Что-то щёлкает – точно молния в воздухе. Я сгибаюсь пополам, хватая ртом воздух, когда сила этой истории вытягивается из меня, словно комок сухих листьев, слишком долго запертых под покровом бурлящей воды. Согнувшись, кашляю и отплёвываюсь, и Гашпар кладёт руку мне на спину. Сквозь волчий плащ чувствую, как его пальцы напрягаются, словно он не может решить, отнять ладонь или оставить.
– Вираг спасла меня, – с усилием продолжаю я. – Хотя я была ужасным, угрюмым, злым ребёнком, у которого всегда был красный нос и ободранные коленки. – Гашпар открывает было рот, но я яростно продолжаю, прежде чем он успевает вставить хоть слово. – И не говори мне, что я совсем не изменилась.
– Я и не собирался этого говорить.
Внутри беспокойно, и я тянусь к монете, но тут же вспоминаю, что она всё ещё у Гашпара – яркая, словно лужица солнечного света в его сложенной чашечкой ладони. Он держит монету так бережно, словно это что-то необычайно ценное, хотя один кусочек золота не может быть слишком ценен в глазах принца, пусть и лишённого наследства.
– Ты же знаешь, что мой отец в Кирай Секе, – говорю я. Голос ветра стихает до слабого плача, словно скулит осиротевший зверь во льдах. – Нандор выгонит его, да? Как только ему представится шанс? И теперь никто не сможет это остановить.
Гашпар колеблется. Я слышу, как смыкаются его зубы, как до боли знакомо напрягается челюсть. Затем он кивает.
Опускаю взгляд и смотрю на свои руки. В лунном свете они бледные, как баранье сало; костяшки покрыты крошечными шрамами. И зияет пустота на месте мизинца, чёрное пространство, наполненное силой, которую я до сих пор не понимаю. А рядом со мной стоит Гашпар, высокий и молчаливый, словно страж. Если лунный свет рассеется, а ветер снова поднимется с такой силой, что обожжёт кожу, интересно, станет ли достаточно темно и холодно, чтобы он снова пожелал обнять меня. И мы оба пообещаем себе, что разлучимся с первыми розоватыми лучами рассвета.
– Не спеши, Ивике, – мягко говорит он и опускает монету мне в руку. Я сжимаю её так сильно, что зазубренные края оставляют отпечатки на ладони. И когда наконец убираю монету в карман – всё ещё чувствую тепло, оставшееся на ней от кожи Гашпара.
Глава десятая
Я сплю беспокойно, в плену тревоги, с дрожью в животе. Слова Сабин крутятся у меня в голове, и я стискиваю зубы при мысли даже об имени Нандора. Дрожу даже под оленьей шкурой, и моё тело принимает форму, идеально сочетающуюся с формой тела Гашпара – живое воспоминание о наших ночах, проведённых в мёрзлом лесу. Я так часто смотрю на него, спящего, что самой от себя противно, поэтому вместо этого подтаскиваю свою шкуру ближе к медведице. Медведь – это враг, которого мне легче понять, и, соответственно, бояться или ненавидеть. Даже когда медведица храпит, вижу все её зубы.
Пурпурный рассвет поднимается надо льдом, и солнечный свет струится сквозь дымку облаков и тумана. Гашпар поворачивается на бок, уже открыв глаз, и наконец встречается со мной взглядом. Чувствую укол стыда, задаваясь вопросом, видел ли он, как я беспокойно ворочалась всю ночь. Воспоминание о нашем разговоре – настойчивый гул в глубине моего сознания, словно мягкий плеск воды о берег озера. Отталкиваюсь и поднимаюсь, стараясь не разбудить медведицу, и приседаю рядом с Гашпаром.
– Семь дней, – шепчу ему я. – Ещё есть время найти турула, но только если мы уйдём сейчас.
Гашпар кивает и поднимается, его челюсть напряжена. Не говоря ни слова, он тянется за своим топором, прислонённым к поленнице. Я довольно хорошо научилась расшифровывать его угрюмое молчание и потому вижу – что-то беспокоит его, как репей, застрявший в шерсти пса, – но сейчас я не могу настаивать, чтобы он рассказал. Туула и Сабин, спящие во второй комнате маленькой хижины, пока не шевелятся. Накидываю капюшон плаща и толкаю дверь. Холод щиплет мне щёки и нос.
Гашпар начинает спускаться по верёвочной лестнице, и как только его ноги касаются льда внизу, я следую за ним. Но я не успеваю уйти далеко – что-то цепляется за мой капюшон сверху, и со сдавленным вздохом я чуть не соскальзываю со ступеньки. Когда мой капюшон спадает, я вижу только Сабин, смотрящую на меня сверху вниз; её губы сердито поджаты, кулон сверкает резко и зло.
– Отпусти меня, – цежу сквозь зубы. – Или мы пленники здесь?
Хватка Сабин лишь становится крепче.
– Ни один южанин никогда не приходил в Калеву без голода в глазах.
Хочу ответить, что я из Кехси, и это едва ли делает меня южанкой, но смысл слов Сабин ясен: для неё мы все южане. Бросаю взгляд на Гашпара внизу, который всё ещё крепко держится за лестницу; он смотрит на меня с недоумением.
– Благодаря Тууле, я уже наелась оленины, – говорю я и улыбаюсь так мило, как только могу. Взгляд Сабин лишь становится суровее. – Что толку в отречении от обета, сестра, если к каждому встречному язычнику ты относишься с настороженностью и упрёком?
