Тем с большею энергией бросалась Леони в водоворот политической интриги. Ее связь с якобинцами была так прочна, она была так глубоко посвящена во все их тайны и так необходима для выполнения их планов, что ни одно значительное предприятие не замышлялось без ее ведома и одобрения. С другой стороны, благодаря своей красоте, уменью владеть собой и своему твердому, непоколебимому мужеству, она сделалась любимицей толпы, и без ее предводительства трудно было выполнить что-нибудь, где требовалось участие грубой силы. Содействие Волчицы означало содействие лишней тысячи вооруженных негодяев, из числа самых бесшабашных в Париже, и сочувствие тетушки Красной Шапки, то есть, другими словами, участие шести сот фурий для которых не существовало ни страха, ни колебания, ни сострадания, ни пощады себе или другим.
Монтарба бросил свой отель и поселился в скромных комнатах, в центре Парижа, пользуясь, как и большинство его сообщников, всей действительной роскошью жизни, только без наружного блеска и пышности. Тут он занимался своими делами, принимал депутации от наиболее рьяных санкюлотов и наблюдал за выполнением распоряжений в самом центре мятежа. Сюда имела свободный доступ и Леони, и нередко возвращалась отсюда домой с тяжелым сердцем и горьким сознанием, понятным только тому, кто подобно ей воздвиг свое здание на песке.
Единственное облегчение и утешение находила Леони в пылу борьбы, и никогда не была так довольна, как когда партия избирала ее для выполнения какого-нибудь трудного и опасного предприятия.
– Я пришла поблагодарить вас, – сказала она, входя без доклада в комнату Монтарба, который сидел за письменным столом, погруженный в свои бумаги; перед ним стояла чашка кофе и лежала пара пистолетов. – Меня просят стать во главе движения и говорят, что мысль эту подали вы. Это высокая честь, которую я умею ценить.
Молодой человек поднял голову от письма. – Ведь я знаю, как хорошо вы это сделаете, – проговорил он небрежно своим чарующим голосом: – и как будете хороши сами, предводительствуя толпой. Вам бы следовало быть амазонкой, Леони, а не француженкой.
– Я – и то и другое! – отвечала Леони с гордостью. – Но француженка, прежде всего. Я поведу в атаку несколько сотен своих сестер. Кто сможет противостоять нам? Арнольд, я часто слышала, как ты унижал женщин; но сегодня ты доказал, что знаешь им настоящую цену.
Граф действительно подал мысль поставить впереди колону из прекраснейшей половины рода человеческого, для того, во-первых, чтобы парализовать действия солдата, во-вторых, если дело дойдет до кровопролития, возбудить еще большую ярость толпы.
Он засмеялся.
– Я посоветовал поставить вас впереди, – сказал он, – зная, что все равно нельзя удержать сзади. К тому же, Леони, я уверен, что это маленькое развлечение займет тебя лучше всякого бала или концерта. Я сказал им, что ты с удовольствием возьмешь на себя эту роль.
Леони бросила пытливый взгляд в красивое, изящное лицо графа. Что бы дала она, чтобы увидеть на нем хотя облачко, хотя малейшую тень беспокойства за ее безопасность, доказывающую привязанность к ней! Но нет, лицо его было спокойно, весело, равнодушно. Можно было подумать, что он заказывает обед или букет цветов, а не атаку на регулярные войска, которую должна была вести любимая им женщина.
– Вы можете положиться на меня, – сказала Леони, и голос ее дрогнул. – А… а если меня убьют, Арнольд, ты не забудешь меня, ты пожалеешь обо мне?
– Ба! Никого не убьют! Неужели я бы поставил тебя туда, где есть опасность? Еще будет время плакать, когда что-нибудь случится!
Леони вынуждена была довольствоваться этим слабым утешением, стараясь оправдать Монтарба его бессердечием вообще. – Я знаю, что ты всегда беспечен и за себя и за других, – возразила она более веселым тоном. – Я люблю твою храбрость, Арнольд, но она переходит у тебя за пределы благоразумия. Держу пари, что твои пистолеты не заряжены, а кофе не тронут.
– И выиграешь в обоих случаях, – засмеялся он. – Действительно, я совсем забыл о кофе; что же до пистолетов, то негодяев можно заставить повиноваться и незаряженными. Никто не может смотреть не моргнув в огнестрельное дуло. Что делать, Леони? Люди всегда люди – рабы страха.
– А женщины всегда женщины, – отвечала она тихо, – рабыни любви.
Леони перешла на его сторону стола, обхватила голову молодого человека обеими руками, запечатлела на лбу его долгий, страстный поцелуй и вышла из комнаты, прежде чем он успел сказать хоть слово.
Когда Монтарба снова принялся за писанье, по щеке его скатилась слеза, но не его слеза, хотя на мгновение сжалось и его сердце, при мысли как эта женщина тратит свою любовь на недостойный ее предмет, точно также как готова потратить всю свою жизнь на иллюзии, мечты, фантазии, на призрак общей свободы и несбыточного возрождения Франции.
В ум его закралось разъедающее сомнение: а что если и его собственные кумиры также бренны? Если самолюбие и тщеславие, которым он служил, окажутся глухи и немы в минуту испытания, как Ваал и Дагон древних оставались глухи к мольбам своих поклонников?
