Как историками, так и многими другими, не раз высказывалось наблюдение, что в больших социальных переворотах, масса народа, всегда мало склонная к внезапным переменам, не расположена еще более к насильственным мерам, их сопровождающим. Дворянство, из тщеславных видов, не колеблется поставлять из своей среды вожаков черни, которая в свою очередь, под влиянием голода, готова следовать за всяким агитатором, обещающим ей хлеб по низкой цене; но средний класс, которому есть что терять, гораздо охотнее оставался бы спокойно дома, у своего очага. Этот класс никогда не делает революций; он больше всех страдает от них, и вместе с тем мог бы предотвратить их, если бы действовал всей своей тяжестью. Даже во Франции, доведенной до отчаянья шести вековыми притеснениями, оказывалось значительное и влиятельное большинство, которое желало только, чтобы одно поколение бурбонов за другим спокойно сидело на французском престоле.
Это отрицательное довольство было настолько велико, что выразилось даже активным противодействием со стороны парижских лавочников, честных отцов семейства и почтенных буржуа, доставляющих с незапамятных времен сюжеты для комедии и карикатуры. Почему человек должен быть непременно смешон, если он добрый отец, верный муж и полезный член общества, решат, вероятно, будущие поколения, далее нас ушедшие на пути цивилизации. А пока, если бы не зонтик, не дородство, не напыщенность и самодовольство почтенного буржуа, у нас не было бы ни фарса, ни смеха, ни карикатуры.
Парижские торговцы, предвидя, что стремительный поток унесет все в своем течении, если во время не остановить его, поспешили выбрать таких депутатов в качестве представителей своих интересов, которые могли бы дать некоторый отпор разбойничьей фаланге, уже угрожавшей их карманам и целости домашнего очага. Многие из избранных были, несомненно, личности неприятные массе, и которых она, разумеется, не выбрала бы. Парижская чернь никогда не останавливается перед выражением собственного чувства неудовольствия и раздражения. Ни в одной столице Европы народ не идет так охотно на улицы и с таким инженерным искусством не превращает их в оборонительные линии. Несколько уличных мальчишек соберут толпу; к ним присоединятся праздные гуляки из соседних погребов, потом несколько молодых рабочих, оторвавшихся от своих дел. Раздадутся крики и возгласы, подхватываемые пронзительными голосами оборванных женщин, примкнувших к сборищу. Вот уже сорваны ставни в булочной, вот ворвались в винный погреб, избили хозяина, нанесли побои половому. Достаточно первой капли пролитой крови, чтобы толпа рассвирепела, как стая волков, как волки, поддерживая ярость друг в друге. Вскоре слышится из соседней улицы барабанный бой; топот драгун, мерный шаг пехоты, а может быть, и гул приближающегося шестифунтового орудия, дают своевременное предостережение, и толпа или мгновенно рассеивается, или оказывает ничтожное сопротивление, результатом которого являются с полдюжины оставшихся на улицы мертвых тел, из наименее виновных, да несчастный ребенок, случайно убитый через окно, лежащий на полу своей детской, среди своих игрушек… Нет ничего неукротимее, впечатлительнее, бесстрашнее и вместе с тем трусливее толпы. То она босая и почти безоружная сопротивляется отборному регулярному войску, то бежит от одинокого человека, испуганная значком на единственной пике. Но французы – народ по преимуществу воинственный, и французская чернь имеет то преимущество, что в среде ее всегда найдется известное число людей, привыкших действовать сообща и понимающих значение взаимной поддержки и связи.
В ясное апрельское утро 1789 г. группы «последних из последних» хлынули на улицы Парижа, очевидно имея определенную цель и руководителей, систематически, и как бы по заранее составленному плану, расставлявших их по местам. Материал этот, хотя и грубый, был довольно грозный и более поддающийся управлению, чем можно было ожидать. Тут было много рабочих и ремесленников, принесших с собой такие из своих инструментов, которые могли заменить, в случае надобности, холодное оружие в рукопашной схватке. Мясник нес с собою свой нож, плотник – топор, даже портной – пару больших ножниц, а какой-то тщедушный, полупьяный сапожник, грозно размахивал шилом! Там и сям виднелись, правда, разбойничьи фигуры, единственным ремеслом которых, казалось, могло быть кровопролитие, вооруженные, кто старым ружьем, кто заржавевшей пикой, но это были уже очевидно начальники отдельных, мелких отрядов, нечто вроде унтер-офицеров.
И среди них, беспрепятственно снуя взад и вперед, носились зловещие птицы – парижские рыбные торговки, приветствуемые со всех сторон сочувственными криками и шутками, более недвусмысленными, нежели изысканными, от ответов на которые огнем горели уши, и кровь холодела в жилах. Статные, широкоплечие фурии, сильные, мускулистые, с мощной грудью и могучими локтями, опаленными солнцем, покрытые веснушками, с загорелыми руками, более способными душить, нежели обнимать, с голосом осипшим от крика, непогоды и пьянства. Некоторые, из более молодых, имевших претензии на красоту, были одеты в атласные платья неизменно черного цвета и самого лучшего шелка; но все сохранили настолько женского кокетства, что носили какие-нибудь украшения и старательно убирали свои волосы; самые оборванные и наименее трезвые могли похвалиться парой золотых серег и блестящими черными косами, тщательно заплетенными и разглаженными.
