Толпа смеялась и рукоплескала. Королева поклонилась; крики удвоились – и Mapия-Антуанетта удалилась с балкона среди такого взрыва восторга, который сделал бы честь самому популярному монарху, когда-либо украшавшему собою престол.
Тетушка Буфлон, очень довольная собой и любившая звук собственного голоса, воспользовалась бы этим случаем, чтобы сказать маленькую речь, но в это время кто-то коснулся ее локтя и, обернувшись, она увидела Леони, более похожую на мертвеца, чем на живого человека.
Волчица, всегда довольно бледная, была теперь бледна как полотно, губы ее побелели, глаза смотрели безжизненно, и вся наружность выражала смертельное беспокойство и страх.
– Что случилось? – спросила торговка. – Ты верно видела привидение или сама вернулась с того света? Ты совершенный мертвец, душа моя!
Леони пробормотала несколько бессвязных слов, которые старуха с трудом расслышала.
– Что такое? – воскликнула она. – Нашего графчика хотят судить как заговорщика, как реакционера! Так они все на один лад, эти аристократы! Нельзя довериться ни одному из них. Пойдем, моя радость, посмотрим, что можно сделать.
Что можно было сделать? Раз пущенное в ход колесо вертелось так быстро, так неудержимо, что даже самые передовые из революционеров, как Леони и тетушка Буфлон, в любое мгновение моги потерять свое влияние.
Волчица, совершенно обессилевшая и беспомощная, едва могла держаться на ногах и то только благодаря сильной руке своей спутницы. Голова ее повисла, глаза были опущены, и она судорожно твердила про себя короткие, бессвязные фразы.
– Это я виновата. Я любила… и потому погубила его… А теперь, он будет ненавидеть меня… Он не захочет больше говорить со мной, он умрет – умрет – умрет!
И она разразилась презрительным, прерывистым смехом, от которого похолодело на сердце у старой торговки.
Тетушка Буфлон была плохой ходок; вчерашнее путешествие из Парижа сильно отозвалось на ее тучном теле; но, тем не менее, она казалась менее утомленной, чем ее спутница, когда обе они остановились среди группы санкюлотов, стоявших опершись на ружья, и с некоторой претензией на правильное построение, образуя трехстороннее каре. Посредине, за барабаном вместо письменного стола, восседал Сантерр, а возле него стояли двое-трое из самых ярых его сподвижников, изображая, таким образом, некоторое подобие военного суда, приговор которого был уже решен заранее и самые формальности представляли только грубую и недостойную шутку.
Перед пивоваром, охраняемый двумя обрызганными кровью негодяями, стоял Монтарба, гордый, улыбающийся, с открытой головой и крепко стянутыми назад руками, застегнутыми у локтей портупейным ремнем. Несмотря на все неудобство такой позы, молодой человек низко и церемонно поклонился Волчице, с улыбкой невыразимого призрения на устах.
– Гражданин Монтарба! – начал Сантерр.
– Виноват, милостивый государь, – перебил его подсудимый, – отсутствие воспитания извиняет, конечно, ваше неумение выражаться. Вы – гражданин, точно также как и ваши оборванные приятели; а я – граф Арнольд де Монтарба, пэр Франции.
У пивовара положительно выступила на губах пена.
– Так вы хвастаетесь тем, что вы аристократ! – возопил он. – Вы сознаетесь в своей измене. Вы признаете, что не имеете никакого оправдания. Довольно. Я не знаю, что мешает мне убить вас сейчас же, здесь на месте, из этого самого пистолета?
– Присутствие моих оборванных друзей, – отвечал Монтарба, спокойно смотря вокруг. – Их преданность, их чувство справедливости, а может быть и ржавые ружья, с которыми они обращаются с такой забавной неумелостью! Если начать убивать без суда вожаков революции, так неизвестно чья очередь будет следущая.
Сантерр почувствовал всю силу этого довода.
– Вы не скажете, что вам не предоставили суда, – возразил он, – да, кстати, вот и свидетель – лицо, которое обвиняет вас. Подойдите сюда, Леони Арман, и повторите еще раз обвинение в измене, которое вы произнесли против этого аристократа.
Волчица рванулась вперед, протягивая руки к пленнику, стараясь выговорить что-то, задыхаясь, хватаясь обеими руками за горло и безумно мотая головой из стороны в сторону, в припадке полного отчаяния.
– Это бесполезно, – отвечал Монтарба. – Все это судопроизводство совершенно излишне. Разве вы не видите, гражданин Сантерр, что вы утруждаете эту даму? Кончайте лучше. Мне надоела ваша революция – она наскучила мне, утомила меня… Если бы я был Лафайетом, я бы велел зарядить картечью, смел бы всю эту дребедень и покончил бы дело разом!
Сантер, казалось, онемел от удивления при виде подобной дерзости; охранявшие пленника санкюлоты с недоумением смотрели по сторонам, а тетушка Красная Шапка просто не верила своим ушам. Только Леони пришла несколько в себя в ту решительную минуту; она упала на колени перед пивоваром, и, схватив его руку, прижала ее к своей груди.
– Я говорила против себя, гражданин! – рыдала она. – Я потеряла голову… от ревности! Я не помнила сама, что говорила; я люблю его, понимаете ли? Люблю … люблю… люблю! Вы знаете, что такое женщина! Он вывел меня из себя – и в ту минуту я готова была убить его. Убить его! когда я гораздо охотнее убила бы самое себя. Он добрый гражданин и храбрый патриот. Спросите Головореза. Он брат; он скажет правду!
