А потом из ниоткуда звучит другой голос, звонко и ясно: «Бежит, не останавливаясь, изгибается, но никогда не ломается, с раскидистыми ветвями, но без листвы».
Тварь останавливается, удерживая меня в пальцах, свободной рукой озадаченно чешет себе голову – и в тот миг вполне похожа на человека.
Туула – яркое пятно в снегу. Она повторяет: «Бежит, не останавливаясь, изгибается, но никогда не ломается, с раскидистыми ветвями, но без листвы».
Щели глаз создания сужаются. Выскользнув из его хватки, зажмуриваюсь, готовясь к удару о землю. Но этот удар что-то смягчает. Открыв глаза, обнаруживаю, что лежу на спине Биэрдны. Медведица поворачивает голову и обнюхивает меня; моё дыхание перехватывает на слове «спасибо». Когда это я успела вообразить, будто зверь меня понимает?
Гашпар замирает на полпути ко мне, всё ещё крепко сжимая топор; его лицо бледно. Когда он оглядывает меня с головы до ног, я уверена, что тревога в его взгляде мне не показалась, но он останавливается, не подходит ближе.
Соскальзываю со спины медведицы, всё ещё не в силах отдышаться. Туула смотрит на меня свысока, скрестив руки; за её спиной стоит Сабин. Когда ко мне возвращается дар речи, спрашиваю:
– Что это такое?
– Просто один из наших несносных ужасных древесных великанов, – отвечает Туула. – Они очень сильны, как видишь, но при этом очень глупы. Если задать им загадку, они застрянут на целую вечность, пытаясь решить её – так и будут стоять на месте, пока наконец не забудут, что ты им вообще сказал.
Просто смотрю на неё, несчастная и сбитая с толку. В подтверждение её слов, чудовище всё так же стоит, почёсывая свою деревянную голову.
– Кстати, это река, – добавляет Туула.
– Что?
– Ответ на загадку. – Она запинается. – Бежит, не останавливаясь, изгибается, но никогда не ломается, с раскидистыми ветвями, но без листвы. Это река. Я думала, ты знаешь, раз уж собиралась отправиться в лес в одиночку. Я больше не собираюсь спасать твою никчёмную жизнь, волчица.
Проглатываю оскорбление, по меньшей мере наполовину заслуженное, и поднимаюсь на ноги, не отводя взгляда. Олени и вороны, древесные великаны и медведи. Туула обладает знанием и магией, благодаря которым Крайний Север – словно вода в ладони, весь под рукой. Если бы она нарисовала карту Калевы, та была бы помечена путями, которые безопасно обходят чудовищ и ожившие деревья, линиями, которые отделяют опасности. Женщины моего селения даже мечтать не могли о том, чтобы с такой уверенностью перемещаться по чащобе.
Сжимаю в кулак свою четырёхпалую руку, всё ещё бледную от так и неопробованной силы. Туула наблюдает за мной своим чёрным ястребиным взором, словно может заглянуть в животную часть моего разума, прочесть там напев: «семь дней, семь дней, семь дней» или голод в моём взгляде. Сабин была права в одном – никто не придёт в такое горькое жестокое место кроме как в самом крайнем отчаянии.
– Ты же знаешь, где он, да? – спрашиваю я, распрямляясь. – Турул.
Туула отвечает быстро, резко:
– Турул – не для вас.
Поспешность её ответа заставляет тепло расцвести в моей груди. Резко шагаю к ней, несмотря на то, что медведица рычит, обнажая жёлтые клыки.
– Ты знала, что мы пришли за турулом. Знала всё это время – и не сказала ни слова.
– Конечно же знала, – огрызается Туула. – Вы бы не поплелись так далеко на север, когда бы не ваше безрассудное желание получить силу. И все Охотники хотят одного и того же. Если они не пытаются искоренить Йувви, то пытаются украсть магию, которая защищает нас от них.
С колотящимся сердцем поворачиваюсь к Гашпару. Он не сделал ни шагу к нам, но его рука потянулась к топору, а лицо накрыла тень, словно от штормовых облаков.
– Зачем тогда спасать нас? – спрашиваю сквозь зубы. – Почему не оставить умирать?
Рот Туулы кривится, словно она попробовала порченый фрукт.
– Я же сказала тебе, волчица. Моё сердце не совсем чёрствое. Охотники – всё-таки люди, под всей этой своей нелепой формой и под покровом своей фанатичной набожной ненависти. Я надеялась, что вы будете мне благодарны и я сумею убедить вас отказаться от этой бессмысленной затеи.
Её голос – неумолимо безучастный, и я чувствую себя совершенно беспомощной. Слова Гашпара кружатся в моих мыслях, как стая воронов, а отцовская монета обжигает меня даже сквозь ткань плаща.
– Может, вас и устраивает прятаться здесь, на краю света, – говорю я, на этот раз глядя и на Сабин тоже, хмурящуюся под своим капюшоном, – но есть много людей, которых не защищают ни льды, ни снег, ни магия. Если турул – единственное, что может сравниться по силе с Нандором, ты обрекаешь этих людей, скрывая его.
– Я ничего не скрываю. – Туула подходит к медведице, кладёт руку на её широкие плечи. – Турул – не для вас. И возможно, я совершила ошибку, что не оставила вас замерзать. Принц влил свой яд в твои вены. Можешь с тем же успехом присягнуть на верность их богу, потому что твоё селение не примет тебя обратно, если ты передашь турула прямо в руки короля.
