твоего отца увели её на верную смерть.
Гашпар с огромным интересом разглядывает монету, складка меж его бровей разглаживается. Его губы чуть размыкаются, и в тот миг я почти верю, что передо мной просто молодой мужчина, а не чёрный принц и не убийца-Охотник. Он поднимает взгляд:
– Эта монета была выкована в Кирай Секе. Ты знаешь, как зовут твоего отца?
– Жигмонд, – отвечаю я. – Жидо Жигмонд.
Это одна из немногих вещей, которые я о нём знаю. Мать редко рассказывала о нём, а если и рассказывала, то лишь приглушённым стыдливым шёпотом. Йехули не поклоняются Принцепатрию, но король любит их больше, чем язычников, и потому они настолько же отвратительны жителям Кехси. И то, что король нанимает их в качестве сборщиков податей, казначеев, купцов – на всю работу, которую патрифиды считают греховной, – лишь усиливает это отвращение.
В глазах язычников Йехули – предатели, рабы патрифидских тиранов, и к тому же рабы добровольные. Я вспоминаю слова Котолин – годы и годы подколок и оскорблений.
«Твоя кровь осквернена, вот почему ты бесплодна».
«Иштен никогда бы не благословил отродье Йехули».
«Ты родилась, чтобы лизать сапоги Охотникам».
Я вдруг вспыхиваю от стыда и быстро прячу монету обратно в карман. Прежде я никогда никому её не показывала и не уверена, зачем показала её сейчас этому Охотнику.
Ожидаю, что Гашпар сейчас тоже скажет что-то глумливое о Йехули или спросит, зачем я все эти годы хранила монету. Вместо этого он смотрит на меня странно, пристально.
– А ты, стало быть, хорошая охотница?
– Отличная, – самодовольно поправляю я, хоть и не понимаю, почему его вообще интересуют мои охотничьи навыки. – Но я не пойду с тобой. Уж лучше я буду заживо съедена в Эзер Семе, чем замёрзну насмерть на Крайнем Севере.
– Если ты не пойдёшь со мной, у меня не останется выбора, кроме как отвезти тебя в Кирай Сек, – говорит он. – А ты можешь уже сама объяснить королю, почему твоя старуха пыталась его обмануть. Предупреждаю, он не любит языческие уловки.
– Да, он любит только наше волшебство, – с горечью отвечаю я, но сердце у меня колотится. – Ты не посмеешь явиться в столицу, когда весь твой отряд погиб, а с собой ты притащил только бесполезную волчицу. Король будет в ярости, и как ты сумеешь объясниться?
– Не сумею, – признаёт он. – В таком случае, тебе остаётся надеяться, что его гнев на меня будет сильнее, чем его презрение к язычникам Кехси. – Голос Гашпара ровный, и я понимаю, что это скорее его придворное красноречие – каждое слово гладкое, словно речные камни. – Ему не придётся обратить ваше селение в пепел, чтобы пояснить свой взгляд на вещи. Всего несколько расчётливых убийств… может быть, твоя старуха? Ты сама сказала, она слишком слаба, чтобы быть ему полезной.
Ярость, вспыхнувшая во мне от его слов, пронизана замешательством. Сколько лет я проклинала Вираг за её порки, ненавидела Котолин за её безжалостную жестокость, и никого в Кехси не любила, кроме Бороки. Но я не горжусь своей ненавистью. В конце концов, если я не одна из язычников, я не уверена, какому народу вообще принадлежу.
Моя рука перемещается от монеты к маминой косе, дрожа от злости.
– Или я могу просто сбежать, – вызывающе отвечаю я. Снова думаю о ноже, зажатом в руке, о том, как клинок мог бы встретиться с какой-нибудь податливой, уязвимой частью его тела – мясистый изгиб колена, внутренняя часть бедра. Чтобы болезненно, но не смертельно – рана, которая задержит его и не даст меня догнать.
– Тогда ты точно решишь судьбу своего селения. – Гашпар вздыхает, проводя ладонью по своим тёмным кудрям. Когда его волосы в таком беспорядке, он меньше похож на Охотника и совсем не похож на принца. – Кроме того, если тебя хоть немного заботит народ твоего отца, ты должна сильнее желать, чтобы король оставался у власти. В Кирай Секе есть те, кто представляет угрозу для Йехули.
Передо мной всплывает бледное лицо Пехти, имя, которое он выкашлял вместе с кровью и желчью.
– Ты имеешь в виду Нандора?
Гашпар коротко кивает.
– Твоего брата, – уточняю я.
– Единокровного брата, – быстро поправляет Гашпар. – Если ты считаешь моего отца набожным фанатиком… у него нет даже искры пыла Нандора или его дара увлекать за собой толпу. Нандор читает проповеди на улице, собирая себе последователей, которые хотят обвинить язычников или Йехули во всех несчастьях Ригорзага. И эти мнения не так уж непопулярны в столице, особенно учитывая, что армия Мерзана уже у нас на пороге.
При упоминании Мерзана он чуть запинается. Чувствую укол вины, когда невольно задаюсь вопросом, связан ли эпитет «чёрный принц» с его облачением Охотника или с тем, что в его жилах течёт запятнанная мерзанская кровь. Интересно, касается ли он когда-нибудь своего лица, обрисовывая черты, пытаясь найти в них что-то от своей матери, и чувствует ли в итоге в равной степени облегчение и огорчение. У нас в Кехси не было зеркал, но я могла часами стоять на коленях на берегу реки, наблюдая, как моё отражение искажается и сморщивается, словно вышивка на шёлке, и ломая голову над тем, достался ли мне нос от матери или от отца и что это может означать.