Однако, три часа спустя, Арнольд был уже на баррикадах – и никто в эту минуту не мог поспорить в твердости, решительности и быстроте распоряжений с гражданином Монтарба, бывшим пером Франции. Он снял кафтан, чтобы удобнее работать заступом, и весело обменивался шутками с санкюлотами, которых сменял на работе. Одного он учил заряжать ружье, другого – прикрываться во время прицела; добродушно подсмеивался над их военным искусством и с величайшим терпением делился собственными знаниями. Брустверы оказывались слишком низки, рвы – мелки, банкеты не достаточно широки. Все эти недостатки указывал Монтарба, заставляя тотчас же исправлять их.
– Да, этот знает свое дело, – говорили санкюлоты, провожая его восхищенными глазами. – Он с детства приучен к тому. Как ты родился башмачником, а я мясником, а вон Бонтан трубочистом, так и он родился аристократом. Их ничему больше и не учат, зато уж драться они умеют на славу. Драться они мастера.
– Да, и пить тоже, и веселиться.
– Ба! это мы сами умеем. Что скажете, приятели? Не уйти ли нам на часок, испробовать, что за вино такое у дядюшки горбуна? Теперь ведь даром. Спрашивай, чего хочешь, бери, что угодно и проси еще! Революция платит за все!
И молодчики отправились на достойное их дело – пить на счет горбатого бедняка-виноторговца – и с каждым выпитым стаканом все громче кричали о праве и справедливости, становились все нетерпимее к тирании, злоупотреблениям и притеснениям.
Подобные сцены разыгрывались во всех кварталах Парижа, где находили нужным организовать сопротивление регулярным войскам; и Монтарба, летая от одной баррикады к другой, руководил работами, прилагая все свое военное искусство и умение, достойные лучшего дела.
Волчица со своей стороны выполнила порученную ей роль со всей свойственной ей энергией и неустрашимостью, которыми и заслужила данное ей прозвище. Одетая по обыкновению в белое, с ярко-красным шарфом вокруг пояса, с пучком красных лент у ворота и красным знаменем в руке, она гордо расхаживала по рыбному рынку. Обитательницы его высыпали толпами, крича, жестикулируя, провозглашая, что ей стоит сказать слово, и они пойдут за нею на край света.
Тетушка Красная Шапка вывела более двух сотен своих торговок, с засученными рукавами, с развивающимися по плечам черными волосами, со сверкающими от водки и возбуждения глазами, требуя для себя и своих амазонок почетного поста впереди. Испитые, полупьяные оборванцы, одетые частью в женское платье, присоединились к этому войску, хотя и не слишком охотно принимались в его ряды, так как рыночные торговки (как они себя называли) отвергали с негодованием всякую мужскую помощь, гордясь своей женской исключительностью, своей собственной женской бесшабашностью.
Когда собралось достаточное число, Волчица сделала знак, что хочет говорить, и в одну минуту в мятежной толпе наступила глубокая тишина, тяжелая, зловещая, как затишье перед бурей. Ясный звучный голос Волчицы, казалось, рассекал безмолвный воздух, как молния рассекает тучу. – В отель де Виль! – сказала Леони, и последовавший за ее словами взрыв, донесся до половины дороги к Версалю. Крики, возгласы, повторялись, подхватывались, передавались из улиц в улицы, потрясая до основания здания столицы. Слыша их, ни один воинственный лавочник, торопливо влезая в свой мундир, задавал себе роковой вопрос: удастся ли ему самому снять этот мундир сегодня вечером или его снимет уже чужая рука? Плотину прорвало, и поток понесся неудержимо. У городской ратуши, отряд национальной гвардии, целиком, вместе с трехцветным знаменем, перешел на сторону черни. Разграбили хранившееся там оружие – и тот, кто пришел с пустыми руками, хватал первое, что попадалось под руку. Мечи и пики дюгескленов и монморанси очутились в руках мусорщиков и санкюлотов. Народ почувствовал свою силу и стал спрашивать себя, не такие ли же люди были эти дюгесклены и монморанси, ни лучше, ни храбрее его. Они только сражались за свою идею, как и народ теперь решил сражаться за свою.
Угрозы против королевской фамилии и, в особенности против королевы, конечно, не заставили себя ждать.
– А где же австриячка? – кричали торговки, – почему ее нет здесь? Покажите нам австриячку, чтобы мы могли высказать ей все, что у нас на душе. Ее место в Париже, ее место здесь дома!..
– Да, вон она! – воскликнул один из оборванцев, указывая на Леони, сходство которой с королевой никогда не было столь поразительно, как теперь, когда она стояла твердая и спокойная среди опасности и всеобщего возбуждения. – Если это не королева, так я никогда не видел ее. Смотрите, друзья, смотрите хорошенько, это Мария-Антуанетта!
Может быть, это была просто бессмысленная выходка пьяного, может быть зверская шутка, но ведь народные кумиры разбивались нередко и ради меньшей причины. Другая, на месте Волчицы, рисковала бы, может быть, быть изорванной в клочки обезумившей, обманувшейся чернью. Но Леони не потеряла присутствия духа.