– Так вот почему… – тихо говорит Гашпар.
– Вот почему именно женщины владеют магией, – заканчиваю я, моргая в призрачной темноте. – Вот почему более всего мы молимся о том, чтобы рождалось больше девочек.
Гашпар молчит так долго, что я невольно думаю, не заснул ли он снова. А когда наконец говорит, его слова дрожат у самого моего горла.
– Значит, ты странная.
– Это чрезвычайно мягко сказано.
– Может, это означает, что ты могла бы быть ближе к нашему богу, – добавляет он, – потому что ты дальше от своих.
– То есть я могла бы вырвать себе глаз или язык и получить силу, прямо как ты? – уточняю я, хотя в этом полусонном состоянии не могу даже толком злиться на него.
– Если уверуешь по-настоящему. Святой Иштван тоже родился язычником.
– В том-то и дело, – говорю я. – Я никогда не верила, что моё место в Кехси.
А возможно, никто в Кехси просто не позволял мне в это поверить. Котолин с её безжалостным взглядом и насмешливыми песенками, другие жители селения, слишком напуганные или презирающие, чтобы встречаться со мной взглядом. И даже Вираг, спасшая меня из жалости, но никогда не любившая меня. Как я могла надеяться творить их волшебство, когда все они считали, что лучше б уж я умерла? Иштен направлял их руки, когда они ковали, исцеляли или сотворяли огонь, но нити его магии, связывающие их запястья, никогда не пошевелят мои. Каждое злое слово или язвительный взгляд, каждый раз, когда тростниковый хлыст Вираг лизал мои бёдра, заставлял мои нити истончаться всё больше и больше, пока однажды они наконец не оборвались.
– Нет, там твоё место, – шепчет Гашпар. Его голос мягко касается моей кожи, а от его дыхания мои волосы становятся чуть влажными. – По крайней мере, ты настолько же настоящая волчица, насколько я – Охотник.
Корни деревьев поддерживают нас идеально, как тело в болоте, не тронутое порчей времени. Я открываю было рот, чтобы ответить, чувствую привкус почвы и мха, но мои веки тяжелеют, и я снова погружаюсь в забытьё. Когда я наконец просыпаюсь утром, в тишине после снежной бури, то решаю – должно быть, мне всё это приснилось: его нежные слова, тепло его тела вокруг моего. Но не раз я подмечаю, как Гашпар бросает на меня странный взгляд, словно у него есть какой-то секрет, которого я не знаю.
Глава восьмая
Мы пережили снежную бурю, которая почти не причинила нам вреда, но за три дня, минувшие с той ночи, в Калеву пришла настоящая зима. Белки прячутся в своих дуплах на деревьях, и животики у них круглые и полные. Лисы сбрасывают свои рыжеватые летние наряды в обмен на маскировку цвета слоновой кости. Злобные гуси давно улетели, оставив позади безмолвные голые ветви. Снег под ногами превратился в скользкий слой льда – слишком опасно, чтобы ехать верхом. Мы берём коней под уздцы и идём пешком. Плотно поджимаю пальцы в сапогах.
Часть меня надеется увидеть вспышку огненно-красных перьев, проносящихся по серому небу, а другая надеется, что турул никогда не явится. Я часто вижу других хищных птиц – ястребов и соколов, кружащих над лесом. Их взгляды устремлены на добычу. Когда я слышу их клич, то поднимаю лук, прослеживая их путь сквозь облака. Но выстрелить не могу. Эти птицы слишком прекрасны и благородны, чтобы умереть от моей руки, да и в любом случае еда из них получится жалкая. И от их гибели мало славы.
Гашпар прищуривается каждый раз, когда я опускаю лук, но не говорит ни слова. Как и я, он, должно быть, безмолвно надеется, что, когда наступит нужный момент, я найду в себе силы выпустить стрелу.
Даже без снега вокруг ужасно, невообразимо холодно. Солнце хмуро смотрит из-за молочно-белой пелены облаков, не торопясь показывать свой лик. А когда наступает ночь, облака переплетаются вместе, словно большой нахмуренный лоб Иштена, и зловеще вздуваются, грозя новой бурей. Не уверена, переживём ли мы следующую, но свой страх я не озвучиваю. Мы зашли слишком далеко, чтобы повернуть назад. Между мной и Кехси лежит уже столько миль снегов, лесов и степей, что расстояние кажется бесконечным, и, когда я думаю об этом, мои глаза увлажняются. Я даже представить не могла, что окажусь так далеко от дома, а рядом со мной будет только Охотник. Каждый шаг вперёд сковывает наши судьбы крепче, твёрже, точно сталь.
Та первая ночь в корнях дерева была прелюдией, но тогда я об этом не знала. Когда у нас начинают болеть мышцы, а ночь зашивает рану багрового дневного света, мы разводим костёр и ложимся в нескольких футах друг от друга, спиной к спине. Но утром мы всегда просыпаемся, плотно прижимаясь друг к другу у почерневшего кострища – словно во сне плыли сквозь ледяную воду, и наши тела протестовали против ветра и холода. Тот из нас, кто просыпается первым, тихо выпутывается, а потом мы делаем вид, что не провели ночь, прижавшись друг к другу в поисках тепла. С этим мы оба согласны без возражений, но безмолвный договор звенит под каждым нашим словом, ещё более скользкий и ненадёжный, чем наша изначальная сделка.
