И он упал на мостовую, под ноги бегущей толпы, которая, обезумев при виде крови, с остервенением бросилась вперед, в атаку, с криками:
– Вперед, граждане! Вперед! Смерть королю! Смерть аристократам! Смерть врагам Франции!
Пробегая в числе последних через тело отца Игнатуса, Головорез смутно задавал себе вопрос, действительно ли так страшна эта смерть, которая составляет главную угрозу разъяренной толпы? Лицо убитого не было искажено: в спокойных чертах его не было ни горя, ни гнева, ни тревоги – только ясное тихое величие – торжественное безмолвие, хранящее тайну смерти.
Глава двадцать восьмая
– Один, последний поцелуй, Розина!
– Нет, не последний, Пьер; не последний! Ты силен и ловок и Пресвятая Дева не оставит тебя. Я молилась ей, пока у меня не онемели колена. Не будь только слишком храбр, Пьер?
Пьер нагнулся, чтобы поцеловать ее еще раз.
– Не бойся, женка, – сказал он весело. – Ты знаешь, я один из телохранителей, не дворянин по происхождению. Но я горжусь тем, что простолюдин, Розина, и когда настанет время, буду драться не хуже коннетабля Франции. Я исполню свой долг, Розина!
– А я исполню свой! О, Пьер, если мы не увидимся больше в Версале, мы встретимся на небесах.
– До свиданья, Розина!
– До свиданья, Пьер!
И простодушная чета разошлась на дело преданности и самоотвержения, поддерживаемая наивно выраженной верой, что за печали и лишения этого мира с избытком будет воздано в будущем.
Пьер пошел обратно в караульную комнату, а Розина, выбежавшая только на минуту, чтобы проститься с ним, возвратилась к своему посту возле королевы.
То была тяжелая, ужасная ночь. Наконец наступило утро, но и оно не принесло с собой тех лучей успокоения и надежды, представление о которых невольно соединяется у всех мыслью о наступающем дне. Король, проспавши спокойно всю ночь, оделся раньше обыкновенного и даже выразил удовольствие по поводу вкусно приготовленного кофе. Королева же, отдыхавшая только урывками, встала бледная и утомленная, но полная мужества и самообладания. Она собрала вокруг себя своих детей и старалась казаться совершенно спокойной, но с каждым малейшим шумом, на лице ее появлялось выражение напряженного внимания, говорившее о бесконечной тревоге и болезненном напряжении нервов. И не мудрено: лейб-гвардейцы становились уже в ружье, рыбные торговки неистовыми криками требовали немедленного нападения, а отец Игнатус лежал мертвый в какой-нибудь четверти мили оттуда.
Несмотря на настояния начальников частей, Людовик запретил давать отпор, пока не стало уже слишком поздно, и таким образом толпа, без выстрела, проникла в самый двор Версальского дворца. Вскоре, она появилась уже у подошвы боковой лестницы, которая вела в собственные королевские покои, но здесь, с позволения или без него, стояли два лейб-гвардейца, решившие, что ни один из санкюлотов не проникнет в присутствие ее величества, иначе как перешагнув через их трупы.
Они представляли в двух различных типах, цвет и силу французской нации. Де Вокур, красивый, ловкий и гибкий, как пантера, лучший боец на шпагах в Европе, с благородной кровью двадцати рыцарей предков в жилах, и Пьер Легро, высокий и крепкий как дуб, горячий и преданный как английский бульдог, владеющий штыком сильной рукой, обязанный своей несокрушимостью длинному ряду деревенских предков, наученных в борьбе с природой полагаться на свою собственную выносливость и физическую силу. Они стояли рядом на верхних ступенях лестницы и обменивались сочувственными взглядами, так как каждый сознавал в другом то истинное мужество, которое не лишено добродушной веселости и даже юмора.
– Вот настоящее дело для нас с вами, ваше сиятельство, – говорил простолюдин маркизу. – А между тем, ваши предки убивали сарацинов, в то время как мы били свиней!
А дворянин тридцати двух поколений отвечал простолюдину:
– Но ты бы лучше справился с сарацинами, Пьер, чем я со свиньями.
Пьер засмеялся коротким, мрачным смехом.
– Эти хуже и тех и других, – сказал он, – угостим же их, как подобает тем и другим!
Голова колонны уже поднималась по лестнице, по четыре в ряд, так как большого числа не допускала ширина лестницы.
Однако, не дойдя на расстоянии удара штыка, она дрогнула и заколебалась, сознавая, что каждый из стоящих наверху – слишком сильный противник для двух санкюлотов.
– Подвигайтесь, подвигайтесь! – кричали им из задних рядов. – Смотрите, граждане, тут и всего-то пара аристократов! Долой гвардейцев! На вертел их, как дичину! Придавите их как крыс! Вперед, граждане, их можно раздавить ногами!
Но стоящие впереди были, по-видимому, другого мнения. Они предлагали своим противникам сдаться, грозили изорвать их в клочки, осыпали их бранью, оскорблениями, ругательствами, но ни один из них не находил в себе достаточно смелости, чтобы померяться силами один на один с лейб-гвардейцами.
Маркиз и Пьер Легро переглянулись между собой с улыбкой и, точно сговорившись, спустились несколько ступеней ниже.
Мятежники сейчас же подались назад, производя сильнейшее замешательство, почти панику в задних рядах.
Очевидно было, что им недостает вождя. Заметив это, Монтарба поспешил вперед в сопровождении Головореза, которого он назначил своим адъютантом, к немалому смущению оратора, который гораздо охотнее оставался простым зрителем, когда дело доходило до открытой силы.
