Я вспоминаю и Котолин, макавшую меня лицом в грязь, говорившую, что моё место – так близко к Подземному Миру, насколько только возможно. Позже, когда удовольствие от её жестокости улетучилось и Котолин с подружками бросили меня, я заползла в заросли и легла щекой на землю. Я представляла себе, будто слышу рокочущий голос Эрдёга под землёй, совсем как Чилла. Хотела услышать, как он зовёт меня. Хотела услышать, что он скажет мне – хоть где-то моё место, пусть даже и в холодном царстве мертвецов.
Раз уж я не могу быть Вильмёттеном с ярко сияющей в животе звездой Иштена, сидящим на самой высокой ветке мирового древа, возможно, я могу стать кем-то другим. Возможно, могу получить милость другого бога.
Содрогаюсь всем телом, обнажая нож. Металл – светящееся зеркало, хранящее свет огня. Сжимаю рукоять левой рукой, направляя лезвие на мизинец. Я не думаю, что мне хватит силы воли, чтобы отсечь целую руку, и кроме того, мне нужны обе руки, чтобы натягивать лук. По мизинцу я буду скучать меньше всего, но потом невольно задаюсь вопросом, является ли такой торг правильным отношением к жертве.
Отрываю лоскут туники и комкаю ткань во рту. Затем поднимаю руку и опускаю нож со всей силой, на какую только способна.
Брызгают осколки кости, фонтан крови. Винное пятно расплёскивается по почерневшим поленьям. Боль приходит позже, резким ударом, от которого у меня кружится голова и перехватывает дыхание. Закусываю ткань, сдерживая крик. Гашпар напротив у костра ёрзает, но не просыпается. Слёзы обжигают мне глаза.
В глазах рябит, и я поднимаю руку. Из ладони торчит костяной выступ, похожий на гладкий белый камень. Там, где был мой палец, остался алый от крови обод и рваная, как подол старой юбки, кожа. А на снегу лежит мой мизинец – кусочек тёплой плоти. Он выглядит таким странным и жалким, что ястреб мог бы схватить его и быстро очистить кости от плоти – скудный обед в середине зимы. Однако эта мысль становится последней каплей. Сгибаюсь, и меня рвёт.
Закончив, стираю желчь с подбородка и выпрямляюсь. Боль начала притупляться, оставляя меня во власти любопытства и желания. Я ожидала почувствовать свою жертву в горле и в животе, как глоток хорошего вина, но меня просто тошнит, и голова кружится. Чиллу не рвало, ну или, по крайней мере, в историю Вираг это не вошло. Кто знает, случилось это с ней или нет. Сжимаю оставшиеся пальцы до хруста в костяшках.
В истории Вираг Чилла сунула лицо в пламя без малейших колебаний. Наклоняюсь вперёд, позволяя огню ущипнуть меня за кончики пальцев. Это больно, но не настолько, чтобы заставить меня остановиться. А моя кожа не тлеет и не горит.
Теперь во мне разгорается ещё более ярко ощутимое любопытство. Я снова протягиваю руку, и языки пламени отскакивают от меня. Тянусь до почерневших от пепла поленьев у основания костра, и тот вдруг гаснет так быстро и внезапно, что я охаю, словно меня облили водой.
Кожу покалывает как от тысячи пчелиных укусов, но на ней не бугрятся волдыри. Боль существует только где-то недосягаемо внутри. Всё, что осталось от костра, – едкие клубы дыма.
Внутри у меня всё вжимается, и этот ужас прошивает меня до самых ступней, словно я стою на краю крутого обрыва. Магия других девушек работает не так. Они куют металл голыми руками, разжигают пламя без дров и кремня. Зашивают новую кожу поверх старых ран. Но их всех коснулся Иштен, творец, создатель, никогда не отвечавший на мои молитвы. Возможно, всё это время мне надлежало молиться другому богу – тому, кто душит зелёную весну под зимним снегом, тому, кто лишает цвета чёрные волосы и высекает на коже глубокие морщины. Богу, требующему в жертву человеческую плоть, а не гусиную кровь или серебристые лавровые венки.
Может, это был лишь вопрос веры, как говорила Вираг, и я верила не в то, во что должна была. Я почти чувствую, как тёмные нити оплетают мои запястья, глубоко вдавливаясь в кожу – словно шрамы, тонкие и тёмные от крови.
Слышу, как Гашпар переворачивается и моргает, просыпаясь. Поворочавшись в дрёме, он тихо произносит молитву, и в его ладони зажигается синее пламя. Он держит огонь так близко, что его лицо озарено сапфировым светом, очерчивающим нос и щетинистый подбородок. Свет скапливается на его губах, поджатых от изумления и тревоги.
– Что случилось? – хрипло спрашивает он.
Очень медленно я выгибаю над клубком пламени ладонь, скользкую от крови. Глаз Гашпара расширяется – Охотник успевает увидеть, что я потеряла, но не успевает сказать ни слова, когда я опускаю руку в пламя и сжимаю четыре пальца, погружая нас обоих во тьму.
Слово повисло между нами, разлетаясь на холодном ветру. Оно остаётся невысказанным, непризнанным, и всё же так же видимо и осязаемо, как лёд у нас под ногами.
Босорка́нь[4]. Ведьма.
Волчиц из Кехси иногда называют ведьмами, но на самом деле слово означает не это. Настоящие ведьмы – не люди: их тела вылеплены из красной глины; их кости – ветки и болотная древесина. Вместо волос у них венки из болотной травы, а вместо глаз – гладкая морская галька. Они стары, как сама земля, и не подчиняются никаким богам.
