Силой, очевидно, ничего нельзя было сделать. Надо употребить хитрость, надо довериться случаю, а главное, надо выиграть время. После того, как ей так успешно удалось избавиться от графа, мысль снова сделаться его жертвой, была невыносима. Да и помнит ли он ее еще? Не может быть. Он, вероятно, давно отказался от мысли о ней. Старуха заговорила о нем случайно. Как бы то ни было, молодая девушка решила, что Монтарба не найдет ее здесь живой. В крайнем случае, в ту минуту, как он будет входить в дверь, она бросится в окно. Что она сделала, чтобы заслужить такое жестокое преследование? Было ли то наказание за ее прегрешения или пеня за ее красоту? Как бы она желала родиться уродом! Впрочем, нет; не желала бы! Даже теперь, не желала бы. Пьер бы никогда не полюбил некрасивую женщину, а вполне понятно, что красота должна привлекать внимание, удивление, непрошенной любезности, которых хорошо воспитанные девушки сумели бы, вероятно, избежать.
А эта ужасная женщина, ее хозяйка, которая гордится своим прозвищем «Красной Шапки»! Страшно подумать и об имени и о его ужасном происхождении! Розина ясно представляла себе высокую фигуру торговки, ее черные с проседью косы, и лицо, покрытое кровяной маской! Она закрыла глаза как бы для того, чтобы не видать больше ужасного зрелища и не успела еще открыть их, как деревянные ступени лестницы снова заскрипели под теми же тяжелыми шагами, ключ повернулся в замке, и старуха осторожно вошла, чтобы не нарушить покоя своей пленницы. Молодая девушка представилась крепко спящей, и тетушка Буфлон ушла, по-видимому, очень довольная; однако, прежде чем уйти, она подняла рукой прядь разметавшихся по подушке темных волос Розины и поднесла ее к губам.
Было что-то трогательное в этом поступке и во вздохе, который сопровождал ее, что-то свидетельствовавшее о другой, лучшей натуре, дремавшей под этой массой бесстыдства, невоздержанности и порока. На минуту Розине пришла даже мысль довериться старухе во всем, но в это самое время снова послышались голоса внизу в лавке, которые привлекли все внимание молодой девушки, так как одна из говоривших была – Волчица.
Розина осторожно спустилась с постели и легла на пол, где отыскала щель, в которую могла видеть и слышать все происходившее внизу. Тетушка Красная шапка, с засученными рукавами, стояла в живописной позе за прилавком, а перед ней красовались стаканы и бутылка.
– Ну, хоть глоток, – убеждала она, наливая один стакан себе, другой своей гостье. – Только попробуйте, гражданка; лучше этой водки не найдете во всем квартале. Вот, за свободу! да здравствует свобода! А! это хорошо, это согревает и желудок, и сердце; это придает мужество и смелость и… и… все добродетели истинного патриота.
– Включая туда же благоразумие, осторожность и самообладание? – засмеялась Волчица. – Нет, тетушка, ни одной капли! Кто-нибудь должен же сохранить свежую голову для дела. Вы знаете меня. Видели ли вы когда-нибудь, чтобы я пила вино или водку, в то время когда народ на улицах и слышится запах пороха?
Старуха посмотрела на нее с восторгом и подобострастием. Странный контраст представляли они – сила руководящая и исполняющая, стальная пружина и железный молот, импульс и удар, дух и плоть! Леони, спокойная, величественная, безукоризненно одетая, сияющая красотой, хотя далеко и не небесного закала; и тетушка Буфлон, грубая, с красным, испитым лицом, с засученными рукавами, с подоткнутой юбкой, выказывающей ее огромные ноги и сильные мускулы, буйная, крикливая и готовая на всякое дело – дурное и хорошее.
– Нет, – отвечала торговка, помолчав немного, – нечего и говорить, что вы лучшая патриотка, вы смелее, тверже, благороднее всех нас. А! Немудрено, что вас прозвали Волчицей; вы похожи на тигрицу не одной только красивой, блестящей кожей. Единственный напиток, который вы признаете – кровь; и хоть бы у вас была дюжина обожателей в неделю, вы бы отдали всех их для дела свободы и, не дрогнув, увидели бы лучшего из них пораженного штыком или пулей.
Леони, улыбаясь, показала на бутылку.
– Вы красноречивы, тетушка, – сказала она. – Вы говорите точно мой брат у якобинцев, или… или… как сам гражданин Монтарба. Но вы, кажется, думаете, что я пришла сюда, чтобы болтать о любви и обожателях; это вздор и ребячество, с которым мы с вами давно уже покончили. Да что это с вами сегодня, тетушка Красная Шапка? Вы не раз пили при мне водку, но никогда еще не пускались в чувство.
– Ко мне явился ангел, – отвечала старуха, сдерживая не то икоту, не то рыдание. – Я верила в ангелов прежде, когда ходила к обедне. Они были нарисованы у меня в книжке, которую я носила с собой. Но наш патер никогда не учил меня, что они могут являться к подобной женщине, как я теперь. Черти, это другое дело! Поговорите со мной о чертях. Я знаю их. Я вижу их каждый день. Я пью с ними здесь, на рынке, и обнимаюсь с ними за баррикадой. И я… и я была когда-то молодая девушка, и шла в белом платье в первый раз к причастию! Извините меня, гражданка, я выпью еще стаканчик, с вашего позволения.