– Не может быть! – воскликнул граф Арнольд своим ясным, насмешливым голосом, пробираясь сквозь толпу. – Кто посмеет сказать, чтобы двести человек французов не могли справиться с двумя – один из которых к тому же, наверное, швейцарец!
Де Вокур тотчас же узнал по голосу своего бывшего противника. Маркиз не забыл позорного обмана, жертвой которого он сделался когда-то, не забыл и жестокости, с которой его бросили одного умирать без всякой помощи на голой земле, и горел теперь желанием отплатить за прежнее.
– Славная встреча, граф Арнольд де Монтарба! – сказал он с поклоном, снимая шляпу. – Вас ждут уже давно – и с нетерпением!
Ирония этих слов не была понята окружающими, но они хорошо расслышали сами слова и не забыли их впоследствии, в час страшного возмездия, какого не желал, вероятно, и сам говоривший.
Между тем, мятежники продолжали размахивать топорами, грозить штыками и кинжалами, но все-таки не подавались вперед, и между противниками все еще оставалось свободное пространство в несколько шагов.
– Это смешно, наконец! Это комедия! и надо положить ей конец! – пробормотал Монтарба, прикладывая пистолет к левой руке и целясь в Пьера, с твердым намерением прострелить ему голову.
Жак Арман был, как не раз замечено, человек слова, а не дела, но в эту минуту, по его собственному выражению, что-то поднялось в душе его, более сильное, чем сам он.
Возле него стоял аристократ, поручивший когда-то своим лесникам избить его – Головореза – до смерти; а там, напротив – смелый простолюдин, который спас ему жизнь. Еще одно мгновение – и притеснитель прибавил бы новое оскорбление к длинному ряду своих преступлений, а друг, помогший в нужде, лежал бы мертвый!
В ту самую минуту, как граф спускал курок, Головорез толкнул об его руку стоящего рядом санкюлота. Прицел уклонился на одну восьмую дюйма и долг признательности был уплачен…
Но пуля, тем не менее «нашла виноватого». Она попала в голову одному из стоявших впереди мятежников, который подскочил на месте с нечеловеческим криком и упал вниз лицом, к самым ногам Пьера Легро.
– Убийца! – закричал сзади Сантерр, убежденный в своей зависти и ненависти к Монтарба, что поступок этот преднамеренный и входил в заранее составленный план против революции и свободы нации.
Этот нечаянный выстрел послужил искрой, зажегшей пожар. Стоявшие впереди, видя, что выстрел сделан был сзади, предположили измену и, обезумев, растерявшись, бросились вперед с храбростью отчаянья. Одни рассвирепели при виде крови; другие просто от испуга, или от давления сзади, надвинулись вперед и оба борца вскоре очутились в отчаянной схватке с санкюлотами. Первым оказался здоровенный мясник, который бросился с ножом на де Вокура; но маркизу достаточно было легкого движения руки, и мясник свалился как бык на бойне, между тем как гладкая, тонкая шпага также ловко и быстро скользнула из его груди, как и в нее.
Какой-то уличный мальчуган, зажав в зубы нож, подполз под опущенными штыками наступавших, чтобы обвиться вокруг ног Пьера и всадить ему в живот свой нож; но удар тяжелого сапога сбросил его вниз с переломленным ножом и пробитым черепом; между тем как маркиз, отделываясь быстрым, как молния ударом от нового противника, заметил, как еще два мятежника упали направо и налево от несокрушимого штыка его товарища. – Нам нужно бы девушку с метлой, – сказал он, – чтобы убрать весь этот беспорядок, который мы сделали на лестнице!
Но Пьер подумал о Розине, и вместо ответа только крепче стиснул зубы и напряг мускулы, чтобы с новой силой положить мертвым еще одного санкюлота.
Лестница, скользкая от крови, была завалена трупами; но в битве, как и на пире, аппетит разыгрывается чем дальше тем сильнее, и безобразная оргия становится все шумнее, все ужаснее, по мере того как льется красная влага. Санкюлоты нападали с остервенением волков и, как волки, становились все смелее по мере того как увеличивался хаос и размер боя.
Шпага де Вокура, сверкая среди штыков, ломов и ружейных прикладов, с честью служила управлявшей ею искусной руке, но вот тяжеловесный удар переломил эту храбрую руку у самой кисти, и оставшись без прикрытия, маркиз мгновенно получил с полдюжины ударов в грудь.
– Сделай из меня баррикаду, Пьер, – с трудом проговорил он, падая, но не забудь повернуть меня к ним лицом… ты знаешь… я – пэр Франции…
И молодой человек испустил дух, прежде чем Пьер, переступив через него наподобие колосса, успел нанести дюжину ударов, чтобы сдержать в отдалении наступавшего врага.
Пьер дрался с остервенением дикой кошки. Кровь бросилась ему в голову, и инстинкт резни обуял его. Он не сознавал, что уже ранен в нескольких местах; он забыл и короля, и королеву, и жену и религию, и все, кроме своей правой руки беспощадно косившей направо и налево. Санкюлоты наступали против него по четыре в ряд, и он несколько минут продолжал отбиваться от них, стоя над телом де Вокура. Но и сила Геркулеса, и храбрость Баярда бессильны против времени и численности. Колени его подкосились, ум помутился, удары наносились уже по воздуху; целое море лиц заколыхалось перед его глазами и среди них он смутно различил графа Арнольда, быстро поднимавшегося по лестнице с новым подкреплением, и Волчицу, выглядывающую из-за его плеча, бледную, но соблазнительно прекрасную, точно зловещая звезда, роковым светом сиявшая во время бури.