– Которому же из ваших поклонников вы предполагаете поручить невеселое занятие смотреть на нас? Не забудьте, мадемуазель, что он должен быть не только патриотом, но и дворянином.
– Ваша дерзость восхитительна, – возразила она. – Будьте спокойны. Делайте, как я говорю вам, граф Арнольд, гражданин Монтарба. Разве вы не верите, что ваша честь также дорога мне как моя собственная? Я хочу сказать, ради моего брата, ради успеха нашей партии, ради Франции. Идите спать, говорю вам; велите вашему лакею разбудить вас в семь часов и выпейте чашку кофе и маленькую рюмку водки. Вы видите, я знаю все эти мелочи. Возьмите теплый плащ и шпагу, к которой вы привыкли. Выходите из дому одни и когда придете к трем соснам, я даю вам слово, что вы найдете там своего секунданта. Монтарба колебался. Ему, по-видимому, ничего не оставалось более, а между тем это казалось таким странным и непринятым способом драться на дуэли!
– Могу я положиться на вас, Леони? – спросил он, в некотором смущении.
На ее бледных щеках появилась легкая краска, и глаза отказались встретиться с его взглядом.
– Положитесь на меня, – повторила она, – как если бы я была ваша мать или сестра.
– Или жена, – засмеялся он, схватив ее руку и поднося к губам. – Если только мужья полагаются на своих жен. Я не могу судить об этом, потому что у меня никогда не было жены!
Леони сердито отдернула свою руку, надвинула на голову капюшон и вышла из комнаты.
Как под великолепными улицами Парижа расстилалась целая сеть катакомб, с отвратительной правильностью выложенных улицами и переулками, с гротами из черепов и человеческих костей, так и под блестящей поверхностью общества, лежала сеть подпольных интриг, измены и предательства, попав в которую лишь раз, человек не мог уже выпутаться, а исчезал также бесследно с лица земли, как погребенный на двадцати-саженной глубине. Уроки жестокости и произвола, преподанные древними королями Франции, с изумительной быстротой усваивалась членами революционных клубов, начинавшими уже называть себя якобинцами, и людей ввергали в тюрьму на всю жизнь по прихоти одного из этих борцов свободы, с такой же легкостью и хладнокровием, как средневековый государь бросал в темницу своего непокорного вассала, чтобы завладеть его имуществом… Пока не истощились все письма с печатью, скупленные для своих единомышленников герцогом Орлеанским, ни один из обитателей Парижа, будь он француз или иностранец, знатный или бедняк, правый или виноватый, не мог сказать с уверенностью, вставая утром с постели, что на следующую ночь не очутится в Бастилии.
Если бы Фицджеральд и знал почерк Леони, которым написано было его имя на одном из этих отвратительных ордеров, он также мало мог бы объяснить себе катастрофу, постигшую его на следующий день, когда он, спеша к маркизу де Вокур рано утром, в серую, туманную погоду, был неожиданно арестован в нескольких шагах от квартиры маркиза.
Его нелегко было удивить чем-нибудь, но тут, по его собственному выражению «его можно бы было сбить с ног перышком», когда старший из окружившего его отряда французских гвардейцев показал ему предписание арестовать его, за подписью короля.
Первой мыслью его было сопротивляться, но двадцать мушкетеров, при сержанте, показались слишком сильным противником даже для ирландца, и потому он довольно вежливо отдал свою шпагу, прося, чтобы ему возвратили ее, как только разъяснится это неприятное недоразумение.
– Недоразумение! – сурово возразил сержант. – Мы не ошибаемся в подобных случаях. Вы должны следовать за мной.
– Но, друг мой, я вам говорю, что это невозможно! – продолжал пленник; – меня могли бы арестовать только за долги, а его величество не станет вмешиваться в такой пустяк, как счет портного! Вы должны, по крайней мере, оставить меня на свободе еще час – у меня на руках дело чести!
– Если бы даже у вас было любовное дело, я, к сожалению, не мог бы помочь вам, – отвечал тот вежливо, но твердо.
И, несмотря на убеждения ирландца, что весь отряд может сопровождать его на место поединка, оцепить его, во избежание помехи, и тихо и спокойно подождать окончания дуэли, сержант без дальнейших церемоний увел пленника с собой, сдал его губернатору де Лоне и взял установленную расписку у тех роковых ворот, в которые многие входили с тем, чтобы не выйти больше.
А маркиз де Вокур между тем, в лихорадочном нетерпении и беспокойстве, ходил взад и вперед по комнате, проклиная и своего лакея, и кофе, и утро, и грязь, и погоду, и всех секундантов вместе за их равнодушие и всех ирландцев за их неаккуратность. Подождав насколько возможно, так как никакие соображения не могли заставить его опоздать на место поединка, де Вокур вынужден был, наконец, идти один, в состоянии величайшего раздражения, утешая себя только смутной надеждой, что, может быть, Фицджеральд не понял его и встретит прямо у трех сосен.
Отпустив свой экипаж, с приказанием возвратиться домой, он быстро пошел вперед, по направлению к соснам, чтобы наверстать потерянное время и быстрее заставить вращаться кровь, застывавшую в холодном, сыром воздухе, в то же время беспокойно ища глазами своего друга.