Но Жак Арман всегда плыл по течению. Он вовсе не намерен был рисковать своим влиянием и доходами, а может быть, и опасностью разделить участь подсудимого, ради бывшего аристократа, ради женской прихоти; а тем более, ради бесполезного призрака, именуемого правдой.
– Что вы скажите, Головорез? – спросил Сантерр. – Не пытался ли подсудимый спасти священника?
– Пытался, несомненно, гражданин!
– Низкий трус! – прошипела Леони, все еще стоя на коленях возле пивовара.
– Не стрелял ли он в мусорщика Блока, во время атаки?
– Да, стрелял в голову, гражданин!
– Лжец! – воскликнула его сестра, вскакивая на ноги.
– Гражданин Монтарба, – продолжал Сантерр, стараясь придать своему голосу беспристрастный судейский тон, – вы обвиняетесь в реакционерстве, ретроградстве, мятеже, убийстве и измене державности народа! Показание этого свидетеля решающее – и вы приговорены к смерти! Возьмите его и расстреляйте сейчас же.
– Чудовище! – завопила Волчица, выхватывая из-за пазухи длинный нож, который непременно всадила бы в сердце пивовара, если бы не зоркий глаз и сильная рука тетушки Буфлон.
Старуха остановила ее в ту минуту, как она готовилась нанести удар; но так велика была сила этого гибкого, красивого тела, которому безграничное отчаяние придало неведомую мощь, что даже с помощью двух санкюлотов, старая торговка едва-едва могла сдержать свою пленницу, стараясь в то же время оправдать ее перед Сантерром.
– Ведь вы сами видите, гражданин, она не в своем уме, – задыхаясь, твердила старуха. – Она себя не помнит… не знает, что говорит, что делает… Она славная девушка, гражданин, и так предана делу революции… Она столько работала весь вчерашний вечер и сегодня утром, что нервы ее не выдержали – (да стой же смирно, не то я сверну тебе шею!) – не выдержали, гражданин… Я лучше возьму ее на свое попечение, пока она не оправится; отправьте ее со мною в Париж, гражданин.
Сантер нахмурился. Красота Леони произвела на него впечатление, но ему сильно не нравилось ее бесцеремонное обращение с ножом.
– Так уберите же ее, – проворчал он, обращаясь к старухе, – ей не мешает испытать вашей рыночной дисциплины. Бывали примеры, что и полегче, так кожу просто резали на ремни за противодействие власти, и если бы не спешка, я бы сам занялся этим. Ну, довольно, однако! У нас есть дело поважнее. Вы слышали свой приговор, – продолжал он, обращаясь к Монтарба, с уст которого не сходила спокойная, грациозная усмешка, – тут не может быть ни отсрочки, ни помилования.
– Не особенной спешки, как кажется, – отвечал тот насмешливо. – Чего ждут, я не понимаю!
– Вы должны умереть! вас расстреляют! сейчас, сию минуту! Понимаете ли вы это, аристократ?
– Совершенно. К чему столько лишних слов, санкюлот?
Лицо знаменитого пивовара позеленело от бешенства; между тем как Леони делала тщательные усилия вырваться из железных рук тетушки Буфлон.
Послышались торопливые шаги, звон шомполов, и с десяток санкюлотов с заряженными ружьями выстроились против осужденного; караулившие его, быстро отпрянули в сторону.
– Не желаете ли вы сказать еще что-нибудь? – спросил Сантерр.
– Только два слова, – отвечал Монтарба, – долой республику!
– Молчать! – завопил Сантерр и подал знак стрелять.
Послышался треск выстрелов, пронзительный, отчаянный крик и какая-то белая тень стремительно мелькнула в пороховом дыму.
Когда дым рассеялся, Монтарба стоял по-прежнему прямо, хотя не одна пуля уже сидела в его теле, а Волчица неподвижно лежала у его ног, пуля попала ей в сердце.
– Бедная Леони, – с усилием проговорил граф, взглянув на бездыханное тело. – Мне жаль ее… Я не могу ничем похвалиться в своей жизни, но умираю, по крайней мере, как подобает дворянину…
И он опрокинулся назад – мертвый.
– Сам виноват, – проговорил сквозь зубы Сантерр, смягчаясь несколько, хотя и поздно.
– Долой аристократов! – закричало несколько голосов; но хорошо знакомый возглас не был подхвачен с обычной горячностью; на глазах многих санкюлотов блеснули слезы…
Даже цветущее лицо тетушки Красной Шапки покрылось бледностью.
– Славная, хорошая была девушка, – рассуждала про себя торговка, – и если бы только держать подальше от нее ее графчика, она бы всех нас заткнула за пояс… Еще не раз придется вам пожалеть о ней, да уж поздно. Да! Мы идем слишком скоро. Революция нравилась бы мне гораздо больше, если бы можно было видеть, где она окончится!
Глава тридцатая
В любимой гостиной королевы, наскоро устроена постель. Вытянувшись на спине, весь забинтованный и покрытый повязками, лежит на ней видный, красивый солдат – лежит неподвижно, только голова его поворачивается из стороны в сторону, да глаза следят за всеми движениями двух сиделок, неслышными шагами ступающих по ковру. Трудно решить, которая из двух искуснее, предупредительнее и усерднее в деле ухаживанья за больным, хотя знания обеих приобретены в весьма различных школах, так как одна – простая бретонская крестьянка, а другая королева Франции…