Не было ответа, который нетрудно было бы сглотнуть. Почти говорю ему это, прежде чем вспоминаю, что он мне не друг.
– Нандор – не принц, – говорю я. – Принц – ты.
Губы Гашпара сжимаются в тонкую линию. На мгновение мы оба замолкаем, слышим тихий плеск озёрной воды, пенящейся вдоль береговой линии.
– Всё не так просто, – говорит Гашпар, словно ставя точку. – Линия наследования не имеет значения, когда за тобой идут тысячи крестьян, секта Охотников шёпотом повторяет твоё имя, а королевский совет взвешивает все «за» и «против» мятежа. Не говоря уже о том, что Иршек каждый день молится о том, чтобы ты занял трон.
Его голос звучит всё твёрже, острее, и к концу фразы отточен, словно лезвие его топора. Пальцы Гашпара сжимают рукоять, и хотя я знаю, что в его руках – судьба моего селения, народа моей матери, теперь я с тревогой понимаю, что в его власти может быть и судьба моего отца. Вспоминаю оскал Пехти, горящие белки его глаз, когда он навис надо мной в темноте. Чувствую жжение раны на горле. Холодею при мысли о том, каким жестоким должен быть человек, которого Пехти боготворил.
Возвращается прежняя неуверенность. Быть может, я не имею права волноваться о судьбе Йехули, когда единственная тонкая нить, связывающая меня с ними, – это монета, гравировку на которой я не могу прочесть, и отец, которого я едва помню.
– Но ведь ты принц, – говорю я, на этот раз неуверенно. – А твой отец – король…
– Не желает называть бастарда своим преемником, и всё же давление нарастает с каждым мигом, с каждым солдатом из Рийар, убитым на передовой, – заканчивает Гашпар. Его пальцы, затянутые в перчатку, стали скользкими от крови – его собственной крови. – Меньше чем через месяц Кирай Сек будет отмечать День Святого Иштвана, который Нандор также назначил своими именинами. Если он и выберет миг, чтобы бросить вызов, – это случится именно тогда.
В голове у меня затуманивается. Внезапно всё забытое изнеможение накатывает с новой силой, и я делаю вдох, фокусируя взгляд, чувствуя, как расплываются границы зрения.
– Ты полагаешь, Нандор… что? Попытается убить короля на празднике?
– Есть Охотники, которые поддержат его притязания. И, насколько могу судить, несколько членов совета тоже. А ещё, конечно же, Иршек. Поддержка у него есть. Ему нужна лишь подходящая возможность.
Выдыхаю.
– А король, что же, просто попивает вино или занимается рукоделием, пока в городе назревает восстание?
– Король скован своими ограничениями, – отвечает Гашпар, и его голос звучит ровно. – Но он – единственная надежда для Ригорзага и для твоего собственного народа… и для язычников, и для Йехули. Уверен, вы бы предпочли отдавать в год по волчице, чем видеть, как всю вашу деревню вырезают и сжигают, или как Йехули изгоняют из города.
Его слова сворачиваются во мне клубком недоумения и страха. Всю свою жизнь больше всего на свете я ненавидела Охотников и, пожалуй, короля, похожего на одну из теней, движущихся вдоль деревьев за пределами Кехси – слишком тёмная и далёкая, чтобы разглядеть. Услышать, что король – мой возможный спаситель, представить, что я могу сыграть хоть небольшую роль в том, чтобы он сохранил трон? При этой мысли голова кружится, а что-то внутри сжимается от отвращения.
– Турул, – медленно произношу я, стараясь не вспоминать Вираг. – Полагаешь, он дарует твоему отцу силу подчинить себе Нандора? И даже положить конец войне?
Гашпар кивает. Его зубы стиснуты, и взгляд твёрд, словно кремень. Когда наши глаза наконец встречаются, кажется, сила воздействия изумляет нас обоих. Мои пальцы сжимают монету в кармане.
– Хорошо. Я пойду с тобой. Помогу тебе найти турула. Но тебе придётся сделать для меня кое-что взамен.
– Если ты поможешь мне найти турула, ты сможешь вернуться в Кехси целой и невредимой.
Качаю головой. Этого недостаточно.
– И никого не накажут за мой обман.
– Хорошо, – эхом отзывается Гашпар.
– Ещё кое-что, – добавляю я, чувствуя, как сердце бьётся сильнее. – Я желаю знать, что король делает с девушками и женщинами, которых забирает.
Гашпар сморгнул. Ноздри у него раздуваются, словно он собирается протестовать. Губы размыкаются, снова смыкаются. Несколько мгновений он даже не шевелится, но потом протягивает руку.
– Хорошо, волчица, – отвечает он наконец. – По рукам. Никто не причинит вреда ни тебе, ни твоей деревне. А когда мы найдём турула, я расскажу тебе, что происходит с язычницами, которых привозят в столицу.
Я вынуждена отпустить монету, чтобы взять его за руку. Хватка у него крепкая, а перчатки мягкие. Кто-то, наверное, зарезал новорождённого телёнка, чтобы перчатки получились такими мягкими. Когда я убираю руку, чувствую, что в складках на ладони осталась запёкшаяся кровь.
– Если не перевяжешь рану – последуешь за Пехти в могилу, – говорю я, и мой голос даже по мне звучит странно. Не хочу, чтобы он принял мою практичность за искреннее беспокойство.