Несмотря на холод, питаемся мы на удивление хорошо – главным образом потому, что я без зазрений совести вытаскиваю белок и кроликов из их нор, где они спят, жирные и беззащитные. Гашпар хмурится из-за моего варварства, пока я свежую и потрошу свою добычу, но, надо отдать ему должное, он сопротивляется желанию упрекать меня.
– А что ты будешь есть на пиру в День Святого Иштвана? – спрашиваю я, нанизывая несчастную белку на вертел, мечтая о зелени и солнечном свете, и кислом вишнёвом супе. – Куриное рагу с яичной лапшой и тёплый поджаристый хлеб…
Гашпар, сидящий напротив меня у костра, сочувственно хмыкает.
– Это – крестьянская пища, волчица. Ничего из этого король не велит подать на пиршественный стол. К нам приедут гости из Фолькстата, и он захочет произвести на них впечатление.
– Почему он захочет произвести на них впечатление?
– Фолькстат был патрифидской страной на протяжении многих лет, – говорит он. – Значит, фолькены гордятся тем, что они более праведны, чем мы. Их посланники всегда беспокоятся, пребывая при дворе Ригорзага. Они считают, что мы – грубые варвары, а король слишком снисходителен к своим языческим подданным. Мой отец стремится доказать, что они ошибаются.
Я почти готова рассмеяться.
– Слишком снисходителен? Разве недостаточно того, что мы живём в страхе перед его солдатами, выбивающими наши двери, похищающими наших женщин?
– Для некоторых этого недостаточно. В том числе для последователей Нандора.
Когда я снова слышу это имя, меня пробирает дрожь. Гашпар не мигая смотрит на огонь; пламя мечется в холодном воздухе змеиными языками. Впервые с той ночи у озера он говорит о своём брате, и ничто в его ровном теноре не подразумевает дальнейших расспросов. Но мне всё равно.
– И чем же Нандор заслужил такую безумную преданность? – осторожно спрашиваю я. Моя белка на вертеле начинает чернеть.
Дыхание Гашпара вырывается белым паром.
– Он обаятелен и умён, и полон пустых обещаний. Он рассказывает отчаявшимся крестьянам всё, что они желают услышать, и нашёптывает придворным и посланникам Фолькстата, что избавит Кирай Сек от порчи Йехули и навсегда очистит страну от язычников. Иршек утверждает, что он – истинный наследник Святого Иштвана. И поскольку крестьяне, придворные и фолькенские послы верят ему, это вполне может быть правдой.
Во мне разгорается знакомый старый гнев.
– Значит, ты просто так отказываешься от своих притязаний? Потому что какие-то душные чиновники и тупые крестьяне верят в сказку Нандора?
– Я ни от чего не отказался. – Голос Гашпара резкий, и руки, лежащие на коленях, сжимаются в кулаки. – Но Нандор обладает силой, которую можно увидеть и потрогать; это не просто сказка. Без турула ни я, ни мой отец не сумеем с ним сравниться.
Это его самое откровенное признание. Выпускаю свою белку. Мой взгляд перемещается от затянутых в перчатки рук Гашпара к его лицу, к царственному профилю принца, который я видела так близко, что могла бы сосчитать каждую тончайшую ресницу на его здоровом глазу, и задаться вопросом, мягкие ли у него губы. Его отсутствующий глаз так долго приводил меня в ужас – я думала, это свидетельство его набожности и ненависти. Теперь я думаю, возможно, это лишь свидетельство его отчаяния. Если бы я была наследным принцем, скованным позором иноземной родословной, над которым насмехались в залах дворца, которому всегда приходилось купаться в золотом свете его идеального брата, – разве я бы не вонзила нож в собственную плоть? Несмотря на всё его ворчание по поводу моего неприкрытого варварства, Гашпар намного храбрее, и его воля не в пример сильнее моей.
Осознание этого заставляет меня сожалеть по крайней мере о половине моих шуток и колкостей. Краснея, передаю ему поджаренную белку, и Гашпар берёт её с резким кивком. Небо над нами цвета кованого железа и ощетинивается чёрными тучами.
– Мы найдём турула, – говорю я ему, сама удивляясь уверенности в своём голосе. – Я убью его.
Гашпар не отвечает. Его взгляд снова устремлён в огонь.
– Ты сомневаешься, что я попаду в цель? – спрашиваю я.
– Нет, – отвечает он, переводя взгляд на меня. – Я не сомневаюсь в тебе, волчица.
Кожу покалывает, притом не от холода. Мы едим в тишине, но мне трудно перестать пялиться на него. Вспоминаю линии его тела вблизи моего, движение его шаубе надо мной, прикосновение его рук к моей талии. Когда-то я бы вздрогнула от его близости или, возможно, подумала бы, как легко вонзить ему в горло нож. Теперь мне приходится смаргивать, стискивать зубы и убеждать себя думать о нём как об Охотнике.
Гашпар засыпает первым, повернувшись спиной к огню. Даже не видя его лица, я не могу перестать представлять силу его жертвы. Раскалённое лезвие, вспышку металла, язву боли и цветение крови. У меня сжимается горло и скручивает желудок. И, несмотря на то, что я бледнела от кровавости Кодекса Охотников, разве я не любила историю о Чилле, которая отсекла себе руку, остригла волосы и обожгла лицо, превратившись в чудовищную могущественную супругу Эрдёга?