Розина никогда не забывала этого вечера. Ей казалось, что в самом чистилище будет лучше, чем в этом земном аду. Сквернословие, грубый смех, чудовищные песни, соединяющая в себе наглое бесстыдство, богохульство и грубые остроты, угрозы аристократии и даже средним классам, поругание всего, что было самого чистого и святого во Франции, проклятия церкви, насмешки над королем и клятвы отомстить королеве, от которых кровь холодела в жилах!
Было уже далеко за полночь, когда смолк этот адский шум, сменившись пьяным бесчувствием, и Розина со своей покровительницей смогла вырваться на освещенную луной улицу.
Красная Шапка впала в состояние полного бесчувствия, и хотя две дюжие торговки клялись, что проводят свою любимицу до дому, переход от разгоряченной комнатной атмосферы к свежему уличному воздуху так сильно подействовал на выпитую ими водку, что обе они отстали, проходя по рынку мимо своих лавок, чтобы выспаться там на свободе.
– Я думаю, ты умираешь от усталости, дитя мое? – спросила Леони, на которую подобные оргии всегда производили отталкивающее, омерзительное впечатление, хотя она и смотрела на них как на необходимое зло своего положения. – Нам только пройти площадь, перейти одну улицу – и мы будем дома.
– Да, – отвечала Розина едва слышно – у меня устали не ноги, а голова, сердце… А ты как себя чувствуешь?
– Я никогда не устаю, – отвечала Волчица, и она говорила правду. Ее стальные мускулы, ее железные нервы в состоянии были перенести все то, что она перенесла в этот день, и не утратить ни своей силы, ни эластичности.
Они проходили в эту минуту мимо церкви Нотр-Дам. Розина, взглянув безнадежно на ее резные каменные башенки и шпицы, точно кружево или слоновая кость, выделяющееся в лунном свете, была осенена как бы откровением свыше.
– Церковь открыта всю ночь, – сказала она, указывая на спокойную, величественную паперть – я зайду помолиться, это успокоит меня после всего, что я перенесла сегодня. А ты, Леони, войдешь тоже, или подождешь меня здесь?
Розина была набожна и богомольна, но, несмотря на то, что церковь ее повелевает печься непрестанно об обращении неверующих, была бы очень разочарована, если бы Леони оказалась такой же ревностной католичкой, как и она сама.
Но Волчица только пожала плечами.
– Нет, мы с Богородицей не знакомы, – сказала она с насмешливой улыбкой, – а впрочем, ты можешь передать ей от меня поклон, если желаешь. Не смотри так растерянно, душа моя. Если твое суеверие может доставить тебе удовольствие, ступай, отведи душу; но только, пожалуйста, поскорее. Скоро начнет светать, а утренний холод очень заметен, когда не спишь всю ночь.
Розина, омочив пальцы в святой воде и перекрестившись, с радостью увидела, что она не одна в церкви. Десятка с два женщин, по крайней мере, были разбросаны там и сям между колонн и в приделах величественного храма, смиренно стоя на коленях и бормоча какие-то молитвы. Но радость Розины еще усилилась, когда она вспомнила, что отец Игнатус священнослужительствует именно в этом храме. Наверное, он сумел бы выручить ее изо всех ее затруднений. Не надо забывать, что она была простая крестьянка, а он – ее деревенский священник; поэтому, она верила в него, как мусульманин в своего пророка, как негр в духов или английский джентльмен в своего поверенного в делах! Уж если молиться, так молиться именно о том, чтобы встретить отца Игнатуса.
Одинокая лампада теплилась под низкими сводами, заключающими в себе могилу коннетабля Франции, бросая слабый свет вокруг; и вот, на этой полосе света, вырисовалась темная фигура. Хвала Пресвятой Деве! это и есть тот, кого она ищет! В одно мгновение, рука Розины уже лежала на рукаве его рясы.
– Помогите, помогите, отец мой! – прошептала она. – Я в величайшем отчаянии!
Отец Игнатус наклонился к ней, с сочувственным видом человека, которому не чужды никакие людские страдания и никакие прегрешения.
– Дочь моя, – сказал он, – отчаянью здесь не место. Хороший католик оставляет свои горести у церковных дверей. Если ты согрешила, покайся; если страдаешь, прими со смирением и молитвой посылаемый тебе крест. Взгляни вокруг себя, все эти кающиеся страдают не менее тебя.
– Но, отец мой, я молилась Пресвятой Деве, чтобы она послала мне вас, и она услышала мою молитву. Вы одни можете помочь мне! Дело идет о кровопролитии, о святотатстве! Нельзя терять ни минуты, если мы хотим спасти жизнь королеве…
Патер подумал на минуту, что молодая девушка лишилась рассудка; но сквозь неясный серый свет наступающего утра, он мог рассмотреть черты ее лица, в которых виднелась твердая воля и полное сознание, а не преувеличенная, напряженная серьезность сумасшедшего.
– Иди сюда, дочь моя, – сказал он, вводя ее в пустынный боковой придел; – здесь нас никто не услышит, и ты можешь рассказать мне все, как на исповеди.
Розина рассказала о своем пленении, о своем аресте, о своем притворном сне; рассказала, как она узнала о заговоре рыбных торговок и их кровавых замыслах, направленных против королевы; она дала понять отцу Игнатусу, что за нею следит одна из самых ярых революционерок, которая ждет ее в эту минуту у церковных дверей, и умоляла его помочь ей скрыться и пройти на Версальскую дорогу.