В десяти шагах ничего нельзя было различить перед собой. Густой туман обволакивал стволы деревьев, придавая им фантастические размеры и очертания, цепляясь за ветви, скапливаясь на них и падая тяжелыми каплями, гораздо более неприятными и наводящими уныние, чем настоящий дождь.
«Он, верно, заблудился в этом проклятом тумане, – подумал де Вокур, подходя один к трем соснам. – И не мудрено, когда нельзя различить конца собственной шпаги! Ага, нет! Я ошибся. Браво! Вон он…»
Но вместо Фицджеральда, он увидел, казавшуюся гигантской в туманном воздухе, фигуру своего противника, подобно ему одиноко прохаживающегося взад и вперед.
Они поклонились друг другу с изысканной вежливостью, обязательной для каждого истинного джентльмена, намеревающегося нанести смертельный удар своему противнику, и каждому показалось, что видит на лице другого выражение удивления и обманутого ожидания. Оба как будто ждали прибытия кого-то или чего-то, без чего нельзя было начинать.
Молчать было неловко, а говорить не позволял этикет. Монтарба достал свою табакерку и протянул ее маркизу с низким и почтительным поклоном. Тот, приняв понюшку табака, ответил с еще более изысканной вежливостью, доходившей почти до смешного.
Ни тот ни другой не сказали ни слова. Тишину нарушали только капли, падающие с деревьев. Но вот один из противников чихнул, другой молча взглянул на него.
Положение становилось окончательно комичным. Наконец, по мокрой траве послышались чьи-то негромкие шаги, и из тумана показалась закутанная в плащ фигура.
– Это Фицджеральд! – воскликнул маркиз.
– Это обожатель Леони! – подумал Монтарба. Оба поклонились вновь пришедшему, и де Вокур, увидев, что ошибся, еще раз проклял в душе своего неаккуратного приятеля.
– Я имею удовольствие говорить с моим секундантом, – сказал граф Арнольд, горя нетерпением не менее своего противника. – Будьте так добры спросить маркиза, почему он здесь один?
– Потрудитесь сообщить графу Арнольду де Монтарба, – отвечал маркиз, – что тут произошло какое-то странное недоразумение. Вo всяком случае, это не по моей вине. Делать нечего! Мы люди честные, и вы будете, может быть, так добры заменить обоих секундантов…
Незнакомец поклонился, не снимая, однако, ни шляпы, ни плаща, который закрывал ему лицо.
– Вы оказываете мне большую честь, господа, – отвечал он. – Но при подобных обстоятельствах вы позволите мне действовать по своему собственному усмотрению.
Монтарба вздрогнул. Что-то в голосе незнакомца напоминало ему Головореза, но нет, этот был тоньше, с черными усами и бородой и массой густых черных волос.
– Занимайте ваши места, господа, – продолжала таинственная личность, вынимая длинную шпагу и проведя концом ее прямую линию по обложенной дерном земле.
– Ни один из вас не должен переступать этой черты, и вы будете так любезны драться через мою шпагу. Таков обычай в нашей стране и только на таких условиях я согласен действовать за двоих. К бою, господа и начинайте!
Противники, казалось, были удивлены, однако сбросили свои плащи и шляпы и встали по местам.
Незнакомец, по-прежнему закутанный в плащ, уперся концом своей длинной шпаги в сделанную им черту у ног сражающихся и ревниво стал следить за каждым их движением, напрягая все члены, все мускулы, точно готовясь к прыжку. Ни чей глаз не моргнул, ни один нерв, казалось, не дрогнул, хотя роковые клинки звенели и сверкали всего на расстоянии одной шпаги, скрещиваясь, увертываясь и отбивая друг друга в этом смертельном бою. Сначала шансы казались равными, но де Вокур приберегал свои силы к тому моменту, когда ему удастся вызвать противника на способ нападения, для которого он изобрел свой знаменитый контрудар. В подобном состязании, малейшее неравенство в искусстве, должно вознаграждаться большими усилиями со стороны слабейшего. Грудь Монтарба уже тяжело подымалась и мускулы начинали неметь от напряжения, когда его противник стоял еще крепко и твердо, как скала.
Но вот искусным ложным выходом ему удалось вызвать то нападение, которого он желал… Задыхающийся, сбитый с толку и введенный в заблуждение, Монтарба дал ряд неистовых и бесцельных ударов, которые маркиз парировал все плотнее и плотнее, пока грудь противника не оказалась открытой для его знаменитого удара.
Но в этот самый момент, шпага де Вокура получила неожиданный удар снизу и знакомый голос, который Монтарба успел узнать в эту решительную минуту, шепнул ему на ухо:
– Скорее, Арнольд, под руку ему, и он мертвый.
Едва были произнесены эти слова, как де Вокур падал уже с глубоким стоном и с оставшейся в нем половиной шпаги его противника, переломившейся недалеко от рукоятки. Незнакомец сорвал с головы, щек и подбородка массу фальшивых волос, припал головой к плечу Монтарба и залился горячили слезами.
– Леони, – сказал граф Арнольд, обнимая рукой ее талию, – он действительно боец первой руки. Если бы не ты, так не он, а я лежал бы на этом месте. Ты еще раз спасла мне жизнь, Леони.