– Вы довольно уже выпили, тетушка. Но все равно, говорите – это отрезвит вас. А когда рука ваша будет также тверда и голова также свежа, как моя, мы займемся делом. Торопиться некуда, я могу подождать.
Старая торговка положила на прилавок свой огромный кулак и принялась рассматривать его, точно видела в первый раз, покачивая головою.
– Сказать вам, почему я сразу полюбила вас, – начала она, – еще прежде, чем имя Волчица означало царицу свободы, богиню разума, добрый гений французского народа? Потому что с красотой женщины – вы хороши собой, это не пустой комплимент – вы соединяете силу и мужество мужчины! Помните вы этого чертенка мальчишку, который здесь на сходке прицелился в вашего брата из пистолета, за то, что брат ваш сказал, что плод еще не созрел и народ ничего не может сделать против солдата, пока он тоже не имеет ружей? Как вы схватили негодяя за руку и сжали ее, как тисками, так, что он закричал от боли и выронил пистолет на пол. Я тогда посмотрела на ваши руки; я видела, что они также сильны как мои и сказала себе: «Ничего, что она смотрит аристократкой; если она когда-нибудь выйдет на улицу с красным знаменем в руках, я и сотня моих товарок, последуем за ней до дверей ада! И мы пойдем за тобой, Волчица, и я первая войду туда, если только… если только этот ангел наверху не остановит меня!»
– Что вы говорите, тетушка? С пьяна вы или во сне? Мне некогда разгадывать загадки и слушать сказки; но, если у вас, действительно, есть ангел наверху, я советую вам подрезать ему крылья и покрепче запереть его. Ангелов немного в Париже, а в этом квартале меньше, чем где-нибудь.
Тетушка Буфлон взялась было за бутылку, но вероятно передумала и поставила ее на место.
– Я не всегда была такой, – сказала она надтреснутым голосом и с глазами полными сдерживаемых слез. – У меня был когда-то свой ангел, который каждое утро обвивал мою шею своими ручонками и читал молитвы. Представьте себе, мадемуазель Леони, как это смешно! Каждое утро и каждый вечер читал молитвы у моих ног! А я… я сама молилась тогда. Когда я смотрела на нее, как она спала в своей маленькой постельке, свежая и невинная как весенний цветок, я говорила себе, что нет девушки лучше, красивее и строже воспитанной, чем моя Марго – отсюда до Сен-Клу. И знаете вы, что из этого вышло? Возьмите прочь бутылку, Волчица! Водка не может утолить таких страданий, как мои. Вот здесь, в сердце… в голове! Мне нужно крови, мне всегда делается лучше, когда я попробую крови!
– Нынешним летом, за этим не станет дело, – отвечала Волчица холодно. – Польются целые потоки крови – и если вам нравится вкус ее, вы можете досыта утолить свою жажду!
Но старуха не обратила внимания на слова Леони. Она казалась погруженной в воспоминания прошедшего и продолжала повествования о своих печалях тем же грустным, надтреснутым голосом:
– Мы молились Богородице, и она и я. Лучше бы нам было молиться Сантерру, и вашему брату Головорезу и якобинцам с их клубом! Знаете вы, чем это кончилось? На соседней улице жил один маркиз. Стена его отеля отнимала свет и воздух от нашего маленького домика. Мы не смели брать воду для нашего хозяйства, прежде чем он не возьмет для своих конюшен. Этого мало! Он был человек средних лет. У него была жена и дети; была и любовница где-то в предместье. Да почем я знаю? может быть и сотня интриг по всему городу… Он увидел мою Марго, когда она шла в церковь. В церковь, слышите ли, сударыня! Наши приятели, санкюлоты – скверный народ, но они, по крайней мере, честнее. Они не стараются казаться лучше, чем есть; они никогда не ходят в церковь! нет! Я узнала все это после, когда было уже слишком поздно. Вы сами были молоденькой девочкой, сударыня, и я была тоже, как ни трудно этому поверить теперь. Вам нечего рассказывать, как делаются эти вещи, несмотря ни на мать, ни на соседей, ни на Бога, ни на всех святых! Мужчина высматривает, женщина ждет. Потом обмениваются взглядами; потом улыбка, краска, выступившая на лицо; потом, выпрашивание цветка, ленточки, в которых сначала отказывают, потом – не отказывают ни в чем больше. Тогда уже все кончено… У моей девочки был веер, который она особенно ценила, говоря, что купила его на свои собственные деньги. Мне бы следовало понять, в чем дело. Она никогда не обманывала меня прежде – и мне бы следовало увидеть, что она говорит неправду, по краске, выступившей на ее лице. Бедняжка! Тогда уже не было краски на ее лице, когда я в последний раз целовала ее побелевшие губы, прощаясь с нею навсегда. Если правда, что я никогда не увижусь с ней там – если все это сказки – ну что ж? Всему должен быть конец! Будете вы смеяться теперь над тетушкой Красной Шапкой? Будете еще смеяться моему неистовству и веселью, когда я слышу звон колоколов, и барабанный бой, и ружейные залпы, которые пропадают в баррикадах. А! это лучше всякой водки! От этого вся кровь приливает в голову, и я забываю даже о своей Марго, хотя она одна оставалась у меня на свете, и я сама, своими руками опустила ее в могилу, вместе с ее мертвым младенцем.