенный мир цифр был ей дороже и милее отношений с двумя единственными родственницами. Детей и мужа у тети Оли не имелось, зато был дом на Грибоедова, в пригороде, плюс городская однокомнатная квартира. Все свое имущество она завещала сестре и племяннице.
Света, к слову, уже почти год жила в бывшей теткиной квартире.
– С домом надо решать, – часто говаривала мать.
А что решишь? Только продавать. Вот мать и договорилась в итоге с риелтором, которого ей подруга посоветовала.
Света открыла калитку, вошла во двор. За домом раскинулся сад, участок довольно большой, но запущенный: тетя Оля сюда приезжала крайне редко, а после ее смерти в дом много месяцев никто не наведывался.
«Небось пылищи полно, мусора разного», – с тоской думала Света.
Был конец сентября. Лето осталось в прошлом, впереди ждали долгие месяцы холодов, дождей, серой тягучей мороси по утрам. А потом выпадет снег, будет лежать до середины марта…