Ярость вскипает во мне с такой силой, что слезятся глаза. Перевожу взгляд на бесстрастного Гашпара. Я так долго старалась не думать о Вираг, не думать о туруле, падающем с неба с моей стрелой в груди. Но, конечно же, я всегда знала правду: убийство турула разлучит меня с Кехси навсегда. Я не смогу, прихрамывая, вернуться к Вираг, когда мои руки в его крови – она спустит на меня волков без всяких угрызений совести.
Приоткрываю рот, но слова застывают в горле. Медведица фыркает; на её чёрном носу – капли влаги. И в следующий миг Гашпар произносит:
– Бесполезно.
Слова срываются быстро, яростно.
– Что?
– Бесполезно убеждать её – она не откроет, где турул. – Его голос твёрдый, бесстрастный, и он бросает на Туулу суровый взгляд. – Кроме того, мы и так уже потеряли много времени. Праздник Святого Иштвана – через семь дней, и если я задержусь здесь ещё дольше, то не успею его остановить.
– Ты говорил, что не сумеешь остановить его без турула. – Мой голос дрожит, словно ветер. – Мы заключили сделку.
– Знаю.
Больше он не говорит ни слова, и я могу только смотреть на его резко очерченный квадратный подбородок, на его кожу, похожую на полированную бронзу. На тёмные ресницы и поджатые губы. Только сейчас он не хмурится – его взгляд твёрдый, но яркий, даже слишком.
– Это не моя вина, – выдавливаю я, думая об Охотниках, совершающих набег на нашу деревню, и обо всех способах, которые король изыщет, чтобы покарать Кехси. – Твой отец…
– Знаю, – повторяет Гашпар, и на этот раз его голос тихий, ласковый, словно он пытается выманить кролика из норы в ловушку. – И я клянусь тебе, что удержу отца от мести твоему селению. Но сейчас я должен вернуться в Кирай Сек. Больше нельзя терять время.
Его тон заставляет меня чувствовать себя маленьким ребёнком. Лицо у меня порозовело от обжигающего ветра.
– А мне что делать?
– Иди домой, – говорит он.
На миг я позволила себе представить это. Думаю, как потащусь обратно через тундру, через Малую Степь, мимо жителей деревни с их вилами и горящими глазами, выкрикивающими: «ведьма». Думаю о том, как окажусь лицом к лицу с чудовищами Эзер Сема, как прорвусь сквозь деревья, задыхаясь, и натолкнусь лишь на пустые взгляды жителей Кехси. Котолин выдохнет на меня своё синее пламя, но прежде сорвёт с меня свой волчий плащ. Парни, с которыми я спала, отвернутся, краснея со стыда. Борока будет мягко протестовать. И я даже не смею думать о Вираг. Все они возненавидят меня дважды, за то, что я не сдохла, когда должна была.
А потом, без моего на то желания, проносится другой поток образов. Я вспоминаю руки Гашпара, обнимавшие меня в сырой ложбине между корнями, удерживавшими нас в застывшем мгновении. Вспоминаю его тихий, усталый голос у самого уха, его сосново-солёный запах. Он нырнул за мной под лёд и накрыл меня своим плащом, даже когда сам едва не замёрз насмерть. И что-то внутри меня сжимается со стыда. Я рассказывала ему, как все они ненавидели меня, как хотели оставить меня на съедение хищникам, и даже открыла страшную тайну моего угасающего горя: что я почти не помню маму. Для него я спрятала свои клыки и когти, и теперь он хочет, чтобы я вернулась, мягкая и беззубая, к Вираг с её тростниковым кнутом, к Котолин с её огнём, и ко всем остальным жителям с их безжалостными взглядами.
Всё, что я могла бы сказать, кажется ужасно глупым. Потому я отворачиваюсь от Гашпара, от Туулы, Сабин и проклятой медведицы, и бреду к бледному немигающему оку озера.
В истории Вираг Вильмёттен покинул свой дом и отправился в Калеву, не имея при себе ничего, кроме кантеле за спиной. Он шёл так долго, что очутился уже не в Срединном Мире смертных, а в Подземном, в царстве Эрдёга. Повсюду вокруг он видел души усопших, умерших от болезней, старости или тяжких увечий, с чёрной зловонной кожей, с червями, копошившимися в пустых глазницах.
Ни одному смертному прежде не удавалось отправиться в Подземный Мир и вернуться. Вильмёттен знал это. Но он начал играть на своём кантеле и петь, и песнь его была так прекрасна, что до слёз растрогала Эрдёга, самого бога смерти.
– Можешь идти, – сказал он Вильмёттену, – но ты никогда не сможешь вернуться сюда.
Итак, Вильмёттену было дозволено уйти в Срединный Мир. Но после, когда он упал и поранил руку об острый камень, он увидел, что рука не кровоточит. Его кожа исцелилась мгновенно, тугая, как натянутый барабан. Вильмёттен посмотрел на своё отражение в ледяном озере и увидел, что все его морщины разгладились, а седина на висках исчезла, волосы снова стали чёрными. Он обрёл молодость, и его не могли коснуться ни увечья, ни жар болезней. Эрдёг, бог смерти, даровал Вильмёттену дар жизни.
Это сказание – источник целительской магии других девушек, но они не столь безупречны, как Вильмёттен. Их волосы всё так же становятся серебристыми, а кожа со временем сморщивается, просто медленнее, чем у других. Медленнее, чем у меня. И целительство что-то у них забирает: я видела, как лицо Бороки бледнело всё сильнее и сильнее, когда она работала, а на лбу выступал пот. После она была в таком изнеможении, что могла беспробудно проспать два восхода солнца. Казалось, это старило её, и магия пожирала годы её жизни.