Король, поставив приличия ради сто луи и выиграв их, спокойно удалился из кружка играющих и ушел спать; но королева, проигрывая уже тысячу, не могла заставить себя последовать его примеру, а продолжала ставить карту за картой, в надежде отыграться, надежде, которой никогда не могут противостоять игроки, хотя давно имели случай познать ее тщетность…
– Как она хороша! – думал граф Арнольд, несмотря на возбуждение игры, находивший время любоваться ею; с откинутыми назад волосами, раскрасневшимися щеками, плотно сжатыми губами и этим холодным, острым блеском глаз! Сколько решимости! Сколько серьезности! И какое сходство с Волчицей!
Банк сильно выигрывал. Игроки с затаенным дыханием наклонялись над столом, со смятыми, изогнутыми картами в дрожащих руках; зрители, составлявшие шумные пари за их спиной, бесцеремонно ложились на плечи и головы сидящих, даже дам, слишком занятых перипетиями игры, чтобы жаловаться или протестовать; намалеванные лица бледнели еще мертвеннее рядом с покрывавшими их румянами; ямки на свежих щечках застывали в холодную, неподвижную улыбку; одна из знатных дам, не стесняясь, громко молилась Богородице о ниспослании ей счастья; а глаза одной молоденькой маркизы даже наполнились слезами!
Черт видимо справлял в этот день свою тризну, и сквозь шум и гам его потехи, его ревностные служители не забывали, пользуясь общей сумятицей, служить дому своего господина, то много выражающим взглядом, то пожатием затянутой в перчатку ручки, то страстным шепотом в нежное, маленькое ушко, которое не стало бы, не должно было, не смело бы слушать, если б не такая толпа!
Но вот в игре графа де Артуа, которому сильно не везло, произошла счастливая перемена. Он поставил сто луи, последние, которыми мог располагать в этот вечер, на одну из младших карт своей колоды и выиграл! „Пароли!" – воскликнул он, загибая угол той же карты, с уверенным видом человека, которому удалось схватить фортуну за колесо. Счастье снова благоприятствовало ему, и он, как истинный игрок, поставил все или ничего на следующую карту в игре. Присутствующее утверждали впоследствии, что щеки банкомета побелели и губы дрогнули, но рука его, по крайней мере, сохранила твердость, потому что из всех игроков, с лихорадочным вниманием следящих за его пальцами, только двое заметили движение, которым он, казалось, заменил выходящую карту – следующей.
– Стойте! – закричал де Артуа, пронзительным от волнения голосом, – вы мошенничаете, милостивый государь! Господа, игра нечистая! И он обвел присутствующих глазами, горящими как у дикого зверя…
Монтарба, крепко сжав карты в руке, прямо посмотрел ему в лицо.
– В присутствии ее величества, я отказываюсь входить в препирательство с ее родственником, – сказал он. – Но я считаю всех здесь присутствующих ответственными за это позорное обвинение.
– Ответственным, меня! Да я видел своими глазами, – воскликнул один из молодых людей, выдвигаясь из толпы, стоявшей за спиной де Артуа. – Я повторяю слова монсеньора, вы смошенничали; вы обыграли всех нас наверняка!
В порыве негодования, если неискреннего, то чрезвычайно хорошо разыгранного, Монтарба швырнул карты с такою силою, что половина их рассыпалась по полу, так что нельзя было ни сосчитать, ни проверить их. Потом, твердый и спокойный, он обернулся к своему новому противнику, маскируя свой гнев насмешливой улыбкой.
– Благодарю вас, маркиз, за ваше доброе мнение; оно стоит удара шпаги. До завтра, у трех сосен в Булонском лесу, в восемь часов.
– Чем скорее, тем лучше, – отвечал тот, отходя прочь с поклоном.
Шумный говор поднялся среди свидетелей столь неприличной сцены, разыгравшейся так быстро, что королева, на другом конце стола, не могла хорошенько понять, в чем дело. Зная горячий характер своего шурина, она объяснила себе случившееся раздражением, с которым он, несмотря на частое повторение, переносил свои проигрыши; но спорившие были другого мнения, тем более, что выигрыш банка был необычайно велик и многие склонны были верить, что их обманули.
Игра прекратилась, общество разделилось на группы, и Монтарба заметил, что все избегают его как зачумленного. Обратившись к одному, к другому, он убедился, что игра окончена. С этой минуты, он не будет более терпим в обществе, к которому принадлежал по праву. А между тем, маркиз де Вокур был известен своим искусством драться на шпагах, и графу Арнольду нужно было подумать о секунданте.
Заметив удалявшуюся по коридору высокую фигуру Фицджеральда, он поспешил за ним, прося его драгоценного содействия в столь хорошо знакомом ему деле.
Тот ласково посмотрел ему в лицо.
– Неужели это правда? – сказал он. – Я никогда не поверю! Если так, мне бы следовало самому всадить в вас шпагу. Как бы то ни было, вам нужно было просить меня раньше; я уже обещал той стороне.
Глава двенадцатая
Несмотря на резкий ветер и холодную, сырую погоду, кровь графа Арнольда горела лихорадочным огнем и краска гнева все еще покрывала его щеки, когда он машинально, как во сне, вышел из своей кареты у отеля Монтарба. У дверей стояла Леони, плотно закутанная в плащ, в черном атласном капюшоне на голове, бледная и взволнованная, с нетерпением ожидая известий о результате игры. Он прошел бы, не заметив ее, но она положила свою руку на его плечо и с беспокойством заглянула ему в лицо.
