На красивом лице Волчицы появилось не то сострадание, не то презрение.
– Понимаю, – сказала она. – Этот аристократ разбил ее сердце. А что же сталось с ним, с этим маркизом?
– Умер спокойно в своей постели! – отвечала старуха. – Со священником, доктором, нотариусом – все как следует! И резец не переломился, которым чертили ложь на его надгробном памятнике! О! если бы он прожил немного дольше, если бы он дожил до сих пор! Я бы вот этим самым ножом перерезала ему горло и вылакала бы его кровь! Довольно, однако! Я рассказала вам все… У меня пересохло в горле – дайте мне немного водки – один глоток всего. Вот так, извините, сударыня; теперь мне хорошо. Теперь я к вашим услугам и, с вашего позволения, могу заняться делом!
Волчица содрогнулась. Она чувствовала то, что должен ощущать укротитель зверей после кризиса, в котором малейшее движение, дрогнувший глазной нерв и все обаяние исчезло бы, и власть разума над грубой силой была бы утрачена. Но, таковы орудия, которыми приходится действовать Леони, и она должна извлекать из них все, что можно. У нее искусная рука – и то, что для человека неумелого грозило бы опасностью, в ее руках составляет драгоценное свойство.
Хладнокровно и решительно она отодвинула водку и стаканы подальше от тетушки Буфлон, велела ей садиться, села сама рядом, и спокойным, мирным голосом, которым говорят о погоде или об отделке на платье, принялась излагать то дело, для которого пришла сюда, в самый центр рыбного квартала.
Глава восемнадцатая
– Мне нечего напоминать вам, тетушка, – начала она, – что на прошлой, неделе было четыре сходки в клубе якобинцев – и все мы пришли к мнению, что революция подвигается слишком медленно, так медленно, что грозит остановиться вовсе. Вам, дочерям народа, хорошо известно все это. Мы ничего не скрываем от вас: мы вполне доверяемся вам; мы говорим вам обо всем, что случается, и вы сами по себе должны были прийти к тому же мнению.
– Вот, что и я говорю! – воскликнула торговка. – Мы сложили весла и думаем, что рыба сама поплывет к нам в сети. На что же это похоже! Мы нисколько не ближе к Версалю, чем были месяц тому назад, и «хлебопёк» нисколько не ближе к Парижу! Мы все шутки шутим. Я давно об этом думаю. Мне наскучило это. Надо двигаться и двигаться постоянно, как земля движется! Виновата, сударыня, я слушаю, продолжайте.
– Наступает реакция, тетушка; я давно видела, что она приближается; обратное течение, если мы не остановим его, затопит всех нас. Я, со своей стороны, вовсе не желаю тонуть. Напротив, я надеюсь вынырнуть на самую поверхность. Народу закрывают глаза; его обманывают, задабривают. Вы, я и другие, напротив, обязаны наставить его на путь истины.
– Как же это так? Ведь народ никогда не ошибается. Так учили нас, так и мы учим других. Хотя, сказать правду, народу приходят иногда странные фантазии – точно различные течения в Сене! Маленький наклон, смотришь, они текут уже к противоположному берегу; опять неровность – повернули назад, и, несмотря на это, в конце концов, все-таки продолжают катиться к морю! Несколько дней тому назад, народ сделал такую встречу австриячке, когда она ехала в оперу, точно это были вы или я. Да некоторые из моих товарок даже здесь, в этом квартале, клянутся, что она вовсе не такая дурная женщина.
– Что может быть хуже!
– Они говорят, что она, по крайней мере, любит своих детей и мужа. Ведь не ее вина, если она родилась принцессой, а только – ее несчастье. Положим, это все равно. Надо расплачиваться и за несчастья. Но я сама думаю, что австриячка – хорошая мать и хорошая жена!
– Хорошая жена! Ба! Вас не трудно обмануть, тетушка. А между тем никто лучше вас не отличит запах испорченной рыбы на рынке. Неужели вы не можете распознать пятна на репутации женщины, потому только, что она королева? Я думаю, что у вас более тонкое чутье, тетушка Красная Шапка!
– В таком месте как здесь, сударыня, притупится всякое обоняние. Но не в том дело. Я повторяю только то, что слышала. Ведь вы знаете наших рыбачек – у них, что на уме, то и на языке.
– А вы знаете меня. У меня, что на языке, то и на уме! Я клянусь вам, что австриячка – легкомысленная, ветреная, дурная женщина. Мало того, распутная, интриганка. Хотите вы знать, зачем она поехала в оперу в наемной карете, как простая смертная?
– Чтобы развлечься, надо полагать. Тоже ведь и им надо развлекаться, как и всем прочим, даром, что они ходят каждый день в атласе и бархате и едят на серебре? Я и сама была раз в опере, все для того же.
– И вы верно отправились туда, чтобы встретиться со своим обожателем? Клянусь честью, тетушка, у него был недурной вкус.
Старуха разразилась грубым смехом, самодовольно подмигивая Волчице и, очевидно, очень польщенная ее предположением.
– Мало ли что бывало! – отвечала она. – Но не обо мне теперь речь. Ведь я не австрийская эрцгерцогиня и не королева Франции, хоть и неизвестно, кем я могу быть, когда народ возьмет верх.