Мы оба знаем, что я – не ведьма. Гашпар видел, как кровоточат мои раны, чувствовал мою кожу под своей затянутой в перчатку рукой, ощущал, как моя плоть сжимается под его прикосновением. Но это – другой вид магии, не тот, что нужен для выживания, как волшебство других волчиц. С помощью своей магии они могут одолеть чудовищ Эзер Сема, пережить суровые лесные зимы, защититься от Охотников, желающих им смерти. Их магия построила Кехси, а моя может его разрушить.
Какая-нибудь другая девушка могла бы презирать такое волшебство. Я прямо вижу, как тонкий носик Котолин морщится от отвращения. Но потом представляю, как сжимаю ладонь над её синим пламенем и как в её глазах вспыхивают изумление и ужас, прежде чем мои пальцы перемещаются к её горлу. Кожа у меня чешется, чёрные нити натягиваются.
Гашпар хмурился и хлопотал над моей раной с той же колючей тревогой, что и Вираг в её самые мрачные дни. Каждое его слово пронизано мрачным осуждением. Когда я завозилась с повязкой, он тяжело надменно вздохнул, взял у меня лоскуты ткани и осторожно обмотал вокруг раны, где раньше был мой палец.
– Не желаю больше слышать ни слова об Охотниках и нашей любви наносить себе вред, – хмурясь, заявил он.
Я тихо рассмеялась:
– Да, справедливо.
С тех пор он не проронил ни слова. Пока мы идём против ветра, Гашпар внимательно наблюдает за мной, держась на расстоянии в несколько шагов. В его настороженном взгляде явное недовольство, но я не могу понять источник этого. Возможно, он в ужасе от моей новообретённой магии. Возможно, это напомнило ему о непреодолимом расстоянии между Охотником и волчицей.
Его немой упрёк ранит меня сильнее, чем я думала. После нескольких дней, проведённых вместе на льду, после того, как я искала в небе турула до рези в глазах, до болезненной пульсации в ступнях, он снова смотрит на меня так, будто я – не больше чем варвар-язычница, что-то неизвестное, непостижимое, дикое и отвратительное.
Оскальзываясь на льду, ускоряю шаг, пока мы не оказываемся бок о бок; подстраиваюсь под его ритм и говорю:
– Ты не понимаешь, – не помню, когда это я начала беспокоиться о том, понимает он меня или нет. – Быть бесплодной в Кехси – хуже, чем быть мёртвой. Они называли меня йехульской рабыней патрифидского короля. Говорили, что я должна лизать сапоги Охотникам. Они хотели избавиться от меня настолько же, как…
Осекаюсь прежде, чем раскрываю правду о Вираг и злобной Котолин. Я кричу, чтобы быть услышанной сквозь вой ветра. Мои глаза покраснели и слезятся.
Гашпар останавливается, поворачивается ко мне медленно и осторожно, стиснув зубы так, что я вижу, как пульсируют мускулы его челюсти. Он не отвечает.
– Может, теперь ты считаешь меня больше волком, чем раньше, – продолжаю я, чувствуя, как бешено колотится сердце, – и меньше – девушкой. Но ты не можешь смотреть на меня своим единственным глазом, будто я – чудовище, будто я совершила что-то ужасное ради того, чтобы наконец получить что-то по-настоящему своё. Ты же знаешь, какова цена силы. Ты же понимаешь лучше, чем кто-либо! Мы теперь одинаковые.
Ветер издаёт леденящий кровь вдовий вопль. Гашпар всё смотрит на меня. Чёрные волосы вздыблены у его лба, точно перья. И вдруг он начинает смеяться.
Смотрю в ответ, моргая в замешательстве. Если он пытался развеять мой гнев, у него получилось – я слишком сбита с толку, чтобы злиться.
– Это ты не понимаешь, волчица, – говорит он, когда его смех наконец стихает.
Меня задевает его веселье, и мной овладевает болезненная жестокость.
– Значит, ты всё-таки веришь, что между нами есть что-то общее. Просто какая-то волчица и принц народа Рийар…
– Довольно, – рычит он.
Я не видела в нём столько яростного огня с тех пор, как мы столкнулись в шатре с Койетаном. Чёрный глаз Гашпара снова холодный, безжалостный, и, увидев это, я в ответ облачаюсь в собственные доспехи. Злобно тянусь к тому единственному, что поклялась себе никогда не использовать против него, потому что это обрекло бы на смерть и меня.
– Для такого набожного Охотника ты слишком сильно стремился лечь рядом со мной – холод был хорошим предлогом, не хуже любого другого. Трудно, наверное, быть двадцати пяти лет от роду и никогда не сближаться с женщиной. Но скажу тебе, под этим плащом я выгляжу точно так же, как любая краснеющая патрифидка.
– Ты никогда не можешь держать рот на замке, да? – скалится Гашпар, но под покровом его ярости скрывается мука. Его щёки порозовели, и не только от порывов ветра.
– Только если признаешь, что ты не прав. Признаешь, что в чём-то мы всё же похожи.
Слова вырываются с такой силой, что у меня перехватывает дыхание, и приходится остановиться, положить руку на ближайшее дерево.
– А ты хочешь, чтобы мы были похожи? – спрашивает он, прищуриваясь. – Это и есть то великое лицемерие, в котором язычники желают, чтобы мы сознались?