– Вы проиграли, – прошептала она. – Что-нибудь случилось… Скажите мне правду. Сейчас же, скорее.
Монтарба отворил дверь в одну из комнат нижнего этажа, которая еще была освещена.
– Войдите сюда, – проговорил он спокойным, ровным голосом, который так очаровывал ее, – мы будем одни. Вы не боитесь?
– Боюсь ли я?
Тон ее выражал насмешку и самоуверенность, а между тем, замерзая на ветру у подъезда, она не раз созналась себе, что он единственный человек, которого она любит и боится.
Монтарба налил себе стакан красного вина из стоявшей на столе бутылки и выпил его залпом. Он был воздержан, как и большинство его соотечественников; для него прекрасное, чистое вино южной Франции, служило столько же возбуждающим, сколько успокоительным средством.
– Выпейте и вы, Леони, – сказал он любезно. – Нет? Вы правы: вино вызывает краску на лицо, а вы так хороши с этой бледностью.
Леони обрадовалась, что он снова приходит в себя, обрадовалась, может быть еще более тому, что он восхищается ее белым, бледным лицом, и потому ответила резко:
– Что за вздор! Я не для того ждала вас два часа на холоде, чтобы услышать, что я недурна собой. Будем говорить о деле. Что вы сделали сегодня в Версале?
– Выиграл в полчаса пять тысяч луи.
– Прекрасно! Но это не все: выигравший не станет осушать стакан, не переводя духа, как вы.
– Я вместе с тем и проиграл; проиграл возможность получить величайшую ставку, когда-либо бывшую за столом короля. Но это все пустяки; я проиграл еще кое-что.
– Что же?
– О, сущий вздор! Только – честь Монтарба. Она существовала двадцать поколений, и, может быть, пора ей было поизноситься. Все равно, не станем больше говорить об этом.
Он говорил с хриплым смехом, стараясь распустить кружевной галстук у себя на шее. В отношении Арнольда, Волчица оставалась женщиной; она готова была расплакаться.
– Расскажите мне все, – сказала она, кладя свою сильную, красивую руку на его рукав. – В настоящее смутное время гражданин Монтарба может выиграть больше в деле чести, чем проиграл граф Арнольд.
– Я поступил так с благой целью, – продолжал Монтарба, обращаясь более к самому себе, чем к своей собеседнице. – Для себя, я не стал бы употреблять такого средства. Человек обязан жертвовать всем, жизнью, состоянием, даже честью, для своего отечества… Теперь я действительно патриот, Леони, если и не был прежде! Два часа тому назад брат короля сказал мне, что я „мошенничаю" в глазах всего двора.
– Де Артуа! – повторила она задумчиво. – Это скверная история; но могло бы быть и хуже. Арнольд, ведь вы не можете вызвать на дуэль особу королевской крови?
– Вы правы, Леони; действительно, могло бы быть и хуже. Я мог бы не получить никакого удовлетворения, если бы один из общества не выступил вперед и не занял места его высочества.
– Кто же это?
– Маркиз де Вокур.
Лицо Леони судорожно искривилось,
– О, Арнольд! – воскликнула она, – я слышала о нем. Брат говорит, что у него нет соперников в Париже в искусстве драться на шпагах.
– Но ведь и я умею немножко владеть шпагой, Леони. Вы думаете, что я способен только танцевать.
– Это все равно. Вы смелы и ловки, но Вокур знаменит своим контрударом, не менее страшным, чем известный удар Жарнака! Кто будет его секундантом?
– Фицджеральд. Вы слышали о нем. Я просил его быть моим, но слишком поздно.
– А вашим?
Монтарба отвернулся, чтобы скрыть краску стыда и бессильной злобы.
– Еще не решено, – отвечал он. – Я не успел никого найти в такое короткое время. Надо сейчас же позаботиться об этом.
Леони заглянула ему в глаза.
– Никогда не доверяйтесь женщине на половину, – сказала она. – Скажите мне всю правду. Может быть, я могу помочь вам.
– Это очень вероятно, – отвечал он с усмешкой. – Ну, да все равно. Я скажу вам все, Леони. Так как моя ссора была с графом де Артуа, ни одна из этих придворных собак не решилась поддержать меня. Я должен найти секунданта к завтрашнему утру, а где искать его, я знаю не больше любой игуменьи в монастыре!
Леони глубоко задумалась.
– Когда и где? – спросила она.
– В восемь часов. В Булонском лесу. У трех сосен. Я надеюсь, что не будет дождя; терпеть не могу вымокнуть перед завтраком!
Лицо Леони прояснилось. Видно было, что она напала на какую-то мысль.
– Граф Арнольд, – начала она серьезно, – я женщина, но я сестра Головореза. Было бы безумием выйти завтра навстречу этому фехтмейстеру, его нельзя назвать иначе, с дрожащей рукой и лихорадочным пульсом. Вы не должны бегать всю ночь по городу, ища секунданта. Предоставьте это мне. Ложитесь спать, сейчас же. Нет, ни капли более бургундского, и думайте только том, чтобы хорошенько выспаться. Я даю вам слово, что когда завтра вы явитесь к трем соснам, у вас будет секундант. Надеюсь, у меня найдутся еще друзья!