– Ну что, дитятко? – воскликнула одна из самых деятельных, сиплая, широкоплечая фурия, заглядывая в лицо испуганной молодой девушки, в черном платье, дрожавшей на руке рослого, сильного мужчины. – Что ты тут делаешь, забившись в такую толпу? Ступай лучше домой; ступай домой, говорю тебе, и вари свой суп. Мы тут не шутки шутить пришли… Если тебе хочется есть, так можешь получить сегодня кровь на ужин! Слышишь ты, красавица, кровь на ужин!
– О, Пьер, она пугает меня, – шепнула молодая девушка, ближе прижимаясь к руке своего покровителя и отвечая на заманчивое приглашение старухи бледным лицом и полными ужаса глазами.
Для Розины истекшая зима была полна событий; полна перемен, волнений, горя, утешения, лишений и счастья, которые сделали ее еще красивее, наложив печать мысли и чувства на ее невинное личико. Пьер, работавший, как лошадь, с тем же усердием и неутомимостью, стал зарабатывать так много тотчас по приезде в Париж, что мог уже доставить приличное жилище своей будущей жене. Они давно бы и повенчались, но суровая зима тяжело отозвалась на расстроенном здоровье бабушки, и старуха умерла за неделю до дня, назначенного для свадьбы. Потом наступил неизбежный период траура, правда сокращенный в виду особых обстоятельств, потому что, как Пьер основательно доказывал, теперь более чем когда-нибудь, для молодой девушки нужен был покровитель и собственный кров. Отец Игнатий со своей стороны, замолвил слово, точно также как Леони, имевшая к тому может быть свои собственные, тайные причины, Розина послушалась общего совета и согласилась. Свадьба их назначена была на другой день, а пока Пьер повел ее погулять в ясное весеннее утро, с тем радостным чувством праздника, которое нигде может быть, не бывает так сильно и увлекательно как во Франции.
Правда, досадно было застрять в тесной, узкой улице, когда тянуло в сад и поля, но, тем не менее, зрелище представлялось и здесь оживленное и занимательное, и если бы не непристойные речи торговок, довольно приятное.
Розина робко жалась к своему покровителю, а заговорившая с ней женщина, все смотрела ей в лицо с каким-то сострадательным и недоумевающим любопытством.
– Ты меня удивляешь, малютка, – сказала она, пристально и бесцеремонно разглядывая ее. – Я не знаю, что и подумать о тебе – такая черноглазая, да белолицая. Проклятая маленькая аристократка! Нет, нет, я ведь шучу. Тетушка Буфлон любит пошутить! Называй меня тетушкой, малютка. Я люблю это.
– Я боюсь, – робко отвечала Розина.
– Боишься! Что за вздор! Чего тебе бояться с этим статным молодцем об руку? Нет, ты не из тех, что выходят на улицы искать себе мужа. Оттого-то я и посылаю тебя домой. Уводите девочку прочь, гражданин, говорю вам! Я бы сама провела тебя сквозь толпу, протолкнулась бы своими широкими плечами, только не могу оставить своего места, мне приказала сама Волчица!
– Волчица! – с удивлением повторила Розина. – А вы знаете ее?
– Я покажу ее тебе через пять минут… Видишь ты этот шест над вывеской цирюльника? Там сейчас будет висеть красная шапка. Это сигнал; после того уж недолго дожидаться.
Хотя любопытство и не составляет нераздельного достояния того или другого пола, но, во всяком случае, это одна из слабостей, которым женщины поддаются особенно легко. Розина много бы отдала, чтобы сидеть теперь спокойно дома. Она боялась толпы, шума, суматохи, не была уверена в собственной безопасности и, больше всего, боялась этой ужасной женщины, говорившей с ней; но не могла противостоять искушению увидеть Волчицу, которую до тех пор знала только в ее домашней жизни, при выполнении ее общественных обязанностей, о которых она говорила всегда с такой гордостью.
– Пьер, – шепнула молодая девушка, – я бы хотела побыть здесь еще немного. Я бы хотела посмотреть, что Леони будет делать со всей этой толпой. Она, верно, скажет им речь? Как-то она будет одета! – и Пьер, уверенный в своей силе, чувствуя к тому же, что сегодня, более чем когда-нибудь, всякое желание его невесты должно быть законом, охотно остался.
Не прошло и получаса, как толпа, все время прибывавшая из всех соседних улиц и переулков, глухо заволновалась, очевидно, под влиянием новой волны возбуждения. Если бы не сильная рука Пьера, Розина была бы унесена ее течением.
– Вот! – воскликнула старуха, толкнув Розину своим здоровенным локтем. – Что я говорила? Трепещите тираны! Это шапка свободы!
Грязный шерстяной колпак, скорее малиновый, чем красный, заболтался над вывеской цирюльника. Насколько Розина могла судить по движению голов, толпа принялась плясать вокруг него с отвратительными криками и жестами, от которых кровь стыла у нее в жилах.