Патер достал из-под рясы небольшую чернильницу, перо и клочок бумаги, и при неясном свете лампады написал несколько строк одной из камеристок королевы, по-видимому, настолько незначительных, что не могли возбудить ничьего подозрения, он просил только допустить молодую девушку во дворец, чтобы снять фасон нескольких платьев, заказанных из Парижа, и одобренных гражданами, как последнюю моду.
– Скажи только дежурному офицеру, что записка эта от отца Игнатуса, и он тотчас же проведет тебя по отдельной лестнице. Дочь моя, ты идешь по святому делу, и небо направит стопы твои. А теперь, ступай за мной.
Он провел Розину в низкую дверь, свидетельствующую о страшной участи монахинь, обреченных, за нарушенный обет, нести пожизненное покаяние в живой могиле, вниз по винтовой лестнице, в длинный склеп, где на транспаранте живо изображалась страшная сцена земных страданий Спасателя, и отворив заржавленную железную решетку, поднялся вместе с ней по нескольким поросшим мхом ступенькам в монастырский сад, где птицы радостным щебетаньем восхваляли уже Творца за наступившее утро. Благословив ее, отец Игнатус выпустил Розину в узенькую калитку, и она очутились на улице, отстоящей, по крайней мере, на четверть мили от главного входа в церковь.
Розина в первый раз в жизни ощутила радостное чувство свободы, после испытанного ею гнета грубой силы, свободы, дорогой особенно в эту минуту, когда так много зависело от ее усилий. – Скажите Пьеру, что я цела и невредима, были последние слова, сказанные ею отцу Игнатусу, когда он затворял калитку, и молчаливое наклонение головы, служившее ей ответом, успокоило ее больше всяких уверений. Она знала, что может вполне положиться на доброго патера, и чуть не вприпрыжку двинулась в путь с тем радостным чувством возбуждения, которое является реакцией после сильного упадка духа, но за которым, увы! часто следует новое разочарование.
– Ведь до Версаля едва четыре мили, – говорила она себе. – Я благодарю Бога за свое деревенское воспитание и крепкие ноги. Благодаря им, мне понадобится на это, самое большее, четыре часа. Не надо унывать! Я скорее умру, чем уступлю!
А Волчица, дожидаясь у паперти Божьей Матери всех скорбящих утешения и радости, от своей доли которых она давно уже отказалась, дрожала от холода и усталости с упрямой насмешкой, но в то же время и тайным томлением поглядывая на высокий крест, позолоченный уже первыми лучами утреннего солнца, смутно, но с грустью и горечью задавая себе вопрос: есть ли где мир на земле и в чем, наконец, правда, живо, томительно сочувствуя той грешной души, о которой она читала, слышала или думала когда-то, обреченной безнадежно томиться у ворот рая, ища мира и покоя и не находя его нигде!
Глава двадцать первая
Пройти четыре мили пешком не представляло особенной трудности для девушки, выросшей в Бретани и перенесенной потом в леса Рамбуйе. Миновав заставу, и с наслаждением впивая в себя первые глотки чистого загородного воздуха, Розина вряд ли сознавала всю тяжесть предпринятого ею труда. Только, когда утреннее солнце стало печь ее незащищенную голову, когда дурные мостовые разбили ее тонко обутые ноги, когда голод, долгое бодрствование и все перенесенные треволнения стали оказывать свое расслабляющее действие, ее посетила страшная мысль: а что если она не вынесет этого кризиса, если силы оставят ее в решительную минуту – и она лишится чувств, здесь на дороге, под тяжестью своей страшной тайны?
Глаза ее болели от яркого солнца, она задыхалась от пыли, изнемогала от голода, жажды и усталости, близкой к обмороку; холодный пот уже выступил у нее на лбу, а Версаля даже и не было видно. Еще две мили! Миля и три четверти! Полторы! Это все равно, что сорок. Голова ее начала кружиться, колени подкашивались. Пресвятая Богородица, помоги ей! Только этот один раз, и никогда, никогда больше, ни в этом, ни в будущем мире!
Ведь не захочет же Матерь Божия посмеяться над ней, думала бедная Розина, а между тем – разве не насмешка, что в эту самую минуту послышался барабанный бой, мерный шаг солдат – и, обернувшись назад в невыразимом страхе и отчаянии, молодая девушка увидела столб пыли, обозначающей шествие целого отряда пехоты по открытой, пустынной дороге.
Силы окончательно изменяли ей; она уже не шла, а едва-едва тащилась вперед. Как же ей держаться впереди солдат, несмотря на их мерный, нескорый шаг? Единственным спасением казалось – укрыться в придорожной канаве, как загнанный охотниками зверь, с которым мы уже прежде сравнивали ее, в надежде остаться незамеченной проходившим отрядом.
Измученная, полумертвая, но с нервами напряженными от страха до последней крайности, она забилась в свою засаду и прислушалась. Барабанный бой прекратился, мерный шаг слышался все ближе и ближе, уже можно различить шум голосов, звон оружия и сиплые слова команды. Потом, возглас – торопливые шаги – загорелое лицо и два блестящих глаза, заглядывающие прямо ей в лицо – громкий смех – она найдена!