– По крайней мере, тетушка, когда выбудете королевой, вы будете, вероятно, больше уважать приличия и не станете выставлять свой позор напоказ всему свету, как сделала, не краснея, ее величество, несколько дней тому назад!
– Как? Разве уж дошло до этого?
– Слушайте! Я расскажу вам, все как было! Я прекрасно знаю всю историю, потому что сама была там. Королева остановила посреди улицы свою парадную карету, отпустила конвой и приехала на маскарад в наемной карете. Нечего и говорить, что она была под маской.
– На маскарад! Вот никогда в жизни не была на маскараде! А должно быть забавно. Но как же вы могли узнать ее, если она была в маске?
Волчица улыбнулась.
– Как? – повторила она. – По тысяче мелких признаков. Ее рост, ее фигура, ее походка! Немного женщин во Франции могут пройти по комнате, как Мария-Антуанетта! Наконец, по ее платью и украшениям.
– А как она была одета? – с живостью спросила старуха. – В черном атласе, с жемчугом на голове?
– Нет, уж это будет ваш наряд, когда вас сделают королевой. Она была в белом атласе, с бриллиантами. Не я одна видела ее. Сотни других обратили на нее внимание. Во всем обществе не было другой такой красивой женщины, как она. Мужчины просто не сводили с нее глаз. А она – королева Франции, мать семейства – она видела только одного…
– Ах, негодяй! Аристократишка! А должно быть красив каналья, если заслужил такое явное предпочтение?
– Он не оставлял ее ни на минуту, вместе с ней вмешивался в толпу, шептался с ней среди танцев. И, наконец, провел с ней четверть часа наедине, в отдельной ложе.
– В отдельной ложе! Да ведь это из рук вон! Я уж не недотрога какая-нибудь. Меня зовут Буфлон. Меня прозвали «Красной Шапкой» на рынке, и я не боюсь ни одного мужчины на свете. Но если б самый первейший из них предложил мне запереться с ним наедине в отдельной ложе, перед таким обществом, да я, недолго думая, схватила бы его за шиворот и вышвырнула бы за борт. Вот что!
– Пусть это послужит предостережением смельчакам! Я верю, тетушка, что вы бы поступили так, как говорите. Но она не сделала ничего подобного. Десятки дам были в коридоре в то время, как она выходила из ложи. Ошибиться не было возможности. Она уронила у дверей маску, и руки ее так дрожали, что она, по крайней мере, с минуту не могла надеть ее.
– Значит, блудлива, как кошка, а труслива, как заяц! Уж, я бы так крепко привязала маску под подбородок, что у меня не свалилась бы.
– На другой день весь Париж говорил об этом, и говорит еще и теперь. Право, пора покончить с этой недостойной женщиной и положить конец тому влиянию, которое она оказывает на своего слабого и недалекого супруга. Завтра австриячка приедет в Париж. Она хочет бросить нам пыль в глаза и для этого посетит госпитали и будет разговаривать с больными как какая-нибудь сестра милосердия. Все это, конечно, ради эффекта, но нас с вами не проведешь, тетушка! Ее нетрудно будет задержать в одной из узких улиц возле капуцинок. Надо только взрыть футов на двадцать мостовые, ударить в набат и поднять красное знамя; явится тысяча санкюлотов, и они, наверное, справятся с тем конвоем, который может быть у королевы при подобном случае. А раз заперев ее в ратушу или даже в Тампль, уже мы будем предписывать условия «хлебопёку». Хлеб станут давать тогда задаром, а водку продавать по одному су за стакан. Что вы скажете на это, тетушка?
– Это единственный способ спасти страну.
– Не следует терять время. Революции зависят от обстоятельств, даже от случайностей. Это кушанье, которое должно подавать на стол прямо с огня. Мы должны быть готовы действовать по одному слову, когда настанет удобная минута. Сколько своих рыбачек могли бы вы собрать в продолжение одного часа? Красная Шапка задумалась.
– Если верно, что вы говорили насчет водки, – отвечала она, – так я бы могла вывести пять сотен; а в двойной срок – в полтора раза больше. Здоровые все девки, почти с меня ростом, но моложе, понимаете ли, и готовые на все. Нам не в первый раз учиться этому! Так я буду ждать сигнала от вас, сударыня, и тогда – всё в тартарары!.. Я готова бы начать сейчас же.
– Вы нетерпеливы, тетушка, но, может быть, вы правы. Такие дела – точно ваш товар – не должны залеживаться. К тому же, я ведь не совсем без жалости. У меня не каменное сердце, и я предчувствую, что чем дольше мы будем сдерживать взрыв, тем с большей силой он разразится впоследствии.
– Пускай себе взорвет всех аристократов на воздух, я то уж не пожалею. Так, значит, решено. Я примусь за дело нынче же вечером и предупрежу своих товарок, чтобы они были готовы каждую минуту, и не забыли захватить с собой водки для мужчин. В санкюлотах мы можем быть уверены. Их явится сколько угодно, но кто поведет их? У Сантерра рука на перевязи, Головорез должен говорить речь у якобинцев. Ваш брат мастер говорить, нечего сказать, но сражаться вам больше по вкусу, чем ему. Тут бы надо Монтарба. Он ведь храбр, этот графчик, и любит запах пороха не хуже всякого другого. К тому же, нам бы не мешало иметь собственного аристократа у себя за баррикадой!