Оскальзываясь, иду по озеру к тёмному холму хижины Туулы вдалеке, смотрю на свою руку с отсутствующим пальцем. Помню, как сжимала кулак над огнём и смотрела, как пламя гаснет от моего прикосновения. Тогда мне приходит в голову: если другие волчицы могут разжечь огонь, а я могу его потушить, значит, возможно, там, где они исцеляют, я могу навредить.
Я слишком боюсь задаваться вопросом, что это отнимет у меня. Карабкаюсь по сугробу, тяжело дыша. Прямо за хижиной Туулы серебристыми пятнами движутся олени – словно плывут облака. Их рога – костяные чаши, наполненные небом. Когда я приближаюсь, они всё ещё рассеянно тычутся носами в землю; их гладкие бока вздымаются и опускаются в такт дыханию.
Нити на моём запястье натягиваются. Протягиваю четырёхпалую руку к ближайшему оленю, почти колеблюсь. Моё намерение на миг пошатнулось, но снова возвращается – как весы, выправившиеся после того, как убрали гирю. Растопырив пальцы на боку зверя, чувствую его мягкий мех.
Мгновения проносятся мимо, ветер воет. Олень вскидывает голову, фыркает и удирает от меня, но прежде я вижу у него на боку обожжённый след, красный волдырь в форме моей ладони.
Остальная часть стада вздрагивает вместе с ним и сбегает по равнине. Я позволяю им проходить мимо, задевая меня, и жду последствий. Жду, когда то, что я сделала, эхом отзовётся у меня в ушах, как спущенная тетива лука. Ничего. Я всё жду и жду, не осознавая, что плачу, пока не чувствую, как слёзы замерзают у меня на щеках.
Если б это было так просто, я бы давно обрела силу. Если бы знала – то отрубила бы себе палец в мгновение ока. Убивала бы синее пламя Котолин. И никогда бы мне не пришлось рыдать из-за ударов плети Вираг. Чувствую себя наивным ребёнком, которому пришлось ждать, пока Охотник научит меня, что значит жертва. Я не понимала истории моего народа, пока сама не рассказала их вслух и Гашпар не выслушал.
«Моего народа». Котолин вырвала бы эти слова из моего горла.
Слышу шорох шагов за спиной. Быстро утираю замёрзшие слёзы и оборачиваюсь. Гашпар идёт по равнине, и ветер играет с его тёмными волосами. Тяжёлый горячий ком подступает к горлу.
– Какой странный поворот судьбы, – говорю я, когда он останавливается передо мной. – Охотник прогоняет волчицу обратно в Кехси.
– Не прогоняю, – говорит Гашпар. Его губы чуть подрагивают, словно он изо всех сил пытается не сохранять мрачное выражение. – Ты – не видящая. Королю ты в любом случае не нужна.
Старая рана всё ещё болит.
– Я – не видящая, но у меня есть сила. Ты видел сам.
– Это – ещё более странный поворот судьбы. – Гашпар прищуривается. – Волчица умоляет Охотника забрать её в Кирай Сек.
– Я не умоляю тебя, – возражаю я. Во внезапном приливе беспомощной злости добавляю: – А ты бы хотел, чтобы умоляла?
Я сказала это только для того, чтобы заставить его покраснеть, и мне удалось. Кончики его ушей розовеют, но взгляд остаётся непреклонным.
– Полагаю, это зависит от того, о чём бы ты просила.
Мои щёки вспыхивают в ответ. Я не ожидала его ответа, не ожидала его пристального немигающего взгляда.
– Мне нет нужды умолять, – говорю я. – Ты не можешь остановить меня. Ты говорил, что если бы ты знал, что твоя мать жива, – ты бы не перестал искать её. Мой отец жив, и он в Кирай Секе, а Нандор зажёг костёр у его ног. Что ещё мне остаётся?
Из груди Гашпара вырывается хриплый тяжёлый вздох – бледный туман на морозе.
– Ты – дура, – прямо говорит он. – Ещё глупее, чем Охотник, который считал, что может заключить сделку с волчицей или найти турула. Какой бы силой ты ни обладала – этого недостаточно, даже близко недостаточно. Нандор – худшая угроза, это правда. Но волчице небезопасно в городе моего отца. Однажды я поклялся, что расскажу тебе, что король делает с женщинами, которых забирает.
Мои пальцы сжимаются в кулаки.
– Расскажешь?
– Нет, – отвечает он. – Но я расскажу тебе, что когда был ещё мальчишкой, мой отец решил, что моя мать не должна покидать замок. Он выделил ей несколько комнат, и окна всех их были забраны решётками. Он приходил только по ночам и ругал её словами, которых она не понимала. И я стоял там, говоря по-мерзански с матерью и по-рийарски – с отцом, переводя его ругательства и её мольбы. И вставал между ними, чтобы его удары сыпались на меня, не на неё.
Меня охватывает изумление, а потом переполняет горе. Представить его маленьким мальчиком… это почти лишает меня самообладания. Открываю рот, чтобы ответить, но Гашпар продолжает:
– Я говорю это не для того, чтобы вызвать у тебя жалость. Это я должен жалеть тебя за то, как мало ты понимаешь о том, что собираешься сделать. Мой отец в некотором смысле слабее Нандора, но едва ли менее жесток. Если он поступал так со своей женой лишь потому, что она была иноземкой, что, по-твоему, он сделает с тобой? С волчицей, которая его обманула.