– Ты – единственная язычница, которую я когда-либо встречала, – говорит Сабин с тем же скрытым презрением, которое выражал и Гашпар в первые дни нашего путешествия, когда он то укорял меня за моё варварство, то беспокоился о состоянии моей души. – И ты не сделала ничего, чтобы завоевать моё доверие.
– Но я не сделала ничего, и чтобы вызвать твой гнев, – замечаю я. Ветер проносится мимо нас с новой силой, сотрясая лестницу, и если бы Гашпар не держал её снизу, я могла бы упасть. Внутри рождается странное, непрошеное ощущение: если я упаду – он рванётся, чтобы поймать меня. – Кажется странным для той, кто делит ложе с Йувви, скалиться на меня. Ты снимаешь свой кулон перед совокуплением?
Моих слов достаточно, чтобы вывести её из равновесия, заставить её хватку наконец ослабнуть. Вырываюсь, оставляя в её пальцах несколько волосков моего волчьего плаща, и торопливо спускаюсь по лестнице. Когда мои сапоги касаются снега, я вижу, что Сабин всё ещё смотрит на меня сверху; её прищуренные глаза – точно прорези ран.
– Что она тебе сказала? – спрашивает Гашпар.
– Ужасный патрифидский драматизм, – коротко отвечаю я. Её слова укололи меня в неожиданно уязвимом месте – а может, это всего лишь более старый глубоко запрятанный уголёк, который она раздула. Сабин – не столько враг, сколько дура, потому что верит, будто патрифид может ужиться в сытом счастливом мире с Йувви. В конце концов между ними пронесётся чей-то клинок, или же их собственная ярость сожжёт хижину Туулы дотла. Какая-то часть меня ощетинилась от осознания того, что я – такая же дура, раз нахожу утешение в объятиях Охотника. Снова натягиваю капюшон поглубже и смотрю вперёд.
При свете дня озеро гладкое, как начищенная серебряная монета, и на его поверхности рябью отражаются тёмные деревья. Теперь они превратились во что-то поменьше и понятнее – в деревья вроде тех, на которые я могла взбираться в детстве в Кехси.
Перешагиваю через их отражения по ходу пути; лёд стонет и скрипит у нас под ногами, но не ломается. Я даже не вижу ни дыры, в которую провалилась, ни кружева трещин. Лёд снова сросся над чёрным разрывом, точно белый шёлк.
Когда мы завершаем переход, я готова целовать твёрдую землю от облегчения, даже несмотря на непрекращающуюся опасность леса, гудящего в такт его собственному бело-зелёному сердцебиению. Окутанный туманом, лес неизменен: стоят огромные деревья, покрытые лишайником и потемневшие от таяния снега; иней блестит на каждой хвоинке, точно рассыпанное стекло.
Вспоминаю ту уверенность, которую ощутила больше дня назад – некий безымянный инстинкт, вспыхнувший в груди, когда я смотрела вверх на тесное, как пруты в корзине, сплетение ветвей, сквозь которое едва просвечивало голубое небо. Теперь я не чувствую ни тени той уверенности. Только имя Нандора заполняет мысли и повторяется «семь дней, семь дней, семь дней» следом за ним – словно это охотничий пёс, преследующий свою добычу. Прижимаю ладонь к ближайшему стволу, но если у меня и проявлялось изначальное ведьминское чутьё – теперь его нет.
Отчаяние прорывается во мне.
– Я больше не знаю. Я думала, что турул будет здесь, но теперь…
Выражение лица Гашпара не меняется – мои слова как будто отразились от него, не коснувшись. Его взгляд настолько же суров, словно меньшего он и не ожидал. Не знаю почему, но его разочарование ранит меня больше всего.
И вдруг его взгляд блеснул.
– Ты это слышишь?
Замираю, опустив сжатую в кулак руку. Это земля, а не деревья, вибрирует у нас под ногами, и ветер вдруг стих. Открываю рот, чтобы ответить, но слова застревают у меня в горле, когда гигантская рука обвивается вокруг ближайшего ко мне ствола – её пальцы точно такого же цвета и текстуры, как и сама кора. Рука на миг поворачивается, чтобы найти цель, а затем вдруг срывает дерево с корней и подбрасывает вверх, в равнодушное серое небо.
У создания, стоящего передо мной, нет глаз – только две бесформенные щели в сморщенной коре лица. Седая борода состоит из гирлянд сосновых игл и мёртвых листьев, слепленных липким жёлтым соком. Тело у него толщиной в два дерева, разветвлённое, а руки и ноги покрыты толстым слоем мха и гнили. Какая-то птица кружит над его кроной, словно выискивая место, где свить гнездо среди ожившей листвы.
Разинув рот, замерев, смотрю на это создание, когда его пальцы хватают меня за пояс и поднимают в воздух.
Гашпар выкрикивает моё имя – те самые три слога, которые так изумили меня накануне вечером – и я слышу скрежет металла, когда он достаёт свой топор. Тварь вертит меня в руках, то выпуская, то снова ловя – словно кошка играет с любопытной игрушкой. Каждый раз, когда земля устремляется мне навстречу, мой живот скручивается от тошноты, но я слишком потрясена, чтобы даже закричать, и уж тем более – чтобы пытаться дотянуться до моей новой непостижимой магии.
Я ошеломлена лишь собственной отчаянной глупостью, когда чудовище, схватив меня за плащ своими гигантскими пальцами, поднимает меня над открытой пастью. Его дыхание пахнет обожжённой плотью и древесным гниением; в уголках глаз у меня скапливается несколько слезинок, бесполезных и обречённых. Топор Гашпара яростно вгрызается в деревянную ногу создания, и теперь я поражена скоростью его реакции: никаких колебаний – совсем не как в тот раз, в шатре с Койетаном, когда он остановил свой клинок.