Яростно качаю головой, словно его слова – стрелы, от которых я могу уклониться. Дрожа на ветру, тянусь к монете в кармане. Я сколько раз очерчивала пальцами выгравированные на ней знаки, что запомнила каждый штрих, пусть и не понимала значения. Если выбирать между тем, чтобы утонуть в той же реке, которая уже тысячу раз уносила меня ко дну, или войти в костёр, который ни разу не обжёг меня, – я выберу пламя и научусь терпеть его жар. Но я не смогу вынести ещё хоть мгновение ярости Котолин или ещё хоть один удар тростниковой плетью Вираг. Не когда мой отец где-то в Кирай Секе, словно пенящийся у берега прибой, тоскующий по своей луне.
– Тогда, возможно, ты всё-таки увидишь меня голой, – говорю я, выдавливая шутку вопреки кому в горле. – Король ощипывает своих волчиц, как петухов, прежде чем приготовить и съесть их?
Гашпар просто смотрит на меня, разомкнув губы, и его глаз наполнен туманным полуденным солнечным светом. На его лице – смесь недоверия и ярости, и я вижу сдвиг, тот самый момент, когда он выбирает безмолвную ярость: поднимает плечи, сжимает кулаки и уходит от меня, не проронив больше ни слова.
К тому моменту, как мы оседлали лошадей, чем потрясли Туулу и Сабин, снова стемнело. В калевийскую зиму дневные часы утекают сквозь пальцы как вода. Над головой – звёзды, яркие драгоценности, рассыпанные по одеялу вечернего неба. Шерсть моей кобылы сияет белизной, её грива – словно полосы лунного света. Чёрный конь Гашпара почти невидим в ночи, и когда он садится в седло, весь закутанный в свой шаубе, то тоже выглядит почти невидимым.
Он не говорит со мной, когда мы отправляемся через тундру. Я облачаюсь в доспех уверенности в своей силе, вспоминаю красный отпечаток ладони на боку оленя и голос моего отца, далёкий, как клич ворона. Этого достаточно, чтобы держать спину прямо, а взгляд – устремлённым вперёд, на юг. Но пальцы, сжимающие поводья лошади, дрожат.
Глава одиннадцатая
Дикая пустошь Калевы медленно уступает место зелени – тощие потрёпанные ветром вязы и длинные полосы пожёванной травы, вытоптанные раздвоенными копытами диких овец рацка[5] с их огромными спиралевидными рогами. Холмы поднимаются ближе к чёрной горной гряде вдалеке, очертания которой я могу разглядеть, только если прищурюсь и подниму большой палец, чтобы заслониться от солнца. Эти горы – естественная граница между Ригорзагом и Фолькстатом, нашими западными соседями, которые, как рассказывал Гашпар, приняли Патрифидию раньше и теперь гораздо благочестивее нас.
Гашпар почти не разговаривал со мной с тех пор, как мы покинули Калеву, и ветер и снег гнали нас на юг. Я предлагаю ему своих убитых кроликов только после того, как они освежёваны и обескровлены, но он не отвечает на мои попытки примирения ничем, кроме жёсткого кивка. А ночью он отходит от меня, ложится на противоположную сторону костра и поворачивается спиной. Я кутаюсь в плащ, кипя от собственной глупой боли. Знаю, что не должна жаждать тепла объятий Охотника, но какая-то часть меня всё равно хочет злиться на него. Если я покажу ему шрамы, пересекающие мои бёдра, примет ли он мои доводы, почему я не желаю возвращаться в Кехси? Нет, скорее он покраснеет и начнёт запинаться, едва только завидев открытую кожу женщины. Я сплю урывками, если вообще удаётся заснуть.
Однажды утром мы натыкаемся на скопление выветрившихся скал, возвышающихся над вершиной холма словно зазубренные зубы. Покрытые лишайником, они стали почти белыми от времени. В центре каждого камня находится полый круг, достаточно большой, чтобы я могла просунуть в него кулак. При виде их у меня встают дыбом волосы. Гашпар объезжает камни на коне, и его скакун ржёт.
– Это языческое творение? – спрашивает он наконец, словно больше не в силах сдерживать своё любопытство. – Место поклонения вашим богам?
Слышу его голос впервые за много дней, и от этого внутри странная дрожь – облегчение, смешанное с отчаянием. Качаю головой, хмурясь. Внутри одной из дыр я вижу полоску выгоревшей на солнце ткани, которая когда-то могла быть красной, и пятно чего-то тёмного, похожего на засохшую кровь. Одна из историй Вираг всплывает у меня в голове, и я чувствую, как нити Эрдёга сжимают мою руку. Кто бы ни проливал здесь кровь – он был старше язычников. Эти камни были установлены чем-то гораздо более древним – столь же древним, как сама земля, когда она ещё была юной.
Я так отчаянно хочу снова услышать его голос, что во мне трепещет вопрос, смущающе честный.
– Хочешь послушать историю о том, как Иштен создал мир?
Губы Гашпара снова сжались в тонкую линию.
– Кажется, я уже наслушался твоих сказок, волчица.
Теперь, когда он снова сердится на меня, я – снова волчица и должна считать его всего лишь Охотником. Я должна выжить из себя его доброту, как воду из волос. Должна забыть, что он засыпал, обняв меня, и думать лишь о том, как найти моего отца. Но я чувствую себя собакой, вцепившейся во что-то зубами, со всей силы держащей свою добычу, зная, что если отпустить – будет слишком больно и, возможно, я даже останусь без зубов.